Стандартная отповедь. На все случаи, когда предмет разговора выходит из-под контроля. Основная идея: надо меньше морочиться, парень, и радоваться, что тебе не хочется откатать в зад маленького мальчика. Вот если бы захотелось, тогда все было бы сложнее.
В принципе, я согласен. Лезть в дебри без особой на то необходимости мало кому приносило пользу. Я знал много людей, которые любили это дело — все они заканчивают одинаково. Ущербные джанки с буддийскими спичками и арбатские лузеры с четками — не самый плохой вариант.
Мне вдруг становится понятно, почему этот придурок так осел у меня в мозгу. Он очень похож на меня самого. В некоторых аспектах.
Один из этих некоторых аспектов: я тоже привык сложно объяснять простые вещи. Только без всякой мистики и буддизма.
Я сложно объясняю: семейную жизнь (я называю ее взаимным энергетическим вампиризмом), шоу- бизнес (я называю его массовой дебилизацией), хайтек (я называю его оккультным знанием) и работу в хорошей, перспективной компании (я называю это подставлением задницы и разрешением использовать себя в качестве манипулируемого субъекта).
Я сложно объясняю патологический успех шоу Ролана Факинберга «Деньги — говно!» на российском телевидении. Я называю это квинтэссенцией массового интереса в анально зафиксированном обществе.
На самом деле на вещи надо смотреть проще. Наверное.
— Ладно, ладно. Не хотел тебя загрузить. Наверное, ты права. Наверное, надо просто ловить ситуацию за хвост и не задавать лишних вопросов. Не искать во всем универсальных принципов. Скажи мне только одно. Я никак не могу понять — уже пять минут думаю и никак не въеду: как ты могла жить со мной три года, зная про все это дерьмо?
Жена Ролана Факинберга перестраивается в левый ряд и сворачивает на какую-то богом забытую (хотя и довольно широкую) улицу со сталинскими домами. Странно, но здесь, в паре десятков метров от гудяще-зудя щей пробки, нет никакой цивилизации. Я имею в виду: вообще никакой. Ни машин, ни пешеходов. Приятно, что такое до сих пор встречается в центре Москвы.
Она довольно резко притормаживает — через дорогу метнулась бездомная собака, а она всегда любила собак, — потом снова поддает газу.
— Я же говорю, меня это не напрягало. Поначалу. Я ведь прекрасно отдавала себе отчет в том, что ты и кто ты. Конечно, пару раз я пыталась намекнуть тебе, что можно кое-что подправить. Ты вроде все понимал — в те периоды, когда твой Клон уходил. Но не хотел ничего делать. Наверное, он тебе нравился. А самое главное — я это не сразу поняла, только чуть позже, — самое главное, он нравился и мне. Он ведь был довольно симпатичным. Обаятельным. А самое главное — безобидным. Диалоги с прошлым собой еще никому зла не сделали.
Воспоминания обрушиваются на меня грязным селевым потоком. Хотя селевой поток я видел только в кино. Никогда не был в горах и вообще все время держался стороной от всего это дозволенного экстрима. Полный фейк и иллюзия собственной свободы… Но это — не важно. Важно, что: воспоминания очередной мясорубкой (штопором, самонарезом, буровой установкой) ввинчиваются в мой мозг.;
Так происходит всегда, когда уходит Клон. После его исхода мне нужно какое-то время, чтобы прийти в норму. Как раз сейчас оное время подошло.
— Да, точно. — Я тычусь лбом в плоскую приборную панель. — Блин… Извини. А какой он был раньше — Клон?
Она притормаживает у какой-то витрины. Стандартная сталинская девятиэтажка, первый этаж переоборудован (в эпоху первоначального накопления, не иначе) то ли в бутик, то ли в какой-то парикмахерский салон. Вряд ли он пользуется популярностью сейчас — на улице, где встречаются только психи, «жуки» и бездомные собаки.
— Да таким же, как всегда. Как ты, только моложе. Не важно, на сколько. Когда я его знала, он был просто веселым раздолбаем, живущим по впискам и питающимся алкоголем — наркота уже потом пошла… Немного эксгибиционистом и патологическим лжецом, но очень и очень милым. И еще — слишком уж неприкаянным. Даже на его собственный взгляд.
