пытаться описать Ничто, бездну первородного зла. Темноту без малейшего намека на присутствие кого-то еще, кроме тебя и нее. Ты станешь никем, первозданным сгустком энергии, неприкаянно шляющимся по ее просторам. Это страшно, это непонятно и оттого еще более страшно. Не дай бог кому-нибудь быть позванным на эту дьявольскую пирушку.
Меня тогда позвали — настоятельно и безапелляционно: она, эта сила, ни у кого не спрашивает разрешения. Она просто подхватила мое тело и понесла его к открытому окошку — тому самому, под которым росло ядовито-салатовое дерево — искусно сработанная бутафория. Я должен был преодолеть девять этажей, отделяющих меня от него. Заплатить за то, что видел. Ибо после того, что мне было показано, я уже не мог просто так воткнуть и остаться в этой прокуренной комнатушке с электрической плитой, тусклой лампочкой и полуголым телом Владика Плюева, корпящего над неимоверно трудно дающимся учебником по такой же глупой, как он сам, учебной дисциплине. Я должен был Познать Ночь, Увидеть Ночь — не в глюке, а реально, раз и навсегда, без возврата в свет тусклой лампочки, давеча свинченной мной из подъезда соседнего дома: вперед! — и в последний миг перед мокрым асфальтом тебе откроется вдруг предельная истина.
Та самая, которая не для нормальных легких. Но твои легкие уже не нормальные. Они заполнены чем-то из другого мира — может, тем самым, чем была разбавлена та злосчастная марихуана — но это не имеет значения.
Людей, которые сделали то, что я собирался тогда сделать, не хоронят на христианских кладбищах. Они уже не принадлежат к тому миру, где есть религии. Первозданное нечто, завладевшее тем, кто стоит на кромке крыши и в последний раз смотрит на толпу зевак, собравшихся внизу — это сильнее, это вне всех конфессий. Говорите, вышел через окно из-за бытовых проблем? Ну да, как же…
Я очнулся где-то, где все ходили в белых халатах. Мне рассказывали, что меня держали чьи-то перепуганные руки, кто-то хилой грудью заслонял окно. Кто-то пулей бежал вниз звонить в «скорую». Говорят, я раскидывал всех по комнате с силой раненого зверя. Говорят, всех бросало в холодный пот от моего зрака. Мне вообще тогда много всего рассказали. Думаю, когда они передали меня санитарам и отошли от первого потрясения, им было над чем посмеяться.
Посыл, который я вынес из всего этого: в девятнадцать лет я уже был завербован. Мне забронировали место в этом самом Ничто и объявили об этом четко и ясно, возражения исключались. Со мной случилось самое плохое, что может случиться с человеком: я заранее знал свой путь. Теперь вся моя дальнейшая жизнь была предопределена — вне зависимости от того, кому я буду молиться и что буду делать. Получалось, что я продал душу за пару пыхов — вот что творилось тогда в моей голове. Я хочу сказать: я действительно так считал.
Это был дьявол из коллективного неосознанного — не настоящий. Сотканный из представлений зашуганного человечества. На самом деле он совсем другой. Но я этого не понимал — я был, как улитка, раздавлен большим сапогом и размазан по плоскости. Я вообще не мог: ни понимать что-либо, ни мыслить, ни принимать решения. Из зеркала на меня смотрел ходячий овощ — убитый, тупой и бессмысленный.
Доктор, как и полагается, производил впечатление полного дятла. Он умничал терминами и постоянно поправлял одиозные очки с диоптриями. Я лежал в полнейшей апатии и прострации — меня не интересовала ни эта больница, ни этот долбаный дятел-доктор в своих идиотических очках, ни студенческая комнатушка в общаге на улице Шверника, ни друзья, ни музыка, ни вообще что-либо в этом мире. Перед тем, к чему я слегка прикоснулся в тот вечер, привычные вещи меркли и не имели смысла (я хочу сказать: вообще не имели). Мне больше не хотелось скомканным листком перелетать с этажа на этаж. Ничего не изменилось: сентябрь никуда не ушел с улиц, везде стояли деревья — искусно сработанные бутафории, на многочисленных московских плитах закипали чайники Сальвадора Дали, вовсю светили молодые месяцы и все такое прочее. Просто я уже не хотел оказаться на другом этаже — я вообще больше ничего не хотел, даже сдохнуть: хотеть было лень.
