— Пан, мне больно за вас.
Костка взглянул на нее.
— Болит за вас мое сердце. Утешьтесь.
— Чем могу я утешиться? — горько ответил Костка.
— Пряхи, адские девы, ткали нить вашей жизни… Но старшая берет уже ножницы, огонь уже готов, не доткут до конца вашей нити, бросят ее в огонь. Утешьтесь хоть на миг…
— Как?
— Утешьтесь со мной.
— Как? — повторил Костка, не понимая.
— Я лягу сюда для вас, — сказала Марина, подходя к ложу камергера Платенберга.
Собек созвал подгалян. Из конца в конец разослал он по татрским селениям своих гонцов… В Грубое, к избе Ясицы Топора, сошлось более трехсот вооруженных крестьян. Они стояли толпой, с косами, луками, палицами, чупагами, многие — с ружьями и пистолетами. Здесь было много стариков и мальчиков, потому что большая часть молодежи ушла на войну, в королевские войска.
Старый Ясица Топор выпрямился, так что казался на голову выше, чем всегда, взял еловую ветвь и, сотворив крестное знамение над головами собравшихся, сказал громким голосом:
— Господу богу поручаю вас, Иисусу Христу и божьей матери Людзимежской! Пусть она ведет вас, а Турбог, управляющий рукой человека, и Ужас, летящий пред ним на вороне, да будут с вами! Все силы да будут с вами, а Черная Мажанна, Моровая Язва да предшествуют вам! Ведьмы со змеиными волосами, Диво-Дивное с кошачьей головой и Дьявол-палач с волчьей пастью да обратят врага вашего в бегство! Иесса, бог трехголовый, владыка мира, да поможет вам в бою!
После этого жена его вынесла на железной лопате раскаленные уголья, а Топор ударил обухом по лопате, так что угли рассыпались во все стороны, и громким голосом воскликнул:
— Как разлетаются во все стороны эти угли, так да исходят от вас сила и ужас! Прощайте!
— С нами бог! — закричали мужики. — Счастливо оставаться!
— Идите с богом!
Собек пошел впереди всех. Рядом с ним — Мардула, который от избытка энергии на ходу подбрасывал вверх чупагу, бряцавшую кольцами.
Собек хотел позвать с собой Яносика Нендзу Литмановского и послал к нему Кшися с Мардулой. Они пришли к нему в прекрасный жаркий полдень.
— Ишь, ишь где лежит! — указал Кшись Мардуле на Яносика, лежавшего под кленом. Они смотрели на него с восхищением, хотя давно его знали, и восхищение Мардулы было так велико, что он даже не испытывал зависти.
Двенадцатилетний мальчик-слуга сидел на пне позади Яносика и играл ему на гуслях.
Литмановский смотрел на отвесные склоны Красных Вершин, которые среди темных лесов казались голубыми. Белые и розоватые облачка то появлялись, то исчезали снова.
Кшись сделал серьезную и торжественную мину. Мардула шел мелкими шажками. Они подошли не замеченные со стороны лесочка, затенявшего дом с восточной стороны. Кшись снял шляпу и сказал:
— Слава господу богу нашему Иисусу Христу! Что это вы туда смотрите?
— Во веки веков! Здравствуйте! — ответил Яносик, поднимаясь с травы при виде гостей. — Смотрю, потому что, кажется, я там кое-что вижу.
— А что?
— А вы приглядитесь хорошенько. Страсть как у нас в Полянах дети с чего-то мрут. У сестры моей умерло двое, а третий тоже, того и гляди, помрет! Да вы хорошенько глядите! На вид это тучка. Вон там, за лесом, пониже вершины. Видите?
— Ну, вижу, — ответил Мардула. — Облачко.
— Облачко, как же! Вглядись-ка в него да заслони глаза, а то солнце мешает. Это ходит в белой одежде Тихая, богиня детской смерти. На голове у нее венок из красного полевого мака, волосы повязаны окровавленным платком. Давно уже я понял, что она вокруг ходит: цветы засыхают и местами словно кто траву выжег. Это она там!
— Ну? — воскликнул Мардула. Он и боялся и не верил.