Я смотрю на нее сквозь темные очки: солнце сейчас светит слева, мне виден только ее силуэт, а точнее — ее профиль с золотой каемкой по краю. Трафарет. Точно такие же виньетки во времена оные вырезали арбатские умельцы — маникюрными ножничками из цветной бумаги: не проходите мимо, молодые люди, всего двадцать пять тысяч рублей…
Очень милым, значит. Отлично. Его все считали очень милым. Только никому не было дела до того, что внутренности милого парня были безнадежно испорчены. Что обаятельная душа выблевывалась вон чуть ли не каждую ночь — выблевывалась в затхлый мир вместе с остатками самоуважения и кровью самобичевания. Никого не волновало, что милый парень навсегда вычеркнул из памяти чуть ли не половину своей жизни — и, дабы иметь возможность хотя бы изредка без стыда и содрогания смотреть в зеркало, приписал ее взращенному в больном подсознании двойнику.
Очередная порция понимания: я вдруг понимаю, что я сделал с этой девочкой. То, что я лишил ее любви — только полбеды. Одна вторая. А одна первая беда заключается в том, что я лишил ее даже призрачной возможности думать/мечтать о любви в дальнейшем. Как ни крути, все опять упирается в мою сущность: я дал ей знание, которое сила и, как следствие, ничего хорошего привнести в ее жизнь не может. И смех, и грех. Сплошная глумливая софистика.
— Тебе лучше выйти здесь, — говорит она. — Дальше я поеду в другую сторону. Буду удаляться от центра. А отсюда до Манежки — ровно пятнадцать минут ходу. Успеешь к самому началу.
Я открываю дверцу, потом мы бросаем друг другу стандартно-обязательные «рад был/рада была увидеться», «звони-не-пропадай» и иже с ними.
Я действительно рад был увидеться. Действительно хотел, чтобы она звонила-не-пропадала.
Она: думаю, тоже. Почти уверен.
— Знаешь, — бросаю я уже при закрытой двери через открытое окно. — На самом деле Клон — такой говнюк.
— А мне он нравился, — не соглашается она. — Даже несмотря на весь этот игрушечный культ, который он создал вокруг себя.
Конечно, нравился. Не мог не нравиться. Просто он строил свои отношения с ней не так, как с остальными. Она являлась единственным человеком, на которого не распространялся его имидж. С которым он был почти самим собой — разумеется, настолько, насколько мог.
Помимо, собственно, любви, она была нужна ему еще и как последний порог. Уровень, опуститься ниже которого значило бы опуститься полностью. Пока оставался хотя бы один человек, на которого не распространялось все то дерьмо, которым он затопил все пространство вокруг себя, у него оставался шанс из него выплыть.
Точно так же серийный насильник, не рискнувший оприходовать родную мать, считает себя не окончательным вырожденцем. Точно так же киллер, неспособный на контрольный выстрел в голову собственному ребенку, в душе надеется на возможность получить снисхождение от высших сил.
Только никакого снисхождения не будет. Что сделано — то сделано. Все, что вы можете, — всего лишь немного облегчить себе дальнейшую жизнь, отказавшись от какой-то части своей собственной говнистости и хотя бы слегка приблизившись к тому, чем вы хотели бы себя видеть.
Но даже ради этого стоит стараться. Я хочу сказать: действительно стоит.
— Это все от комплексов, — объясняю я. — От осознания своей полной никчемности. Но знаешь, в чем он был прав? В том, что он хоть что-то пытался изменить. Обычно к его возрасту люди достаточно адекватно осознают, кто они есть на самом деле. Но ничего при этом не делают, кроме того, что заключают унизительный мир с самими собой. Несерьезный такой, лажовый мир. Типа того, который Ленин заключил с немцами сразу после революции. Чтобы не было еще хуже. А этот — попытался. Просто он пошел не по той дорожке, понимаешь? Но он исправился. Честное слово, он исправился.
Я (второй раз за сегодняшний день) пытаюсь улыбнуться. Жалкое подобие улыбки ножом отдается в раздвоенной губе: кажется, я чувствую треск только-только начавших срастаться тканей. Улыбаться — не мое, что в очередной раз доказано. Но все же — я пытаюсь:
— Кстати, забыл сказать о Клоне: он перестал креститься на храмы и больше не морочится по поводу
