её за руки, тогда она завыла. Это было страшнее смерти. У многих на глазах появились слёзы. Все сочувствовали бедной женщине. Но разве от сочувствия ей было легче?
Вдруг меня осенило. Пошарил я в кармане и обнаружил там один-единственный сиротливо лежащий рубль. Больше у меня ничего не было, да и времени на размышление тоже было мало. Тут же неподалёку я увидел мусорный ящик, вспрыгнув на него, сорвал с себя шапку, бросил в неё свой последний рубль, и громко, что было сил, закричал:
— Эй, люди добрые, горит очаг вдовий, его слезами не погасить, помочь нужно! Кто сколько может, бросайте в шапку! Бог вам за это воздаст, помогите вдове с сиротами!
Люди встрепенулись так, словно над цыплячьим выводком ястреб пролетел. Некоторые отвернулись, но большинство стало шарить у себя в карманах.
— Поможем, люди добрые, вдове с сиротами её?! — поддержал меня длиннобородый монах.
Улица зашумела, завертелась. Целый лес рук потянулся к моей шапке. И, сказать по правде, не видел я ничего в жизни красивей этого леса. Шапка моя наполнилась деньгами, а сердце мёдом.
О, люди, какие вы добрые, какие хорошие!
Шапка уже была полна денег, и высокий юноша протянул мне свою папаху. Она тоже быстро наполнилась. Монах опустил в неё шелестящую красную десятирублёвку, а какая-то женщина пожертвовала маленькую золотую цепочку.
«Какое счастье, когда вокруг добрые люди! Как хорошо, что в мире много людей! Пусть славятся люди!» — воскликнул я и как тамада поднял вверх шапку, полную денег, словно это была заздравная чаша. Деньги сосчитали, получилось, что на них можно было купить две коровы. Я снова вскочил на ящик и закричал народу:
— Спасибо, люди добрые! Воздай вам бог за добро сторицей, и детям вашим и внукам, во веки веков!
— Аминь! — загремел народ.
Мы с хозяином папахи повели вдову в ближайшую лавку, купили ей головной платок, завернули в него все деньги и простились с нею. Бедняжка, даже не поблагодарила нас, так была потрясена всем происшедшим, и только жалко улыбнулась на прощание, но эта улыбка была мне дороже, чем тысячу раз сказанное спасибо.
«А люди в городе не так уж плохи, как мне вначале показалось, — подумал я. — Видимо, по-разному бывает». Эта мысль меня приободрила. «Не бойся, Караман, — сказал я сам себе, — люди, они везде хорошие. Как бы тебе не было трудно, главная твоя опора — это люди, они не дадут тебя в обиду». И вдруг я понял, что полюбил и город, и всех этих людей, я даже позабыл, что остался без гроша в кармане, позабыл, что не ел с самого утра. Я был счастлив, несказанно счастлив. Я парил в облаках, как те цветные шары, что унёс ветер. Я был свободен, свободен и счастлив, и бродяге-ветру нечего было отнять у меня. Домой я вернулся поздно и тут же уснул. Привиделся мне какой-то сладкий сон, но он покинул меня задолго до пробуждения… Что жалеть, сон-то не поймаешь. Потому что сон, как ветер, — ветер, который похищает цветные шары!
Плач желудка и чёрный катафалк
Проснулся я поздно. Солнышко стояло у самого моего изголовья и ласково заглядывало в глаза, словно говорило — вставай, довольно нежиться, дел у тебя — невпроворот! Эх, солнышко, солнышко, хорошо, конечно, встречать тебя на заре, когда на душе покойно и солнечно, но когда желудок и карманы пусты, — тут уж извините.
Никакого сладу нету с этим негодником — желудком, как ты его не увещевай, не уговаривай, а он своего требует — буйствует, неистовствует, покоя не даёт. Хотя и говорят, будто бы мир стоит на трёх китах, семи столбах, на бычьих рогах и ещё утверждают всякую тому подобную чушь, не верьте, враки всё это. Всё держится на желудке, я вам истинную правду говорю.
«Ну, а ты что скажешь, солнышко? Молчишь? Не соглашаешься со мной. Не хочешь отвечать — не надо, ладно уж, всяк мыслит по-своему!»
