употреблять в пищу только некий странный козий сыр, который продается лишь в одном магазине Ноттинг- Хилла и по вкусу напоминает клей из тюбика. А на обед опять салат. Салат с рисом, салат с орехами, салат с хлебом. Под хлебом, конечно же, подразумевается этот выхолощенный, зернистый, диетический продукт, далекий от представлений о настоящей выпечке и не имеющий ни вкуса, ни запаха. С виду он похож на кирпич, но, если вы вздумаете его резать, он тут же начнет крошиться. Ну и разумеется, ничего сладкого и жирного, и никакого кофеина.
В общем, для тех, кто написал эту книжку с рецептами, все казалось вполне просто. Как, наверное, и для семидесятилетней супружеской парочки с обложки – истерично смеясь, эти полные энергии жизнерадостные люди резво бегут марафонскую дистанцию. Уж они-то точно ведут жизнь без кофеина. А я на все эти кулинарные изыски не могу взглянуть без боли. Особенно хороши бобы. Бобово-капустный суп, приправленный чесноком. Им следовало предупредить читателя, чтобы он был готов к тому, что может разорваться на кусочки попросту лопнуть после такого супа. Оставив задремавшего мужа на диване в гостиной, я вынуждена запереться в своей комнате и поскорее открыть окно.
Моя диета предписывает как можно больше продуктов съедать в сыром виде, поэтому я целые дни напролет что-то жую, грызу и хрумкаю, но результат всегда один – ощущение набитого живота и голода одновременно. Я мечтаю о гамбургерах, чипсах и домашней мясной запеканке. Я просыпаюсь, вцепившись руками в подушку. Наблюдать, как едят другие, стало для меня чем-то вроде эротического зрелища. Прилипнув к витрине «Макдоналдса», я подглядываю за людьми, готовая убить кого угодно за порцию «хэппи мил».
Предполагается, что подобный подход к питанию принесет пользу. Я должна наполниться жизнью и энергией, а мое холеное лицо – сиять от счастья. Однако все выглядит совершенно иначе – я представляю собой вечно злую и раздраженную бочку, набитую перемолотыми овощами. К тому же у меня постоянно болит живот, и муж ведет меня к врачу.
– Чем вы питаетесь? – спрашивает доктор, осмотрев меня.
– Ну… сегодня, например, я ела мюсли с рисовым молоком, капусту брокколи с вареной курятиной, немного сырой морковки, ржаной хлебец с соевой пастой, диетический малиновый джем…
Жестом руки доктор останавливает меня – он уже давным-давно опоздал на свой гольф.
– Боже! – Его взгляд полон ужаса. – Тогда неудивительно, почему вы даже стоять не можете ровно! Кушать нужно нормальную еду – картофель, сосиски-колбаски…
– Но… как же… – Я не верю своим ушам. Неужели он не хочет бегать марафонскую дистанцию, когда ему будет семьдесят?
Судя по всему, не хочет.
На момент переезда к Колину я так притерпелась к вечным диетам, что об отказе от них даже не помышляла. Другое дело, что здесь невозможно было заниматься этим тайком. У нас была общая кухня, мы часто ели вместе, и пока Колин посмеивался над моими дурацкими рецептами, время от времени насильно заставляя меня съесть карри из курятины или порцию пудинга, Риа изучала мои пищевые пристрастия молча, тихонько подмечая все, о чем, на мой взгляд, ей лучше было бы забыть.
И вот однажды ночью она застает меня на кухне.
На часах половина третьего, я сижу в пижаме, набив рот печеньем. Это ее печенье, ей подарили его на Рождество несколько месяцев назад, но, поскольку Риа не сластена, оно так и залежалось на полке над раковиной. Обычно я не прикасаюсь к ее продуктам без разрешения, но сегодня я проснулась среди ночи от голода и вдруг вспомнила, что у меня нет ничего съестного. Я нарочно ничего не купила – боялась, что съем все за один присест. Теперь мне противно и стыдно за то, что я украла печенье. Сама я обхожу такое в магазине стороной, но сейчас сижу, притаившись, в темноте и торопливо запихиваю его в рот, когда в кухню входит Риа и включает свет.
Я растерянно и тупо моргаю, словно дикая зверушка, застигнутая за рытьем помоев в городском баке. Я вообще не люблю есть у кого-то на виду, а уж подобные ночные набеги и подавно хотела бы сохранить в тайне.
– Что ты делаешь?
Я торопливо поднимаюсь с пола и пытаюсь улыбнуться.
– Прости, Риа. Мне правда очень неловко.
– Нет, что ты делаешь? – снова спрашивает она.
Мне хочется умереть на месте, исчезнуть, раствориться в воздухе. В руках у меня по-прежнему пакет с печеньем, я кладу его на стол и отодвигаю подальше – можно подумать, если я выпущу его из рук, то все забудется.
– Оно старое. Зачем ты ешь его? И почему в темноте?
– Я очень проголодалась. Прости. Я куплю новое.
– Луиза, это печенье мне не нравится, поэтому я так и не съела его. Да и вообще, не в печенье дело. Просто ты странно себя ведешь.
– Знаю. Прости. Больше это не повторится.
Она внимательно смотрит на меня.
– Конечно, не повторится.
Половина третьего ночи, за окном тишина – ни людей, ни транспорта, никаких звуков, способных заглушить слова. Они повисли в воздухе между нами, и по какой-то неизвестной причине я не могу ни лгать, ни выкручиваться, ни смеяться, ни возражать.
– Конечно, ты права. – Я слышу собственный голос. «Как странно, что ты говоришь это, – размышляю я про себя. – Никто ни о чем не догадывается, и тут ты сама говоришь это вслух». Но на этом не заканчивается. – Я не умею есть, – продолжает тот же чревовещательский голос внутри меня. – Я… просто не знаю, как это правильно делать.
Мы стоим посреди кухни. Легкий ветерок врывается в открытое окно с улицы, окутанной черной ночной мглой. Холодный и текучий, словно ртуть, он носится между нами, шаловливо играет нашими волосами. Риа в колышущейся, как парус, белой хлопчатобумажной ночнушке напоминает мне какое-то неземное создание,
