лирику поэтов-песенников, они ездили с концертами по гарнизонам, погранзаставам и пионерским лагерям. Под щеголем красовалась ни о чём не говорящая надпись: «Владимир Мозенков».
— Это на продажу? — спросил Чикатило у толстой продавщицы в засаленном фартуке и с блядскими глазами.
— Да, а что, купить хочешь? — засмеялась та. Вид у неё при этом был, как если бы речь шла о её никчёмном теле. Наверное, пластинки стояли у них уже долго и спросом не пользовались.
— Весь тираж, пожалуйста, — решительно потребовал Чикатило и полез в карман за деньгами. Продавщица посмотрела на него в неком ступоре, а потом бросилась в подсобку. Она боялась, что Чикатило передумает.
Тираж был не очень большим и уместился у Чикатилы под мышкой.
— Чик, ты что, ё…нулся? — начал я, когда мы вышли из магазина и двинулись в сторону раскопок на Манежной площади.
— Я сделал это из чувства сострадания к этому персонажу, — объяснил Чикатило. — Он всю дорогу был никем, пешкой, вторым или даже третьим номером — это написано у него на лице. Всю жизнь он унижался, лизал, стелился, выступал на разогревах и подставлял задницу для того, чтобы записать пластинку на «Мелодии». И вот оно наконец свершилось, но даже здесь он опоздал — как раз к моменту выхода этой ужасной пластинки люди окончательно перестали слушать музыку на виниловых носителях. Он опять облажался, этот Владимир Мозенков. Он снова попал пальцем в небо, понимаешь?
— Ты что, думаешь, ему перепадёт что-нибудь из тех копеек, которые ты оставил в этом долбаном продмаге?
— Нет. Ему не перепадет ни гроша — ни из моих, ни из еще каких-либо денег. Но он не будет больше стоять на прилавке и мозолить людям глаза, вызывая в них жалость и мысли о природе врождённого лузерства.
— Ладно. А что ты будешь делать с этими пластинками?
— Давай залезем на крышу «Каскада+» и будем кидаться ими в людей. Причем метить прямо в головы, так, чтобы бить наповал.
— Чик, по-моему таблы вставили тебе как-то не так.
— Это шутка. Давай просто слазим на крышу и оставим диски там. Знаешь, как оставляют вымпела на Эвересте. Чтобы последователи не считали себя слишком крутыми и всегда помнили о том, кто первым налетел на этот пирог.
Мы просидели на крыше несколько часов и спустились вниз, когда метро уже закрылось. Наверное, так вышло потому, что Чикатилу притягивали антенны, с которыми у него было связано так много личного. Так в годовщину Курской битвы какой-нибудь орденоносный дед долго не может уехать с места боевой славы, на которое его привезли впервые за последние сорок лет.
В один момент нас хором проглючило и нам показалось, что из-за бортика крыши выглядывает усатая голова в кузьмичёвской шапке. Мы засмеялись и стали тыкать в неё пальцами, а голова испугалась и исчезла. Потом оказалось, что это действительно был пролетарий. Его подняли туда на этой тележке, или вагонетке, или как там называется эта фигня, на которой в западной рекламе передвигаются мойщики окон. Он отцеплял от крыши огромный — во всю стену — кусок тряпки с портретом то ли Долгорукого, то ли Дмитрия Донского, то ли ещё какого-нибудь конного Алёши Поповича. Попович висел на стене ещё со Дня Победы, которой в том году стукнул полтинник. Тогда, когда мы сидели на крыше, была уже осень, и Поповича надо было убирать — он был совершенно не в тему, он запылился и вовсю портил нудный межсезонный пейзаж.
АВТОСАЛОН: «БMB-Z3»
— Я размозжу его поганую голову, — говорил Чикатило, сгребая с асфальта грязную полурастаявшую субстанцию и комкая её в очередной снежок. Санта-Клаус невозмутимо красовался на своём месте и продолжал залихватски подмигивать нам морщинистым глазом цвета напитка «Тархун».
По-моему, как раз в том году все Деды Морозы были напрочь вытеснены с рынка, не выдержав конкуренции с Санта-Клаусом. Если бы меня попросили объяснить, в чём состоит отличие одного дедка от другого, я вряд ли сформулировал бы что-нибудь членораздельное. Тем не менее факт остаётся фактом: все витрины, площади и прилавки на исходе девяносто пятого года были забиты именно Сайтами, а не Морозами. Чикатило ненавидел Сант лютой ненавистью и по накурке мочил их снежками. Дедов Морозов он тоже ненавидел, но теперь это было неактуально.