Ещё некоторое время полежал я не двигаясь, потом лениво откинул одеяло и уселся на постели, в раздумье, свесив голые ноги. Что было делать, куда податься?! Голод снова гнал меня на улицу. Да и где ещё было искать счастья, как не на улице, само-то оно, известное дело, в дверь не постучится. Вот и побрёл я не спеша, торопиться тоже ведь было некуда. Шёл и слюнки глотал, а на глаза, как назло, попадались разные пёстрые вывески — на одних — хлеба румяные, на других — шашлыки!
Заметил я, что церквей в городе великое множество. Интересно, а сколько богов на свете? В деревне, Дело известное — одна церковь, один бог. Бедная деревня! А город даже богами богат. Но какая в том польза, ума не приложу.
Долго я бродил по городу, наконец вышел на узенькую улочку, по обе стороны которой один за другим в ряд расположились лавки и духаны. Повара устроили свои кухни тут же, прямо на мостовой, жарили шашлыки, кебаб, и от всего этого шёл такой запах, что внутренности у меня свело. Я чуть с ума не сошёл. «Эх, оказаться бы сейчас в Сакиваре да залезть по самые лопатки в миску с лобио, вот благодать! — Но тут же сам сердито осадил себя. — Дурак! И помечтать-то по-человечески не умеешь». Потом я дал волю фантазии — отнял у дэвов скатерть-самобранку, расстелил её под большим орехом и чего только на ней не разложил. Зажмурился, предвкушая удовольствие, слюнки так и потекли. Зажмурился ещё крепче, а как открыл глаза, увидел прямо перед собою чёрный гроб, а за гробом толпу. Я сначала было в сторонку отбежал, потом вдруг будто кольнуло меня что-то, сдёрнул с головы шляпу, осмотрелся вокруг и присоединился к процессии. Покойница — это была женщина — оказалась древней старухой. А келех — поминки по старухе, по всей вероятности, отменный будет! В таких житейских премудростях я уже разбирался довольно хорошо.
Келех и вправду был отличный. Налакомился я досыта и, возвратившись домой, уснул, как говорится, без задних ног. А утром всё повторилось сначала. Желудок был неумолим: «Придумай что-нибудь, коли жить тебе хочется», — бурчал он довольно громко. Жить-то мне хотелось, даже очень, да что придумаешь?! Но я придумал. Вспомнил вчерашнее. Не начать ли на келехи ходить? А что! Прекрасная мысль. От меня не убудет! Ведь, если хорошенько призадуматься, то выйдет, что добрая половина человечества в этом мире живёт за счёт покойников. Взять к примеру такое: отец оставил в наследство сыну домишко, живёт себе тот припеваючи, и горя ему мало, или дед посадил виноградник, а достался он внуку, а внучек знай в ус не дует, дедово вино попивает.
Как, по-вашему, это называется, не за счёт покойников, а?!
Ведь если человек покидает этот бренный мир, всё его добро к другому переходит. Одних содержит отцовское имя, других — серебро-золото, дядюшкой добытое. Я ведь не без глаз, всё вижу, да и тюрьма меня многому научила! Ну, словом, что там долго говорить. Так это, истинно так! А я-то, чем я других хуже. Похожу некоторое время по келехам, кто меня за это осудит!
…В полдень направился я на кладбище, притаился за оградой в ожидании. Долго ждать не пришлось, вскоре показался траурный фаэтон, в которых обычно возят покойников, он был запряжён тройкой чёрных лошадей. На голове у каждой красовалась расшитая бисером чадра. На козлах восседал тучный, словно спящий, возница. Поводья были опущены, но несмотря на это, лошади всё-таки шли очень медленно. Катафалк был застлан роскошным ковром, а на ковре стоял маленький гробик, покрытый сверху чёрным бархатным покрывалом. За катафалком, поддерживаемый с обеих сторон двумя солидными мужчинами, шёл высокий старик в чёрном траурном фраке и с бакенбардами, а следом — множество людей.
— Вот невезенье! — сказал я самому себе: — Ребёнка хоронят, какой уж тут келех по безгрешному ангелочку! А если бы и справляли, разве бы я пошёл? Кусок в горло не пойдёт. Нет, не совсем ещё стыд-совесть я потерял, не бывать такому! Снял шапку, прислонился к ограде, так мне жалко стало малютку, что слёзы сами по себе закапали у меня из глаз. Всё завертелось перед глазами, а когда прояснилось, я заметил нечто странное.
