— Посмотрел — теперь иди домой! — огрызнулся Лисецкий и собирался захлопнуть дверь. Но было поздно: Гозданкер уже протиснулся внутрь, правда, не совсем, а лишь наполовину, так что губернатор придавил его поперек живота. Некоторое время они, пыхтя, боролись.
— Ты зачем пришел, Ефим? — сердился губернатор.
— Посмотреть тебе в глаза! — с надрывом повторил Гозданкер, пытаясь пролезть.
Этот упрямый пафос окончательно разозлил Лисецкого. Он свирепо вытаращился на Гозданкера.
— На, смотри!
Однако Ефим не стал этого делать. Воспользовавшись тем, что Лисецкий ослабил напор, он прорвался в дом и проскочил на кухню. Теперь его было не вытолкать.
— Ленка! — закричал губернатор жене. — Звони в милицию! Чем они там занимаются? Почему на меня прямо в доме хулиганы нападают!
— Ты не имеешь права меня выгонять! Ты обязан со мной объясниться! — пытался перекричать его Гозданкер.
— Я не хочу с тобой объясняться! Ленка, ты будешь звонить или нет?
— Конечно нет, — фыркнула Елена. — Что я, дура, что ли? Хочешь позориться — сам звони. И перестаньте орать, оба!
Лисецкий мрачно посмотрел на Ефима.
— Объясняйся, — скомандовал он.
Гозданкер уселся за стол и уперся в него локтями.
— Как ты мог так поступить со мной?! — вновь драматически вопросил он.
— Ты о чем? — Лисецкий сделал вид, что не понимает.
— Ты еще спрашиваешь?! Николаша сегодня вытолкал меня из моего собственного кабинета! Николаша! Меня! Из кабинета! На виду у всех! Я никогда не переживал такого стыда! Я носил его на руках, а он вышвырнул меня на улицу, как собаку!
— Насчет собаки не знаю, а насчет рук — не выдумывай, — вмешалась Елена, со стуком ставя перед Гозданке-ром чашку с чаем и подвигая ему подаренные кем-то российские конфеты, которых она не ела. — Маленьких детей ты всегда терпеть не мог и на руки их не брал, боялся, что костюм обмочат.
— Да у него в ту пору, поди, и костюма не было, — ядовито заметил Лисецкий. — Костюмы он начал покупать, когда я его на работу взял.
— Что-то же у него было, — пожала плечами Елена. — Трико хотя бы, не голый же он к нам приходил.
— Николаша ввалился ко мне в кабинет прямо во время совещания, — игнорируя их сарказм, продолжал изливать свои жалобы Гозданкер. — И во всеуслышание объявил, что руководить банком отныне будет он! Вы представляете, что началось? Людям плохо сделалось! Целый день никто работать не мог. А Николаша...
— Оставь в покое Николашу! — перебил Лисецкий. — Он тут вообще ни при чем. Он выполнял волю акционеров.
— Каких акционеров?! Их всего трое, акционеров-то: ты, я и Либерман!
— Вот он нашу волю и выполнял.
— Я не просил выкидывать меня из моего банка!
— Это не твой банк. У тебя в нем только семь процентов, да и то благодаря тому, что я их тебе подарил.
— Я его создал из ничего, из пустого места!
— Его создал я, и не из пустого места, а из областного бюджета. Все знают, что это банк областной администрации, поэтому с ним и работают.
— Я батрачил на тебя все эти годы, это теперь не в счет?
— Ты батрачил?! Ты сидел в роскошном кабинете, катался на «мерседесах», открывал пинком любые двери, распоряжался моими деньгами, как хотел, и это ты называешь «батрачил»? Имей совесть, Ефим. Ты еще несколько лет назад мухоморы выращивал и на рынке продавал, а я уже был губернатором. А сейчас ты богатый человек, миллионер, у тебя семья за границей живет. Чем врываться ко мне и скандалы устраивать, скажи лучше спасибо за все, что я для тебя сделал. Кстати, я мог бы назначить ревизию и выяснить, сколько ты у меня украл. Но я не назначаю...
— За все эти годы я не взял ни одной лишней копейки!
— Ой, правда? — отозвалась Елена. — Как это мило. Все воруют, а Ефим — нет. Никогда бы не подумала.
Гозданкер поднялся.
— Вы считаете, что помогаете Николаше? — возвысил он дрожащий голос. — Да вы его губите! Убиваете.
— А вот эту тему на месте некоторых я бы трогать не стала, — парировала Елена.
Это был явный намек на недавнюю гибель Владика Гозданкера, которую некоторые связывали с деятельностью самого Ефима. Намек, надо признать, довольно жестокий. Ефим был больно задет, на глазах у него выступили слезы.
— Это бесчеловечно, — проговорил он. — Бесчеловечно.
Лисецкий посмотрел в его обиженное лицо с трясущимися губами и испытал внутреннее удовольствие.
— Ну зачем ты такие слова говоришь, — проговорил он. — Что значит бесчеловечно? Мы с тобой политикой занимаемся, а не благотворительностью. Политика — это вещь такая... Бесчеловечная...
Отец Климент вернулся после полудня, нагруженный узлами и необычайно довольный. Артемка, ковыляя рядом, тоже волочил тяжелый бидон.
— Вот одежда ваша, уже постиранная, — сообщил отец Климент. — Прям у печки ее посушили. Брюки, правда, малость прожгли, не доглядели, но Алевтина заштопала. Издали незаметно.
Пока Настя переодевалась, он развернул другой узел, в котором была большая кастрюля и термос.
— Тут Алевтина картошки с грибами и с лучком потушила, — объявил он. — А в термосе суп. Тебе сейчас горячее самое то, да и Настене не помешает. По всей деревне этот термос искали, у Ильиничны нашелся. Картошку-то мы в кастрюлю да ватником завернули, а суп как нести? Остынет. Налетайте. На нас с Артемкой не смотрите, мы в деревне поели. Артемка, ставь сюда бидон. Тут соленья всякие: огурцы там, помидоры. Давайте наворачивайте.
— Спасибо, — равнодушно произнес я, не поворачивая головы.
Отец Климент решил, что я не расслышал или не так понял.
— Ты садись ешь, пока горячее.
— Я потом поем, позже. Сейчас не хочу, извини.
Он был уязвлен до глубины души. Хмурясь и кусая губы, он повернулся к Насте.
— Настена, бери ложку, двигайся сюда.
— Я лучше тоже потом, — ответила Настя извиняющимся тоном. Чувствовалось, что ей неловко ему отказывать, она его робела.
— Кому лучше-то?
— Мы действительно не очень голодны, — торопливо проговорила Настя. — То есть я себя имею в виду... — она сбилась и не закончила.
Отец Климент насупился еще больше.
— Ну вот! — с досадой проговорил он. — Мы с Артем-кой старались, горячее им тащили, всю деревню из-за этого термоса на ноги подняли, а им не надо!
Кажется, он хотел прибавить что-то покрепче, но удержался, молча вышел наружу и вскоре оттуда донесся сердитый стук молотка. Вернулся он часа через два и, обнаружив еду нетронутой, совсем помрачнел.
— Ты почему не ешь?! — приступил он ко мне.
— Не хочу.
— А ты через «не хочу»!