— Есть, сука!
Это было точное попадание, прямо в глаз. Хотя предыстория была долгой — у Чика был сбит прицел, и попытка была то ли четырнадцатой, то ли пятнадцатой по счёту.
Нам было абсолютно нечем заняться, потому что Оленька, как всегда, опаздывала. Вообще это была просто идиотская идея — устроить предновогоднюю прогулку в обществе Сынка, я этого не одобрял. Не могу сказать, что от таких людей нужно держаться подальше — нет, они нормальные, просто в их обществе гибнет ваше время, которого, кстати, не так много, как кажется. Его всегда приходится убивать, это самое время — но для этого есть более интересные способы, честное слово.
Вся эта заморочка началась, когда мы с Чикатилой как-то раз решили, что пора прекращать изображать снобов и становиться на рельсы глобального космополитизма. Чикатило ходил кругами, жестикулировал и орал в небо: «Клуб Красивых Мужчин вырос из коротких штанишек, и мы не должны позволить ему загнать себя в тупик классовой замкнутости. Мы должны отринуть все эти детские навязки о том, что общаться можно только с себе подобными. Почему мы не хотим признать, что общения с нами достойны все — от последнего арбатского панка до шикарно одетого завсегдатая ресторана «Максим»?»
Мне не хотелось общаться ни с панками, ни с завсегдатаями. Хотя, в общем, Чик был прав, и где-то я это признавал. Просто сказывались эти самые четыре года возрастной разницы. Чикатиле ведь тогда было двадцать пять. Вроде немного, но — четверть века. Когда вы иногда отдаёте себе в этом отчёт, вы относитесь к этой цифре как-то по-другому, что ли.
Сынок достал Оленьку, а Оленька достала нас — это была цепная реакция, нечто вроде школьной игры в сифу. Оказывается, после того разговора на ковре его от нас не по-детски торкнуло, он остался под впечатлением. То ли он действительно был нереализованным раздолбаем, которого насильно поставили не в те условия, то ли он где-то пронюхал о нашей дружбе с Оленькой и хотел подъехать к ней с этого боку — я не знаю. В общем, он уже месяца три требовал учинить с нами неофициальную встречу. Он приходил в отдел кадров, садился своей жопой на Оленькин стол и объяснял:
— Просто я страсть как хочу посмотреть, что такое настоящая молодёжная жизнь. У меня были секс и наркотики, но не было рок-н-ролла, понимаешь, Оля?
— Скажи этому парню, что он опоздал лет этак на тридцать, — ворчал Чикатило. — Какой на хрен рок-н-ролл, когда кругом одни Санта-Клаусы? Давай нарядим его в мои шмотки и накормим трамалом, да и дело с концом. И пусть он под этим делом шляется по городу в одно лицо и сам знакомится с молодёжью, неформалами или как там он нас называет.
Но в итоге Оленька, как всегда, одержала верх. Она свила из Чикатилы очередную маленькую верёвочку. Если бы все верёвки, свитые ей из Чикатилы, собрали в кучу, то получился бы нехилый такой парик а ля Боб Марли. А если бы их связали вместе, то по ним запросто можно было бы спуститься из окна последнего этажа сталинской высотки. И вот мы стояли у метро «Новокузнецкая», ждали эту сладкую парочку, хренов твикс, и расстреливали рекламный стенд с Санта-Клаусом. Рекламировал он, кстати, водку — хотя во всех остальных странах мира его хватает максимум на кока-колу.
Наконец возле нас остановился маленький двухместный «БMB-Z3». У Сынка хватило оригинальности не покупать себе «шестисотый» — не самое плохое начало, может, он действительно не был таким уж пропащим для общества.
— Тем не менее я хочу, чтобы ты знал: всё дальнейшее будет делаться только ради памяти о моём жёстком сексе с Оленькой, — успел сказать Чикатило. — Блядь, я уже чувствую себя так, как должен был чувствовать себя этот долбаный Клаус, когда его заставили рекламировать огненную воду.
— Ну ладно, что будем делать, народ? — весело спросил Сынок после обмена приветствиями. Видимо,
