— Какой такой, сударыня?
— А вот такой, как сейчас. Помню, как ты давным-давно повалил меня на отмели да прямо с головой в ручей бултыхнул. Крику тогда было на всю деревню.
— Как же, как же, и я помню, а чего это ты меня всё дразнила: «Кечошка, дурень, — закрой рот».
— Не хотел меня на качели сажать, не помнишь разве?
— Беспокоился я за тебя, чтобы, упаси бог, не слетела да не ушиблась.
— Чтоб тебе быть таким красавцем, какую ты правду говоришь. А тогда у тебя такого ума не было.
— Ладно, ладно, пусть так.
— А помнишь, как оторвал ты кукле моей голову? Плакала я тогда навзрыд.
— И зачем только понадобилась тебе кукла эта дурацкая, ведь люльки у тебя всё равно не было.
— А помнишь, в лесу ты меня однажды одну бросил, ягоды заставил собирать, а сам удрал, помнишь?
— Нет, такого что-то не помню.
— Врёшь! Неужели забыл, а?
— Сейчас, когда ты рядом, я ни о чём другом помнить не могу.
Благословенно гусиное мясо! Как подменили парня! — подумал я с восхищением и перекрестился.
— Ой, мамочки! С ума этот человек меня сведёт! — притворно рассердилась Теона. — И что он себе позволяет при всём честном народе!
— А что я такого сказал? Вот при всём честном народе я у тебя и спрашиваю, — пойдёшь за меня или нет, не то отрежу я тебе косу, да вот на том тутовом дереве повешусь.
— Ой, люди добрые, что он говорит! Разве мне пора замуж!
— Отвечай, пойдёшь или нет?
— Хозяйка я здесь, негоже мне на гостя сердиться, а ты тем пользуешься да всякие глупости говоришь. Ну чего он ко мне пристал, тётушка Элпитэ! Хоть ты ему что-нибудь скажи.
— И правда, чего это ты привязался, не видишь разве, девка она смирная, ровно агнец божий, не понятно разве, что согласна за тебя идти, — рассердилась на него сваха.
— А когда приезжать за вами, сударыня, прикажете? — не отставал распалённый гусятиной женишок.
— Это — когда пожелаешь! — притворилась рассерженной девушка. — Не приезжай только в понедельник, во вторник, в среду, в четверг, в пятницу, в субботу и в воскресенье, в какой-нибудь другой день, пожалуйста.
Ну, словом, чего долго тянуть, как стало мачари вином, покрыли крышу в доме Лукии новой дранью, и свадебный пир заходил горою. А тамадой, конечно, уж на этот раз был Адам Киквидзе. От речей его и тостов многие гости так захмелели, что попадали со скамей ничком, словно кузнец молотом по голове их дубасил.
Медовый месяц у Кечошки продлился более девяти недель. Счастлив был молодой муж несказанно. Целый день он вертелся около жены, всё в глаза ей заглядывал, во двор даже не пускал, чтобы ветер холодный, упаси бог, не коснулся его сокровища, леденцами кормил да ласкал. Всё думал, бедненький, чем бы ещё ей угодить, чем порадовать.
— Клянусь душой матери, не узнаю я тебя, Кечули, — говорил я ему. — Совсем ты переменился. Ни о чём ты, кроме Теоны, не помнишь. Неужто так жена сладка, а? Очнись, парень, нехорошо, когда мужчина под каблуком у бабы, из рук вон тогда его дело!
— Да погоди ты, болтун проклятый, дай срок, привыкнет она ко мне, покажу я тогда, кто есть такой Кечо Чаладзе.
Кечули, между прочим, оказался хозяином своего слова.
Как понял он, что накрепко привязалась к нему Теона, так и тон у него даже изменился и, чтобы, упаси бог, не возгордилась она и не возомнила себя необыкновенной красавицей, стал он ей разные выговоры делать да слова обидные говорить.
— Теона, жена моя, — обращался он к ней, — я тебя люблю, но… Но вот что мне не понравилось. Чего это ты вчера со мной на мельницу не пошла, знаешь ведь, что само собою с неба, кроме снега, ничего не падает, а у нас ведь семья теперь. Ежели руками не двигать, так того гляди и огонь потухнет в очаге и кеци остынут…
Прошло ещё два дня.
— А ты, милая, на мать свою не похожа, она как огонь, а тебя почто бог обидел? До сих пор мчади не испекла, не стыдно тебе!
Жена в ответ:
— Не делай мне замечаний понапрасну. Пеку я тебе мчади по-нашему, толстенькое.
— Да забудь ты про своё Лихети, живёшь-то теперь в Сакиваре, здесь и огонь другой, и кеци. И чего оно у тебя такое толстенное, словно мельничный жёрнов, не пропечётся ведь. Не стану его есть, в рот эту гадость не возьму, индюк я что ли, чтобы тесто сырое глотать… Потоньше сделай, так и испечётся быстрее, и я буду благодарен, и ты довольна.
Прошло ещё несколько дней.
— Что это ты, сударыня, сказать изволила? Пропади, мол, пропадом день, когда я за тебя замуж пошла? Да разве я тебя неволил? Подол что ли просьбами пообрывал?!
И разве снесёт женщина мужской упрёк?
Теона тоже спуску не даёт:
— Ежели ты забыл, так вот, добрый человек, у меня свидетель есть, напомнит тебе!
— Чего мне напоминать, слава богу, в здравом я ещё уме да в памяти. Тогда я не понимал, теперь вижу, окрутили вы меня, вот что.
