металось из стороны в сторону что-то вроде ожерелья из крупных живых скорпионов. Затем Ахтой зелеными от сока пальцами стягивал края раны, а колдунья брала муравьев из большого муравейника, и челюсти насекомых намертво соединяли живую ткань, образуя прерывистый шов. Колдунья тут же отрывала муравьиные тела. Вскоре от бедра до щиколотки протянулась толстая нить шва с черными точками бусинками муравьиных головок.
Когда операция была закончена, Ахтой с чувством поцеловал старческую ногу колдуньи, но та почему-то перепугалась и долго оттирала место поцелуя живой летучей мышью. У летучей мыши были собачья голова, которая совсем по-собачьи рычала и морщила нос, намереваясь цапнуть хозяйку. Странный обряд очищения прервался тем, что летучая мышь все-таки укусила колдунью за ногу и, расправив большие кожистые крылья, взмыла вверх, в верхушке раскидистого дерева, где на ветках болтались вниз головами тысячи таких же созданий.
Тирянина оставили в хижине колдуньи, где он и провел последние дни перед отплытием флотилии.
47. Последний день
— Нос нашел в муравейнике череп и притащил твоей красавице, рассказывал Эред, помогая Астарту перебраться через ручей, — наговорил ей…
На фоне приречных буйных зарослей показались крыши деревни пастухов, а чуть дальше — частокол крепости.
— А они?
— Отобрала твой, э-э, просто… череп и никого не подпускает. Ревет, как обыкновенная женщина в Левкосе-Лимене. А Носу я сверну шею, хотя он и прячется от меня.
— Не трогай его.
— Не узнаю тебя.
— Я решил здесь остаться.
— Как? Как ты сказал?!
Корабли покачивались в прозрачных водах, готовые вновь отправиться в плавание. Резные гривы патэков делали их похожими на рысаков, нетерпеливо перебирающих копытами. Мореходы бегали по сходням, переругивались, шумели — среди хананеев царило оживление, обычное перед уходом в море.
Астарта встретили радостно. Альбатрос обнял его и справился о самочувствии. Агенор объявил всему экипажу перерыв, и друзья встретились, наполнив по обычаю чаши вином.
— Друзья! — сказал Астарт. — Я решил остаться здесь… Я в своем уме… Все мы — беглецы от страшных воспоминаний… Здесь — другой мир. Может, это то, что нужно всем нам…
Все молчали, ошеломленные его словами.
— Но пастухи далеки от полного счастья, — возразил наконец Агенор, «леопарды» сидят на их шеях.
— Потому что пастухи не умеют противостоять злу. Может, я заблуждаюсь, но мне так кажется. Одолеть «леопардов» можно.
— Все совсем не так, Астарт, — сказал Ахтой, — конечно, ты заблуждаешься. Это все тот же мир.
— Ты хочешь, чтобы кто-нибудь из нас тоже остался? — спросил Фага, пряча глаза.
— Я знаю, не останетесь. Адон Агенор прав. Вы проклинаете тот мир, но не можете без него. Я знаю, никто из вас не останется в Ливии. Даже Эред, даже Ахтой.
— Астарт, я на пороге истины, только это разлучит нас, — произнес, страдая, египтянин, — я бы ни на мгновение не раздумывал, остался бы здесь, но мне… Я еще должен увидеть мудрецов Карфагена и Греции, а боги позволят, и Индии.
— Я помру тут без настоящей музыки, — Саркатр был смущен, как и остальные, — я не могу питаться только ритмами зинджей.
— Не оправдывайтесь, друзья, вы ни в чем не виноваты. Я просто объявил вам о своем решении.
— Ты из-за этой девушки? — тихо спросил Мекал.
— Нет.
Как раз Мбита была препятствием для такого решения. Астарт был твердо уверен, что боги, не в силах погубить его, обязательно расправятся с девушкой, как расправились они с Ларит…
— Я не хотел бы встречаться с ней, — сказал он.
— Попробуй разберись, чего он хочет! — воскликнул Ахтой. — Так всегда: навертит, накрутит, что у меня вспухает голова, когда пытаюсь разобраться. А ведь ни один мудрец Египта и Финикии не смог вогнать меня в головную боль.
