дыхание.
— Есть тут кто? — спросил он, и радуясь, что не один, и испытывая страх: уж не домовой ли это сопит в потемках?
Ответа не было.
— Есть тут кто-нибудь? — повторил он, но снова не получил ответа.
Мардула страшно испугался и, прижавшись к стене, забормотал молитвы. Так он и уснул.
На следующее утро, когда он проснулся, был уже белый день и в тюрьме стало светлее. Мардула увидел в полумраке старика с седой бородой до пояса, с волосами ниже плеч; старик сидел на охапке соломы, которая заменяла узникам постель. Одет он был в лохмотья, сквозь которые проглядывало костлявое тело.
Это зрелище заставило Мардулу содрогнуться, но он и обрадовался тоже. По крайней мере теперь он был не один, а одиночество всего страшнее.
— Эй! — крикнул он.
Старик не обернулся.
«Глухой», — подумал Мардула.
Он подошел к старику, стал перед ним, но старик и не шевельнулся.
«Да он еще к тому же слепой», — подумал Мардула.
Он тронул его рукой. Старик слегка вздрогнул, но не сказал ничего.
«Немой, что ли? — подумал Мардула. — Ну, да какой есть, такой есть. Все-таки лучше, что я не один…»
Прежде Мардуле еду приносил сторож, а здесь хлеб и воду спускали на веревке сверху. Старик, сидевший неподвижно, знал, по-видимому, время и место, потому что, лишь только краюха хлеба и кувшин с водой закачались перед ним, он протянул за ними руки. Мардуле прислали той же пищи.
Пробовал Мардула обратить на себя внимание старика, но тщетно. Пришел добрый сторож, который заботился, чтобы Мардула не сгнил заживо, и рассказал, что, когда его назначили тюремным сторожем, лет тридцать тому назад, человек этот сидел уже здесь. Он сидел так давно, что никто не помнил, в каком году его сюда заперли и за какую вину. Должно быть, бросили его в подземелье еще при деде нынешнего владельца замка. Откуда он и кто, никто уже не знал. Паны Жешовские всегда любили, чтобы у них были узники.
— Он что, слепой? Глухой? — спрашивал Мардула.
— Сдается, что нет.
И снова однообразно потянулось время; только и развлечения было у Мардулы, что глядеть на старика, а тот, видимо, совершенно не замечал, что судьба послала ему товарища.
Однажды Мардула с отчаяния запел во все горло. Он не пел, а выл изо всех сил. Хотелось ему выть до тех пор, пока не умрет. А все из-за Кшисевых штанов!..
И вот показалось ему, что старик, вздрогнув, слегка приподнял голову.
Мардула продолжал петь. Пел о горах, о лесах, разбоях и любви, о серебряных и железных рудниках и о пастухах, что пасут овец на горных лугах, о птицах и зверях, о воде и огне, о работе в поле и рубке леса. Пел обо всем, что составляло жизнь горца и укладывалось в песню. Старик как будто слушал его. Когда же Мардула, взвыв под конец, как раненый волк, бросился на свой клочок соломы, старик чуть слышно застонал.
Мардула вскочил.
— Так вы не немой? — крикнул он.
Но старик молчал.
Мардула припал к нему, схватил за руки. Старик, казалось, ничего не чувствовал.
С этих пор Мардула стал часто петь во весь голос. Должно быть, его не слышно было наверху, и ему никто не мешал орать благим матом.
И вот однажды он услыхал, как старик произнес:
— Давно…
Мардуле показалось, будто цветок коснулся его уха. Он подскочил к старику и увидел, что по лицу его текут слезы.
— Вы живы? Слышите? — радостно закричал он.
Старик, сделав над собой усилие, опять выговорил:
— Давно…
А потом с трудом добавил:
— Пой…
Время шло. Дни, недели, месяцы или годы, — Мардула не знал. Он пел, а старик, видно, слушал его, сидя на соломе.
Однажды он спросил хриплым голосом:
— Откуда ты?
— С гор! — крикнул Мардула.
— Знаю. Да откуда?
— Из Ольчи.
— Из Ольчи… — повторил старик… — Река…
— Есть река! — воскликнул Мардула.
— Лес…
— Как, вы Ольчу знаете?!
— Знаю, — просипел старик.
Мардула припал к его коленям.
— Дедушка! — кричал он, — Значит, и вы с гор?..
— Из-под Татр, — отвечал старик.
— Откуда же?
— Из Леониды.
Больше он в этот день не мог говорить. Видно, горло его отвыкло издавать звуки, а язык — составлять фразы. И после этого первого мгновения из уст старика долго исходили какие-то невнятные стоны. Но однажды он снова заговорил:
— Лето…
«Раны господни! — подумал Мардула. — Неужели я просидел здесь с осени до лета? А может, и не один год?»
— Лето, — повторил старик. — Овцы на горах…
— На горах…
— Девяносто лет…
— Тут сидите?
— Да.
У Мардулы так сжалось сердце, что, несмотря на брезгливость, которую вызывало в нем костлявое тело старика, он обнял его колени.
— Девяносто лет я не говорил.
— Ничего?
— Ничего.
— А я-то думал, что вы глухонемой.
— Был я глух и нем, да ты песнями меня разбудил… Я слово за словом учил… Как ребенок…
— Боже ты мой!
— Да. Учился. Сначала разобрать ничего не мог… Только голос твой слышал… А ничего не понимал… Уши словно железные были… Потом — слово… одно… другое… Все у меня в голове путалось… Потом кое- что вспомнил… Слова вспомнил, а за ними и каково было на белом свете… Лес — деревья… Солнце — светло… Вода — течет, шумит… Девка — красивая, румяная… Чупага — свищет, рубит… Гора — овцы, собаки, пастухи, скалы… Так все и припомнилось одно за другим… Слова и все… Я давно ничего не слыхал и не видал… Девяносто лет… Да…
— А теперь видите?
