Наконец ростовщик понял все: жрец хочет расправиться с неугодным ему человеком чужими руками. И он захныкал, пытаясь хоть что-то выжать из Беркетэля.
— Я буду разорен, а так надеялся на парня…. А что с него взять, когда он станет рабом? Такие люди в работе не живут, они чахнут и пропадают… Адон Беркетэль, это будет очень плохой, никчемный долговой раб…
Жрец откинул тяжелую, обитую железом крышку ящика — он был полон серебряных слитков, тусклых, в шлаковой грязной пленке — каждый слиток весом в один дебен.
— Я покупаю у тебя долгового раба по имени Астарт, — сказал Беркетэль. — Ты сам сказал, что это очень плохой раб.
Ростовщик проклял свой длинный язык, Беркетэль засмеялся и бросил ему, как кость собаке, один слиток, затем второй, третий. Ростовщик хватал их на лету и расставлял в ряд перед собой. Жрец с грохотом опустил крышку ящика, рабби Рахмон торопливо пересчитал бруски.
— Пять! Всего пять дебенов! — завопил он. — Я окончательно разорен!
Жрец оторвал от дымчатой кисти на большом серебряном блюде несколько крупных влажных виноградин, бросил их в рот.
— Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не забудь пожертвовать в храм Великой Матери.
Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки. Надо же, вырвать добычу из-под носа, да у кого? У рабби Рахмона, разорившего не одного тирянина, имевшего не десять и не двадцать долговых рабов… И хотя уязвленное самолюбие не давало покоя Рахмону, он не мог не восхищаться хваткой Беркетэля. 'И ведь еще молод! Боги! Что будет лет через двадцать… Расправиться с человеком его, рабби Рахмона руками и не заплатить за это почти ничего! Ну да, храм всегда в стороне, отдувайся, смертный, трудяга-ростовщик, не знающий покоя ни днем ни ночью…'
На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и заборов он неожиданно увидел старика скифа, ковыряющегося в куче мусора. Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.
— Эй, человек, подойди, не пожалеешь.
Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.
— Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в поисках куска хлеба.
— Я мучаюсь? — удивился скиф.
— Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь…
— Не умираю. Я сыт. У меня есть рабы… раб.
— Но в мусоре ты копаешься!
— Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпочки разные, а вчера нашел целую подкову…
Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.
— Хочешь получить это?
Скиф пожал худыми плечами.
— Давай.
— Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.
Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом вдруг замолчал.
— О почтенный, почему ты молчишь, продолжай!
Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногам. Ростовщик заметался вокруг него, потом увлек с дороги подальше от людских глаз. Кончилось тем, что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.
— И еще лошадь, — сказал тусклым голосом скиф. — Киликийской породы.
— Будет тебе лошадь, клянусь Ваалом!
Скиф поведал о том, что удалось подслушать из разговоров друзей Эреда.
— Еще говори, о почтенный! — воскликнул рабби Рахмон, когда старик замолк. — Хочешь, я отдам весь этот мешочек с дебенами?
Скиф посмотрел на тяжелый мешочек в смуглых жилистых руках рабби Рахмона и опять начал говорить.
— Все, — наконец сказал он и опять начал смотреть на мешочек.
— Мало рассказал. Узнаешь больше, приходи, получишь… Подожди, а ты никому больше не рассказывал о бунтовщиках?
— Никому, — ответил скиф и поплелся назад к мусорной куче.
Рабби Рахмон бежал по главной улице Тира, натыкаясь на людей и повозки. У ворот царского дворца, обитых толстыми медными листами, горящими на солнце расплавленным золотом, перевел дух, затем ударил в бронзовый гонг, предназначенный для посетителей. Ворота со скрипом разверзлись, и вскоре рабби Рахмон предстал перед начальником стражи. Начальник, полуголый араб, расписанный татуировкой и увешанный оружием, свирепо уставился на вспотевшего ростовщика.
Беда, господин, о боги! — закричал рабби Рахмон в панике. — Я бросил все, все свои важные дела, чтобы прибежать сюда! Я уже разорен, потому что бросил все и прибежал. А как я бежал!
— Говори, пустое семя! — рявкнул араб.
— Все скажу, обязательно скажу, и только тебе, могучий воин!..
Начальник стражи в сердцах топнул и процедил сквозь зубы длинное ругательство.
— Страшные люди замыслили… О Ваал! Ниспошли мне силы! — вопил ростовщик. — Такое замыслили!.. Я знаю их имена, я знаю, где ночуют их презренные тела, я все знаю, о господин! Сколько я получу за такую весть?
Араб заскрипел зубами и, подозвав одну из своих жен, снял с ее руки браслет, швырнул его под ноги Рахмону. Тот внимательно рассмотрел узор на браслете, камень, попробовал на зуб металл, остался доволен. И только после этого рассказал все, что узнал от скифа о заговоре рабов.
Весть потрясла начальника стражи. Бунты и смуты были редки в Тире, но если случалось, то оставляли в памяти людей глубокие следы. Араб было потащил за собой ростовщика в царские покои, чтобы царь услышал о бунте из первых уст, но уж слишком грязен и непригляден был рабби. Поэтому ростовщика он прогнал прочь, подарив ему помимо браслета еще и шлепанцы со своих ног.