— Она больше своих коров любит тебя, — сказал Рутуб.
— Она прелестна и не уступит ни одной красавице Ханаана, — добавил Саркатр.
— Я приведу ее сюда! — Анад, заметно опьяневший, готов был сорваться с места.
— Она огреет тебя кувшином, и западный ветер унесет твое красивое тело в океан, — охладил его Саркатр.
— Астарт, — Агенор положил ему руку на плечо, — ведь придет момент, когда ты не сможешь жить с дикарями. Ты же понимаешь это. А вернуться к нам — немыслимое чудо: ты ведь смертный, притом в ссоре с небом, никто не придет к тебе на помощь. Тебя изгложет тоска по людям с желтой кожей.
— Ты как всегда прав, адон, такое случится, если не покончить с памятью, с прошлым.
'Мечтатель, — грустно подумал Ахтой, — с прошлым не покончишь, прошлое — самый страшный и сладкий груз для души, родник, питающий все человеческие радости и страдания'.
Стремительно приближалась ночь, и финикияне разожгли пиршественные костры. Зазвучали барабаны, арфы, флейты. Началось прощальное празднество, чтобы с рассветом отправиться путь.
В сумерках Астарт подошел к знакомой хижине. На колючей изгороди сушились глиняные кувшины и миски из скорлупы кокосовых орехов. Астарт новыми глазами смотрел на жилище Мбиты, обнаружив в туземной архитектуре стремление к гармонии и красоте: большая конусообразная травяная крыша, аккуратно, с любовью обрезанная по кругу, локтя на три не доходила до земли; в ее тени спрятались стены, вернее, одна абсолютно круглая стена из тростника, слегка замазанная цветными глинами. Овальный вход был точно выдержан в пропорции ко всему ансамблю. Его чернота красиво оттенялась белыми полосами на откинутых гиппопотамовых шкурах, которыми прикрывался вход во время непогоды и холодных дождей. Большой круг на земле, в центре которого стояла хижина, был выложен плоскими камнями, чтобы избежать грязи во время ливней. На острие травяного конуса был укреплен пучок из жирафьих хвостов, своеобразная визитная карточка для охотников этого дома, сумевших поразить столь осторожное и дальнозоркое животное открытых пространств.
'Не хотел бы встречаться с ней? Нет, я хочу ее видеть! Я хочу глазами, поцелуями прекрасной зинджины уменьшить вечную боль, которая зовется Ларит… Ларит, моя милая, несчастная Ларит, я некогда не перестану любить твои огромные грустные глаза. Дни, проведенные в твои объятиях, лучшие дни мои. Ты моя вечная боль и радость. Песни твои я слышу в шепоте ливийских пальм, дыхание твое — в теплом вздохе нагретой за день земли, ты вся здесь, вокруг меня, всегда со мной, всегда во мне. Твои милые губы снятся мне по ночам, твои ласковые руки обвивают мою шею, и голос твой я узнаю в голосах друзей, в смехе чернокожих женщин, в напевах западного ветра. Твоя нежная улыбка — в улыбках Меред и Мбиты, в искрящихся под солнцем волнах, в блеске лунного камня… Как горько и сладко, что ты есть на свете, как страшно, что мы оба живы и никогда не будем вместе. Между нами мир, два мира…'
Подслеповатая негритянка, мать девушки, давно уже оставила в покое большую деревянную ступу с зерном и приглядывалась к неподвижно стоявшему финикийцу. Узнав его, она громко закричала. Из хижины стрелой вылетела Мбита с распущенными курчавыми локонами и, охнув, опустилась на низкий, обмазанный глиной чурбан с прибитым шестом, на котором прыгали привязанные бородатые мартышки.
Малыш, ее брат, с ниткой-пояском из белых бус на голом животе, взобрался Астарту на руки и, вынув из-за щеки кусочек сердцевины сахарного тростника, принялся настойчиво угощать.