Один из провожающих покойника вырвал из венка цветок и, бросив его другому, глупо захихикал. Я чуть не накинулся на него с кулаками, но увидел, что другие тоже развлекаются подобным образом. Люди вели себя так, словно они присутствовали не на похоронах, а на свадьбе. Такое я видел впервые. И страшно удивился. Природная любознательность моя взяла верх и, обратившись к низенькому крепышу, который смеялся громче всех, я спросил:
— Дяденька, чему ты так весело смеёшься?
— А что мне не смеяться, что я, по-твоему, Бобик, что ли, чтобы собаку оплакивать!
— Что? Что ты сказал, какая собака? — уставился я на него. — Не пойму, что ты такое говоришь.
— Какая, какая, да обыкновенная собака, с загнутым хвостом.
— Где собака? — опять не понял я.
— Ты, братец, не с луны ли свалился? — подозрительно посмотрел на меня крепыш. — Как где, не видишь разве? В гробу! — Он протянул руку в сторону катафалка.
— Собаку хоронят столько людей? А что у этой собаки шерсть из золота?
— Придвинься поближе, я тебе на ушко кое-что скажу. — Он потянул меня за рукав. — Хозяин этой собаки большой человек. Видишь вон того старика во фраке? Это он и есть. Всю жизнь бобылём прожил и, кроме этой собаки, у него никого не было. А она, подлая, возьми да помри. Убивается бедняга, волосы на себе рвёт, ну как, скажи на милость, не соболезновать его несчастью?
— Келех будет? — вырвалось вдруг у меня.
Крепыш подмигнул мне:
— Что, голоден, дружок? Пойдём, пойдём со мною, уж я о тебе позабочусь, так накормлю, напою, век меня помнить будешь! Да ты не стесняйся, не стесняйся, я и сам в таком же положении. Если бы не келех, ноги моей здесь бы не было, нужен мне этот покойник, как прошлогодний снег. Чего уставился, я тебе дело говорю. Здесь половина людей пришла из-за келеха, а другая, чтобы засвидетельствовать почтение этому старикашке.
Я пошёл рядом с крепышом.
Двое идущих впереди нас заспорили:
— Отчего ему не хоронить собаку с почётом, — горячился один, — ведь не зря же сказал мудрец: — Чем ближе я узнаю людей, тем больше начинаю собак уважать. Сколько теперь слышишь — брат брату не доверяет, а пёс всегда до смерти остаётся верным своему хозяину.
— И совсем ты не прав, — перебивает его другой, — не хозяину, а тому, кто его кормит.
— А человек разве не так? Сын от отца убегает, если тот его не кормит.
На этом спор прекратился.
— Эх, совсем испортился этот мир, слыхано ли, чтобы в благословенной земле собаку хоронили, — донеслось до меня сзади.
— Эта собака крещённая, — возражает кто-то.
— Может, она перед смертью исповедовалась? — смеются ему в ответ.
— Она была безгрешная, как ангел, а ангелы разве ходят на исповедь?
— Тьфу на вас, тьфу! Пакостники окаянные, до чего договорились — сравнивают поганую тварь с самим господом-богом. До чего я дожил! Какое время настало, — возмущённо крестится высокий худой старик.
— Безгрешная она была, собака эта, поистине безгрешная. Да и чего ей было грешить. Еды у неё не хватало, или питья? Что за грех могла она совершить? — не сдавался тот, кто сравнивал её с ангелом.
Наконец катафалк остановился. Какой-то человек, на ходу расталкивая всех, видимо, боясь, чтобы его не опередили, бросился к гробу, за ним устремились другие. Чуть было не началась потасовка. Я тоже попытался протиснуться вперёд, но кто-то грозно осадил меня.
Семеро наиболее прытких и предприимчивых высоко подняли гроб и внесли его за ограду. Идти в ногу им было трудно, так как гробик был маленький. Они всё время сбивались и наталкивались друг на друга, то и дело подставляя друг другу подножки и едва удерживаясь на ногах. Наконец гробом завладел высокий бородач, он легко, словно пустой кувшин, вскинул его на плечо и понёс к разрытой яме. Откуда-то появился большой в чёрной раме портрет. Я посмотрел, и сердце моё похолодело от страха. С оскаленными зубами и отвисшей челюстью с