— Ой-ой! Господь с тобою! Это мы-то тебя обманули или… Не ты ли нам с гору всякого наобещал, а теперь…
— Ладно, помолчи лучше, а то ведь я такое тебе скажу…
— Говори, говори, посмотрим, что ты ещё наплетёшь!
— Матушка твоя меня нарочно гусятиной обкормила, приворожила да обманным путём на тебе и женила, а то не видать бы тебе меня, как своих ушей. Какой я по тебе вздыхатель? Вот, почтенный человек у меня в свидетелях. Скажи-ка, Караман, ел я у них за столом гусиную ветчину, или не ел?
— Да как же! Целого гуся слопал, ни крылышка мне не досталось.
— Правильно! Люблю честных людей!
— Только до того, пока ты поднёс этого гуся ко рту, Теона уже тебе в душу влезла… Правду я говорю, истину…
— Эх, Караман, Караман. И это называется друг! Иногда ты просто невыносимым делаешься!
— Посмотрите-ка на него! Минуту назад ты назвал его почтеннейшим человеком, а теперь он невыносимым стал! — снова накинулась на него Теона. — Не сваливай ты на других своей вины, не то, клянусь душой своей бабушки, не стану я такого терпеть, беззащитная я, что ли, или бездомная какая? Повернусь да уйду, ищи тогда, свищи!
— Ха-ха-ха! Не спеши, ради бога. То, что отец твой в приданое за тобой семь подвод, запряжённых волами, десять арб, украшенных коврами, да девять верблюдов, гружённых златом-серебром прислал, забирай-ка обратно и отправляйся, а ежели кто тебя в воротах остановит, пусть его…
— Довольно! Люди и вправду подумают, что ссоримся мы…
— Пойдёшь со мной на мельницу?
— Конечно, мне не впервой — я, как мышка, на мельнице выросла… Мешок этот пополам разделим, что ли, большой уж очень?
Прошло три месяца. Теперь Теона сама уговаривает мужа: возьми меня с собой на мельницу.
Муж не берёт её больше и за водой не посылает, не разрешает поднимать ничего тяжёлого, а через некоторое время отправляет к родителям и каждый день ждёт вестника радости.
Промчалась осень, заскрипели двери марани, загремели в нём кувшины.
— Э-гей-гей! — кричит Кечо прямо в пустой кувшин.
— Э-гей-гей! — отвечает ему кувшин.
Усаживается на треногий стул старый Лукия прямо перед врытым в землю пустым квеври и ну его бить по надутому животу, моет его, а квеври стонет, хрипит, издаёт разные звуки.
Нынешнему урожаю Лукия рад особенно. «Дедом я скоро буду», — поёт он прямо в кувшин, а кувшин вторит ему. Человек на земле радуется, а кувшин под землёй.
Разделся как-то раз Кечо, вымыл тёплой водой ноги и стал в длинную липовую давильню, отогнал насевших на виноград пчёл, и вскоре лодыжки у него покраснели, словно лапы у голубя.
В этот миг прискакал долгожданный вестник.
— Мальчик! Мальчик! — закричал он.
— Э, Караман, — не помня себя от радости, заорал счастливый отец, — сын у меня, слышишь, сынок. Не в службу, а в дружбу обрадуй старика моего, — попросил он, потом выскочил из давильни, расцеловал на радостях морду коню, а вестнику подарил золотой рубль. Но не успел Кечо снова стать в давильню, как появился из Лихети второй гонец.
— Мир дому сему! — крикнул он издалека. — Девочка!
Кечо побледнел, язык у него словно отнялся, и глаза от удивления на лоб вылезли.
— Что ты говоришь, человек! — еле пролепетал он. — Датико Почхидзе тебя опередил, сын, говорит, у тебя родился, а ты…
— Может, подумал иначе не отблагодарят, кто его знает…
— Убью я его! — заорал Кечо. — Если обманул, обязательно убью, а если ты обманываешь, — повернулся он ко второму вестнику, — то не жди от меня ничего хорошего, так и знай!
— Не знаю, милый, проходил я мимо вашего двора, слышу, тёща твоя ласково так приговаривает: «девка, девка». Дай, думаю, обрадую хорошего человека, всё равно туда иду. Что услышал, то тебе и пересказываю, своими глазами не видел, нет. Дай-то бог, пусть будет мальчик!
В это время у ворот Кечошкиного дома осадил разгорячённого коня сам тесть, соскочил с седла, подбежал к зятю да хвать его за ухо, и потянул его вверх.
— Что ты делаешь, кацо! — лицо у зятя перекосилось от боли.
Тесть вдруг взялся за второе ухо и потянул его вниз.
— У-у-ух! — застонал зять.
— Терпи, зятёк! — воскликнул тесть. — Двойня у тебя, двойня.
У зятя оба уха покраснели. Одно оказалось вздёрнутым, другое — опущенным…
…Лукия в честь такого события повалил во дворе корову и в мгновение ока отрубил ей голову. Голова высунула длинный язык.
— Диду! Как только он во рту у неё помещался?
— Чему ты дивишься, парень? Думаешь, у тебя он меньше? — засмеялся отец близнецов.
Быстренько накрыли на стол, тамадой опять выбрали Адама Киквидзе. Два дня кряду продолжалось застолье. Благословляли двойню. Девочке пожелали мудрости и красоты царицы Тамары, а мальчику силу Амирана и ум Руставели.
Я веселился больше всех. Пил за здоровье близнецов и орал мравалжамиер так, что под конец охрип совсем, а больше ещё и потому, что хотел заглушить снедавшую меня тоску по