Девушка резко вскочила, скрылась в черном провале входа и появилась вновь, держа в руках гладкий череп без нижней челюсти. Мертвая голова полетела в кусты. Взрослые братья Мбиты вылезли из хижины, и в их неподвижных фигурах угадывалось недружелюбие. Один, наверное, старший, окликнул девушку по имени. Она дерзко рассмеялась, схватила Астарта за руки и потащила в хижину.
В жизни Астарта было больше печальных разлук, чем радостных встреч. Намного больше. Вот и теперь он прощается со своим прошлым, продираясь сквозь джунгли противоречивых чувств. Люди пили, ели, горланили песни. Хананеи перед тем, как взойти на корабль, подходили к Астарту, дарили что-нибудь на память и крепко, по-мужски, обнимали безумца. Для них он воплощение твердости и безумия. Астарт с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься к трапу. Он даже сделал шаг вперед, но одумался и продолжал, как во сне, обнимать, говорить, не совсем соображая, кого обнимает и что говорит.
'Отплывайте скорей! Прекратите эту пытку!' Но мореходы все подходили и подходили. Агенор что-то говорил, но его слова бесследно уносились куда-то прочь. Эред плакал, не стесняясь, и слезинки блестели в его русой нехананейской бороде. Лица, лица, лица хмурые, радостные, печальные, открытые, дружелюбные, милые, бородатые лица. Какая страшная пытка!
Бирема Агенора отчалила первой: то был приказ адмирала, не совсем понятный друзьям Астарта, хотя смысл в этом был. Агенор должен был разведать фарватер среди песчаных и илистых наносов устья Великой реки зинджей.
'Нет, я бы не остался, даже зная истину истин, — размышлял Ахтой, вглядываясь в удаляющуюся фигуру друга, стоявшего у самой воды, — только фенеху, порождение странствующего морского племени, способен найти смысл в проживании среди дикарей, только фенеху может с легкостью оторваться от высокой культуры, обманувшись изменчивыми прелестями первобытной жизни, только фенеху может покинуть свой народ, свою родину, только фенеху может выжить, покинув все, выжить в одиночестве. Да, он здесь будет в одиночестве. Подобных себе можно найти лишь там, в мире жрецов и царей, где и зло и добро так изощренны. Только там высокие помыслы вырастают в бунт: высокая культура оттачивает чувства и мысли. Здесь же все по-другому: и зло примитивно, и добро прямолинейно, как в среде отроков, только вступающих в жизнь. Астарт мой, мужественный друг, ты человек чувства, и чувство твое на этот раз подвело тебя, ты похоронил себя в Ливии. Мне жаль расставаться с тобой, вдвойне жаль сознавать твою ошибку. Но ты и прощаясь толкаешь меня на путь истины: теперь я, как никогда вижу преимущества разума перед чувством. Чувства в своем бунтарском порыве опережают разум, но разум и только разум способен постепенно и безошибочно постичь все тайны бытия. Нам, мудрецам и философам, не хватает чувства, его убила тишина жреческих келий, вскормившая нас. Вам, бунтарям, не хватает осмысленного подхода к явлениям жизни, умозаключения ваши стихийны и часто ошибочны. Нужно быть титаном чувств, чтобы одним чувством заменить знания и разум. И не нужно быть титаном разума, чтобы, постепенно распутывая противоречия жизни, рано или поздно прийти к истине истин. Спасибо, Астарт, за щедрость твоей души. Ты сократил, не ведая того, многие годы моих исканий. Как бы я хотел, чтоб мой разум помог твоему чувству!.. Но не суждено… Прощай…'
Астарт очнулся. Мореходы оставшихся кораблей вязали подвыпивших ливийцев и тащили их в трюмы.
— Что вы делаете? — закричал он.
Скорпион ухмыльнулся и посоветовал не мешать: то был приказ адмирала.
— Альбатрос! — Астарт побежал к трапу.
Старый адмирал стоял у борта и следил за погрузкой живого груза.
— Астарт, — сказал он, — видишь, теперь невозможно здесь остаться. Зинджи тебя живьем съедят. Все их лучшие парни у нас в трюмах. Если боги сжалятся и кто-нибудь из них