— Она и есть, — подтвердил Кшись. Он, во-первых, верил во все сверхъестественное, а во-вторых, если это говорил сам Яносик, значит, так и должно было быть.
— Так, значит, видите, — сказал Литмановский. — Она уже давно там мелькает. Верно, ждет Каню, которая приманивает детей, ускользнувших от Тихой, хватает их и уносит на облаке.
— Какая же она? — спросил мальчик, державший гусли.
— У Тихой лицо черное, глаза навыкате, как у совы, и холодные, как лед. Воздух вокруг нее — как в могиле: холодный, сырой и затхлый. Белая на ней одежда вроде плаща, покрытая плесенью, а в руке она держит черную ветку. И как встретит ребенка, тотчас дотронется до него веткой — и ребенок умирает.
— Посинеет весь, словно задушенный, — сказал Кшись. — Я это видел. Будет тому уже лет тридцать.
— Да. А тех детей, которые убегут от нее, преследует страшная богиня несчастия, Каня. Встретит она ребенка — и обернется его матерью, поманит к себе. Дети глупы, — ну и идут. А она сажает их на облако, садится с ними сама и летит.
— Куда? — спросил мальчик.
— А кто ее знает? Тихая служит Смерти, Мажанне, а Каня помогает Тихой.
— Еще слыхивал я от старых людей о Смертнице и о Чуме, — сказал Кшись.
— Ну, эти больше старых людей берут, — сказал Яносик. — Мне про них Саблик рассказывал. Обе они тут были, когда татары в Косцелицкой долине дрались с поляками.
— Чума всего хуже, — сказал Мардула.
— Всех тогда Черный бог и Дьявол выпустили из ада. Летела Смерть, свистела крыльями и мужиков с бабами побивала, а за нею с косами шла Моровая Язва и Чума.
— Да. Тут одна Чума ничего не поделала бы, — сказал Мардула.
— Много им было тогда работы, — заметил Кшись.
— Еще бы! Саблику прадед говорил, что люди падали, как мухи.
— Как тут не свалиться, коли этакая до тебя пальцем дотронется? — сказал Кшись.
— Видите ее, Тихую? Вон она, наверху: выйдет из леса — и снова спрячется. Я на нее смотрю с самого утра. Ждет под скалами Каню, — говорил Литмановский.
— Ждет, — убежденно подтвердил Кшись.
— Говорят, умирает Смерть Мажанна первого апреля, когда топят в воде соломенное чучело и поют: «Ходит Смерть дозором от избы к избе…» — сказал мальчик, державший гусли.
— Станет тебе Смерть умирать! Не говори глупостей! — ответил Литмановский, а Кшись сказал, почтительно на него глядя:
— Это ты, Яносик, хорошо сказал! Ты — голова!
И взглянул на Мардулу, одобрительно покачивая головой.
— Ну, а зачем вы пришли ко мне? — спросил Литмановский. — Мацек, скажи матери, что гости пришли. Пусть молока принесет, сала, пирога.
Высокая, красивая хозяйка вынесла угощение. Лежа под кленом, принялись они есть и пить. А мальчик играл им на гуслях, время от времени поглядывая испуганными глазами на бледно-розовую тучку над Красными Вершинами.
Когда они поели и попили и Мардула с Кшисем рассказали, зачем их послал Собек Топор, Литмановский ответил им, воздав, как надлежало, должную честь Собеку:
— Собек Топор — парень настоящий, и, если бы на то пошло, мы бы вдвоем весь мир разнесли. Я даже не знаю, кто лучше, — только Собек немножко мямля. Но у меня своей войны довольно в Венгрии, за Татрами. И какое мне дело до всего этого? Ко мне сюда никто не ходит: ни пан, ни ксендз, ни жид, ни королевские, ни каштеляновы, ни старостины слуги. А коли кто придет, я его так обухом угощу, что он зубы домой в платке понесет. Мне здесь хорошо. Кому плохо, пусть тот и воюет. А если мне будет плохо, я никого просить не пойду, сам за себя постою. Мои дела там, — он указал рукою на Татры, — а не в долинах, где