Выйдя из дворца, ростовщик потоптался на месте и со всех ног кинулся на базар.
Базарный старшина сидел среди сутолоки под светлым тентом, толстый, усатый, с массивными перстнями на всех пальцах. Базарный старшина пыхтел над необожженной глиняной табличкой, складывая длинный ряд чисел.
— Тебе я первому скажу, старый товарищ! — горячо зашептал рабби Рахмон ему на ухо. — Бунт в Тире будет! Я видел этих нечестивцев, знаю их имена. Тебе я первому скажу за двести дебенов!
Получив двести дебенов от перепуганного насмерть толстяка, рабби побежал к казармам ополченцев, таща на себе тяжелый мех со слитками.
Базарный старшина — с той же скоростью — к царскому дворцу.
Начальник ополченцев, могучий муж с холеным, как у женщины, лицом оказался глупым и упрямым — никак не хотел давать триста дебенов, но ростовщик не уступал.
Поздно вечером Астарт и Эред, возвращаясь с верфи, увидели тщедушного усталого человечка, волочившего по земле несколько тяжелых мехов.
— Добрые прохожие, помогите слабому человеку, и боги вам воздадут… — со стоном вымолвил человечек. Астарт узнал рабби Рахмона.
— Смотри ты, — удивился Астарт и, пнув мех, услышал мелодичный звон. — Ухватил где-то сухую корочку? Перед сном поклевать?
Молодые люди взвалили мехи и, подтрунивая над едва ворочавшим языком рабби, донесли их до его убого логова, мало похожего на человеческое жилье. В знак благодарности ростовщик угостил их черствым хлебом, который и сам с удовольствием уписывал, и сильно разбавленным дешевым вином, в котором плавали островки плесени.
10. День жертвоприношений
Все свои надежды Астарт возлагал на лодку. И вот она готова стройное создание из кедра. Мачта — из цельного ствола молодой пальмы. Парус сшила Агарь. Ни одного металлического гвоздя или скобы не было вбито, все держалось на бамбуковых клиньях и тростниковых нитях — такова была традиция финикийских кораблестроителей. Хананейские кормчие Тира, Сидона, Гебала смело прорывались на них через рифы и прибойную волну к самым неудобным берегам, не боясь, что судно подведет, даст течь или развалится от ударов днища о камни.
Астарт щедро смазал днище китовым жиром для предохранения от древесного червя. Предстояло последнее: жертва Мелькарту.
Астарт и Эред выбрали на базаре молодого чернокожего раба с блестящими кроткими глазами газели и повели его в храм, оставив работорговцу царский перстень.
Когда-то храм Ваала, или Мелькарта, покровителя Тира, стоял на отдельном малодоступном островке, был неказист. По сути дела, он представлял собой площадку для жертвоприношений, окруженную сложенными из камня стенами, — архаический храм, оставшийся, может быть, с каменного века. Но лет за триста-четыреста до описываемых событий могущественный царь Тира Хирам Первый снес древние храмы, построил новые, более подходящие для столицы огромной морской державы. В то же время была засыпана мелководная, заросшая водорослями лагуна, за счет чего значительно расширилась базарная площадь и район островного Тира, названного греками Еврихором. Кроме того, был засыпан пролив, разделяющий островок с храмом, и город. Таким образом, мрачный, сложенный из дикого камня храм Мелькарта, построенный Хирамом, оказался на оконечности скалистого мыса, с трех сторон окруженного морем. В память о себе могучий царь установил в храме большую колонну из чистого золота, добытого в ливийских колониях тирян.
Друзья прошли над обрывом по узкой дороге, выложенной каменными плитами с выбитыми на них нравоучительными изречениями, благоговейно склонившись, вползли в храмовую тень. Преклонили колена перед священной золотой стелой царя Хирама, затем перед светящимся в полумраке смарагадовым четырехугольным столпом, чудом предантичного мира. Чтобы посмотреть на этот столп, приезжали из Аравии, Иберии, Индии.
В глубине храма показался лысоголовый жрец, высокорослый, величественный, чуть-чуть похожий на обыкновенного мясника из базарной лавки.
— Что вам надобно, о смиренно ползающие?
Астарт объяснил, не поднимая головы. Мелькарт для Астарта — больше, чем бог, которому нужно поклоняться и которого нужно бояться. Это путеводная звезда его жизни и опора в странствиях и в дерзкой борьбе с чужими богами.
Друзей провели в святая святых храма — к каменному изваянию дельфина с рогатой головой бога. Сквозь клубы мирры, ладана, сильфия тускло поблескивала золотая чешуя. В большой каменной чаше перед ликом Мелькарта — груда облитых нефтью поленьев.
Астарт выложил на столик несколько мелких, как маслины слитков серебра — каждый достоинством в один ките: такова была плата за ритуал. Даже столь могучий и всесильный бог пристрастен к жалким земным дарам. Из клубов благовонного дыма появился жрец, приставленный к алтарю. Очертания его фигуры были расплывчаты, словно он был невесом, вот-вот взлетит в воздух. Жрец произнес речитативом:
