них пишут про биржу и маклеров, а также про повышение пошлин на ввозимые в страну иномарки.
Лёня протянул старшекурснику руку, хотя знакомы они не были, после чего молча взял газету и начал рвать её в клочья. Видимо, таким образом он боролся с системой. А потом он пригласил нас в морг.
Морг принадлежал медицинскому факультету МГУ и находился как раз возле того фаллоса, в который я выбрасывал листовки. Лёня сказал, что знает, как залезть туда через окно, и хочет отрезать у трупов пару пальцев. «Я коллекционирую пальцы», — врал он. Он вообще почти всегда врал так часто и незамысловато, что на него за это даже не обижались.
Мы с Чикатилой вежливо отказались идти с ним в морг. Лёня сказал, что ладно, тогда он пойдёт один.
— Некоторым людям нельзя читать Мамлеева и употреблять галлюциногены, — произнес Чикатило, внимательно смотря вслед слегка покачивающейся Лениной спине со сколиозными плечами. — Видал, как его вставило, как он загоняется.
— Да, — согласился я. — Да ему вообще ничего нельзя, этому Лёне.
— Слушай, — сказал вдруг Чикатило, прекратив смеяться. — У меня к тебе серьёзный разговор.
— Давай, — отозвался я. Моя воля — я бы все серьёзные разговоры проводил именно в том состоянии, которое было тогда. То есть накуренным в жопу.
— Сейчас, подожди. Сейчас. Я хочу немного гусиным шагом походить, ладно?
— Давай, — опять согласился я.
— Что ты, блядь, всё одно заладил? Давай да давай! Как попугай ара, да? — Он присел на корточки и перешёл на кавказский акцент. — Как варона, да, говно, билят! Ээ, ара! Пачэму это нэ Олэнка говорит, да? Давай-давай! — спросил Чикатило какого-то парня с «дипломатом», проходившего мимо. Парень поджал «дипломат» и шарахнулся в сторону. Многие считали Чикатилу дауном-рецидивистом, с которым лучше даже не разговаривать.
Парень нервно удалялся, оглядываясь назад и всё сильнее прижимая к груди свой заскорузлый «дипломат», как будто в нём лежал миллион долларов, который он был должен колумбийской мафии. Хотя на самом деле максимум, что могло там находиться, — это непонятные конспекты, написанные мелким подростковым почерком в общей тетради с изгрызенной обложкой и страницами в клеточку Чикатило на корточках шёл за ним следом и орал какие-то циничные вещи. Он вообще был прожжённым циником, он мог бы продать душу дьяволу… ну, не за бутылку пива, конечно, но, скажем, за плитку гаша величиной со сникерс или за пару дней изнуряющего секса с Оленькой — такого, когда встаёшь с кровати только для того, чтобы подмыться или сходить в гальюн. Такого секса ни у кого нет, но все о нём пишут, потому что мечтают.
Жалко, что люди маются хернёй обычно только в студенчестве (да и то не все, а лишь некоторые). Причём независимо от возраста. Чикатиле было тогда двадцать три — наверняка больше, чем тому человеку, который читал «Коммерсантъ» на лавочке. Сейчас цифры поменялись местами, и Чикатиле тридцать два, и он не мается хернёй.
Тогда, когда Чикатило сделал плавный круг не над кукушкиным гнездом, а по периметру того самого газона, на котором хач-ворона метелила (и правильно делала) вконец обленившегося кота, — тогда всё это и началось.
…Чикатило сделал плавный круг по периметру того самого газона, на котором хач-ворона метелила вконец обленившегося кота, и начал говорить серьёзно.
— Слушай… Я вот тебе что хочу сказать… Только нет, нет, сначала…
— Опять гусиным шагом?
— Да нет, сначала я задам тебе вопрос: почему люди не хотят со мной разговаривать?
— Ну почему не хотят? Я ведь разговариваю, ничего.
— Нет, а ты видел вот этого, с «дипломатом»? Ну, я бы понял, если бы он сострил что-нибудь в ответ на мою изящную, утончённую шутку. Я бы понял, если бы он попросился ко мне в Клуб Красивых Мужчин или послал меня нах… Но так вот — молчать… Он не стал со мной разговаривать, понимаешь?
— Ну и что? Он разве давал кому-нибудь подписку о том, что обязуется поддерживать беседу с тобой в любое время дня и ночи в любом душевном состоянии?
— Да ничего, в общем-то, — пожал плечами Чикатило, закуривая сигарету. — Это к делу не относится. Просто я работать пошёл, вот что… Я решил работать. По-настоящему.
Я не понял, почему о такой банальности надо было говорить с таким лицом и с предисловиями. С предыдущей работы Чикатилу уволили чуть больше недели назад, да и вообще мы все подрабатывали где- нибудь, время от времени и за очень небольшие деньги. Видимо, Чикатиле слишком уж дало по шарам, если он заговорил о такой обыденной вещи столь надрывным и возмужавшим голосом.
За несколько дней до этой эпопеи с рекламными листовками имел место эпизод, когда мы пару часов проработали фотографами. У Чикатилы был допотопный «Зенит» с маленьким и куцым объективом «Индустар», а у меня — полупрофессиональная «Практика». Мы позвонили по объявлению в газете, и с нами договорились о встрече, почему-то в метро. Какая-то крашеная алкоголичка дала нам восемь фотоплёнок и объяснила суть работы: ходите по Москве и фотографируйте солдат. Денег с них не берите (она говорила об этом так, как будто с солдата вообще можно взять деньги), а спрашивайте адреса родителей. Мы с ними спишемся, а уж они-то за фотографию любимого сынка в форме такие деньги отвалят! Оплата сдельная.
Мы взяли фотоплёнки и пошли в институт, чтобы покурить там ганджубаса. Нам здесь не светило ни рубля, ни самой паршивой завалящей копеечки. Такую схему в девяносто третьем году пытался создать каждый первый Лёха из Улан-Удэ, возомнивший себя финансовым гением (а они все начинали считать себя гениями, продав раз на рынке бутылку водки по спекулятивной цене). Идея была понятна: нанимаются дураки с собственными фотоаппаратами, ходят по городу, снимают служивых и переписывают их адреса.
Потом по этим адресам приходят эпистолы с красивым вензелем от ООО «Улан-Удэ ЛТД» (или, ещё лучше, «Улан-Удэ+») с просьбой выслать деньги за фото сына… ну и так далее. Аля Серёга Мавроди, только с гораздо меньшим размахом. Большинство солдатских предков ни хера, конечно же, не пошлют, но десять процентов простодушных печальных лохов сделают своё дело, и Лёха улетит на модный Кипр, оставив крашеной мадам денег на три ящика пива. Дураки с фотиками остаются при этом с честно заработанными негативами солдатни, которые можно отпечатать на фотоувеличителе «Дон» и показывать в затянувшихся паузах на светских раутах — прокашлявшись: эээ… не желаете ли посмотреть мою коллекцию солдат, господа…
Мы, конечно, поджали эти фотоплёнки — из всего нужно уметь извлекать выгоду, пусть даже минимальную. Но мы сделали и хорошее дело. Из какого-то странного и самим нам непонятного принципа мы всё же поймали на улице одного-единственного солдата и зачем-то сфотографировали его, спросив адрес родителей. И выслали по нему фотки совершенно бесплатно, на халяву. Фамилия родителей солдата была идиотская: Объедковы.
Это была типичная история, которая — в более или менее удачных вариантах — случалась с нами постоянно. Так что тем словам Чикатилы я не удивился. Я вообще не удивлялся его словам и всему тому, что происходило с ним или с теми, кто находился рядом. Чик был как бацилла-инфлюэнца или как главный герой фильма «Омен»: со всеми, кто находился рядом с ним, что-нибудь обязательно происходило.
Я развёл руками:
— Ути. Мля.
Мне было хорошо, меня пёрло, да и вообще — а как ещё я мог отреагировать?
— Нет, ты не понял, — сказал Чикатило, сделав на слове «понял» какое-то гипертрофированное, никому не нужное и излишнее ударение. — Пора начинать делать карьеру. Карьера никоим образом не может помешать красивой жизни красивого мужчины.
Конечно, блин, не может. Красивым мужчинам вообще ничего не может помешать, потому что у председателя их Всемирного Клуба нет никаких принципов. Но тем не менее я не верил своим ушам: Чикатило — самое беспринципное животное всех времён и народов, самый ушлый прыщ на теле вселенной, самый бритпоповский сержант современности — этот самый Чикатило оправдывался. В какой-то даже Юнгу неизвестной области моего мозга зажужжал зуммер и замигала кислотно-зелёная лампочка: я перекурил, пора пить пиво.