Конечно, всему нашлось медицинское обоснование. Очкастый дятел на какой-то своей морзянке простучал мне следующее: «У вас настолько повышенная чувствительность к психот'опным веществам, молодой человек, что вам лучше п'о них забыть. Вы не сможете ку'ить т'авку (вот слово-то употребил — так говорили в те времена, когда они на картошке всей комсомольской ячейкой крали колхозную коноплю- беспонтовку и потом изображали наркотическое опьянение: сразу видно, с тех пор ни-ни)… или есть ма'очки (о, боже мой!) вместе с вашими това'ищами». Иначе, дескать, окажетесь в нашем «зоопа'ке» надолго. Мой мозг автоматически вычленил это объяснение из потока терминов и антина'котической пропаганды и запомнил как наиболее подходящее для того момента, когда все начнут спрашивать: как же тебя так угораздило, там же было всего ничего. Объяснять доктору-дятлу что-либо мне не хотелось — я же говорю: мне вообще ничего не хотелось. В частности — оставаться в том богоугодном заведении еще какое-то время. А это могло бы произойти, начни я загоняться с ними по поводу того, где я был и что там делал. Потому что есть вещи, которые невозможно объяснить тому, кого не выбрасывали с девяносто какого-то этажа небоскреба времен.
Потом? Все просто: год в ауте, в полной прострации. Целый год. За рамками, вне цивилизации. Вне игры — если, конечно, не считать игрой тонны колес, выписанных усталыми психиатрами в диоптриях, пасы местечковых экстрасенсов, грозный шепот захлебнувшихся в собственной загадочности экзорцистов и бормотание бабок-шептух, к которым меня возили изможденные родители. Результат всего этого был — зеро, полный ноль. Ничего не помогло.
Все прошло само собой. Так же, как и началось (я имею в виду — без предисловий). Просто взяло и закончилось. То ли мозг сам справился с нанесенной травмой, то ли я просто-напросто смирился со своим предназначением. С предназначением, которое мне открыли на экскурсии в ад. Я просто перестал думать обо всем этом дерьме. Так, будто ничего никогда не происходило. Вычеркнул из своей биографии. Жирными чернилами.
Так же, как честный трудяга, забивший по пьяни свою жену и по случайности (или благодаря сбою в системе) не поехавший за это на Колыму, вычеркивает из своей жизни роковую ошибку молодости. Так же, как вы, пытаясь упростить жизнь, вычеркиваете жирными чернилами неугодные вам воспоминания. В конце концов я всего лишь упал на измену. Просто меня держало намного дольше, чем всех остальных.
Еще один нюанс: все это Клон тоже знает. Он знает обо мне почти все.
Мимо нас со стандартным молодежным лязгом продефилировала кучка скейтеров (20 плюс-минус) с дрэдами и в широких штанах. Типа-неформалы. Звуковое сопровождение: грохот досок, звуки рюкзаков, ударяющихся в такт ходьбе о скрытые под неимоверных размеров мотней тощие задницы, позвякивание кучи колец в ушах, нарочито громкий мат, попеременное прихлебывание из подчеркнуто безалкогольных бутылок (кола, бонаква, айрн-брю), непреложные смешки.
Уж мне этот саундтрек. Знакомый по самые гланды. Пластинка, заезженная до дыр. Не иголкой заезженная — напильником.
Клон достал из кармана сотовый: из-за этого шума я не услышал, как он запищал. Текст sms от анонимного поклонника гласил: «Privet! 4em zanimaeshsa?». Клон нажал «Delete».
— Уму непостижимо, — комментировал он себе под нос. — Знаешь, я так до сих пор и не врубился: либо этим дебилам просто не о чем меня спросить — но тогда зачем, блядь, вообще спрашивать! — либо они действительно считают, что человек, написавший интересующие их книги, должен давать им поминутный отчет о том, чем он занят, как его дела и что у него нового, то есть что произошло, блядь, со времени получения последнего идиотского послания. Иногда мне хочется взять и написать в ответ: привет, все здорово, я только что перешел через дорогу, сходил в туалет, почесал яйца…
Забыл сказать о Клоне: это именно то, о чем он всегда мечтал. Полная открытость публичного человека, Эксгибиционизм с большой буквы «Э». Он, как всегда, врет: его больше раздражает не сам факт идиотских вопросов, а постоянная необходимость нажатия миниатюрных кнопок на сотовом телефоне. Его претензии — не к необходимости быть на виду, а к (неудобному — в данном случае) способу реализации этой необходимости.
Клон носит очки и бейсболку: боится быть узнанным на улице — да, конечно; но только на улице, потому что улица — сокращает дистанцию. Sms, ТВ и СМИ дистанцию не сокращают, а, наоборот, увеличивают. Раздувают до гипертрофированных размеров — даже там, где ее нет. Поэтому его предъявы — не по делу, и он сам это понимает. Он бы реально страдал (х…ней?), если бы не было этих smsoK от
