Какого чёрта я связался с этим делом?
— Заговор против меня устроили? — бушевал Оман. — Сначала на весь свет опозорили, а теперь, мало того, — хотите, чтоб я ещё запачкал руки в крови? За всю свою жизнь я муравья не тронул, а теперь вы хотите, чтобы я стал убийцей? Впрочем, что мне с посторонних-то спрашивать, когда вот она — главная виновница. — И ткнул пальцем в дочку. — А ну-ка, длинноволосая и короткомозглая, вон отсюда! Я с тобой дома расправлюсь! Научу тебя уму-разуму, будешь у меня от отца без разрешения убегать. Цепью тебя свяжу, проклятую!
— Не вернусь я больше домой! Не вернусь!
— Насильно заберу!
— Уже нельзя мне домой, грешна я…
— Что? Грешна? Успели? Боже, что это я слышу?! Ославила меня на весь белый свет! К чему мне теперь жить? Кончено всё! Ты больше мне не дочь! Отныне ты больше не переступишь порога калитки Омана Чаладзе! Ты для меня мертва! И никому не говори, что я твой отец! Знаю, горе доконает меня и я скоро умру, так смотри же, не смей плакать по мне, иначе я выпрыгну из гроба и задушу тебя! Отныне и ты, и твой похититель, вы оба мертвы для меня! — и Оман, со злостью всадив кинжал в ножны, вскочил на коня и поскакал по тропинке.
Перед шатром рыдала упавшая на колени невеста.
— Что же мне делать? Утопиться, что ли? — произнёс я, совершенно обалдев от переживаний.
— Не бойся, — вмешался Арета, — отцы всех похищенных девушек всегда вначале ведут себя так! Вот, как дети пойдут, отец ещё сам напросится в гости да и крестины пышные закатит. А то как же! Одному мне только плохо: никто ничего не даст за посредничество…
— Заткнись, Арета, иначе выкупаю тебя в холодной Риони. Ты думаешь — меня только и беспокоит, как с тестем помириться?
— А что же?
— Как мне теперь с этой несчастной быть?
Услышав это, Пасико зарыдала громче. Её лицо, помятое и измученное от бессонницы, совсем обезобразилось. Другой такой уродки я сроду не видывал и старался не смотреть на неё. Но тут у меня мелькнуло: а вдруг в этой женщине уже спит мой малыш!? — И я снова повернул к ней голову.
О, боже великий! Что ты мог сотворить с женщиной в одно мгновенье! Пасико теперь не казалась мне дурнушкой…
— Ну, хватит, помолчи! Потоки твоих слёз утопят меня! Разве это поможет нашему несчастью? — Я совсем растрогался и заставил её подняться.
— Вставай, осенняя земля сыра.
Пасико оперлась на мой локоть и встала.
— Так и надо, милые вы мои! — обрадовался сват.
— Убирайся, Арета, иначе, клянусь духом отца, весь свой гнев на тебе вымещу!
— И это вместо благодарности?!
— Тысячу лет проживу, а не забуду, как ты меня уважил!
— Да, уж я проиграл своё вознаграждение, но… к чёрту мою буйную головушку! Зато ведь благородное дело сделал! Ничего, бог даст, добро не пропадёт!
— Ступай своей дорогой, говорю!
— Срази меня бог на месте, если сердце моё не наполнено любовью к тебе! — и он несколько раз так ударил себя по груди, что чуть не проломил её. Грудь его издала точно такой же звук, как если бы ударили по пустому кувшину.
— Ступай, Арета, ну же! Так лучше будет для нас! Пойди, обрадуй Кечо! Караман, мол, везёт свою любушку, и приготовься встречать его с факелами!
Мы с Пасико остались одни. Она не вымолвила ни слова, и я молчу. Хорошо ещё день выдался тёплый.
Сидим мы врозь перед шатром и внимаем беспрерывному клокотанию реки. Конь пощипывает осеннюю травку, да иногда поглядывает на нас с удивлением.
Я не чувствую ни голода, ни жажды. Жизнь словно забросила меня куда-то, где не едят, не пьют и где ничего не хочется — даже самой жизни.
Пасико притулилась на пенёчке. Она обняла колени сцепленными пальцами и упорно глядела в землю. Я с омерзением поглядывал на неё.
— Ну, чистая обезьяна!
А в душе, словно кто-то твердит: это мать твоего ребёнка! И тут же, как по мановению волшебника, на моих глазах уродка преображалась и становилась прекрасной…
Не знаю, как на том свете, но что рай и ад существуют и на этом свете, я убедился окончательно.
Сижу, поглядываю на притихшую невесту и вспоминаю её поцелуи. И сладка же была эта обезьяна! Какая же пчела насобирала ей столько мёда?
«Ведь это именно она тебя так целовала», — уверяет меня кто-то в душе. «Неправда, — возражаю я, — вчера на лошади со мной была Цицино».
И никто меня не может переубедить, что это не с уст Цицино я пил минувшей ночью нектар, который потом опьянил меня… Вот тогда-то и подменили мне любимую! Подождём, пока Пасико поцелует меня, тогда и посмотрим, опьянею ли я?
«Что же ты теперь собираешься делать? И нынешнюю ночь провести в давильне?» — снова спрашивает меня кто-то в душе.
«Не знаю, ничего не знаю…»
«Караман, ты всегда так легко подчинялся судьбе! А раз она дала тебе Пасико, то ты и теперь должен проявить мужество и примириться со случившимся».
«Да разве в непротивлении истинное мужество? Я слыхал, что самый отважный рыцарь тот, кто борется с превратностями судьбы».
«Мир сложен и непостижим! Да, настоящее мужество в борьбе, но случается иногда, что ты должен повиноваться судьбе… Не забудь, что Пасико у тебя первая, а…».
«Что?»
«А у тебя две макушки, две! Помнишь, что тебе сказала мать Этери, когда вымыла тебе голову?»
«Да, да!»
«Вот видишь, нет худа без добра!»
Две мои макушки тогда заставили меня проклинать себя, теперь же они принесли мне облегчение и заронили искру надежды. И надежда заорала мне в ухо: «Не стареть же тебе с Пасико, ты сильный человек, временно должен примириться с этим. Небольшая беда не должна тебя сломить. Утешься».
Вот какова жизнь! Одно и то же может стать и горем, и счастьем!
…Поздним вечером я привёз домой похищенную женщину.
Я поцеловал её, и она ответила мне, но не почувствовал ни капельки мёда на своих губах. Тогда я окончательно убедился, что это поцелуи Цицино опьянили меня прошлой ночью. Но что поделаешь, сны не повторяются! И я снова примирился с судьбой.
Заснул я поздно и проснулся на следующий день только в полдень. Протёр глаза и смотрю: лежу один. С ума сойти! Меня от страха передёрнуло всего: «Неужели, — думаю, — всё это мне приснилось? А если нет, то куда же делась Пасико? Взяла и сбежала? Да, должно быть так! Ведь как я обошёлся с ней вчера! Конечно же, она почувствовала себя оскорблённой, чаша её терпения переполнилась и…»
Вай ме!
Я ужасно испугался.
— Пасико!
Никто не отозвался.
Вай ме! Я замер, и вдруг в нос мне ударил запах гари. Понятно! Она подожгла дом и убежала. Ведь если женщина решается на месть, то месть её поистине ужасна!
Я закрыл глаза и представил себя горящим в огне: вокруг бушует пламя, горят доски, утварь, а двери и окна заперты снаружи.
Вай ме! Вот где меня настиг адский огонь. Всё вчерашнее по сравнению с этим показалось мне детским лепетом!
— Пасико-о-о! Пасико-о-о! — заорал я, что было мочи. Теперь мне послышался такой треск досок, какой бывает, если горит крыша.
«Ну вот, — думаю, — значит, огонь перекинулся уже на крышу. — Спасите-е-е! Спасите-е-е!» обезумев от ужаса, закричал я и вскочил. Хотел ещё раз закричать, но язык уже не повиновался.
«Нет, пожалуй, не так жарко, как должно быть при пожаре, я ещё не совсем погиб!»
Осторожно приоткрыв глаза, я огляделся и засмеялся точь-в-точь, как Алекса. Хорошо, что никто не видел, иначе подумали бы, что я спятил.
В очаге весело полыхал огонь и трещали сухие дрова. Вокруг всё было убрано и начищено. В окно назойливо лезло солнце. Сверкал начищенный чугунный ушат, висевший на цепи над очагом. На огне был разогрет кеци и спиной к нему стоял пузатый кувшин. Я почувствовал запах мчади и варёной свинины. Наспех оделся, сунул ноги в мягкие чувяки и вышел во двор. В это время калитка открылась и вошла Пасико… На плече она несла мокрый кувшин. Голова её была повязана косынкой. Она шла неторопливо, задумавшись.
— Послушай, — удивился я, — откуда ты знаешь, где у нас родник?
— А здесь и знать нечего! Если даже никого и не встретишь по дороге, всё равно гуси приведут. По утрам они туда только и спешат.
Великолепный ответ! Ей-богу, достойный меня.
Вскоре я вкусно позавтракал.
День был тёплый, дел у меня никаких не было, и я, поставив перед домом во дворе скамеечку, как старик, подставился солнышку. Потом, отогревшись, стал гулять по двору, а сам одним глазом посматриваю на дом Лукии. Интересно, думаю, узнали ли они уже о моих делах и что об этом думают!
Смотрю — оба моих свата идут вместе и о чём-то разговаривают. Я спрятался за амбарным столбом и слышу:
— Ты это про дочь Омана, моего однофамильца, говоришь? Как же не знаю? Ну и что Караман?
— Да то, что понравилась ему Пасико, и он её похитил.
— Похитил Пасико?
— Да!
— Ух ты! Гляди какую девушку отхватил!
— А что, не нравится?
— Как же не нравится! К тому же ещё и однофамильцы мои! Да и девушка сама такая, что на ней не только жениться — молиться на неё надо, как на икону. Да! Осчастливил ты человека!
— Что-то я сомневаюсь, чтобы она тебе очень нравилась!
— Больше чем нравится… Да ведь Караман наш такой сладкоречивый, что он и дьявола может соблазнить, не то что красавицу. Молодец! Но всё же и ты, наверное, подбросил в огонь дровишек, неправда?
— Я ему совсем не нужен был… Твой Караман такой человек, что если его бросить в бурную реку, да ещё тяжёлый камень к ноге привязать, он всё равно поймает золотую рыбку и выплывет.
— Да уж я знаю, как ты бросил его в реку с камнем на ноге и помог выловить золотую рыбку. В своё время меня он не послушался и… Эх! — Кечо махнул рукой, отвернулся от Ареты и зашагал к дому.
