занавеской… Не высказать, не понять никому… Но когда увидела любовь вашу, не вас, а сердце свое я пробила этим ножом, который торчит у меня в груди…
Она бессильно поникла.
— Больно?
— Не очень, только в глазах… темно… Сейчас… кончусь…
— Беги за ксендзом! — крикнул жене Сенявский.
— Не успеет, да и на что он мне? Душе ваш ксендз не нужен, ветер ее унесет…
Сенявский вздрогнул.
— Марина! Ты кощунствуешь — может быть, в час смерти!
— Эх, — прошептала Марина, — пойди сюда, я хочу обнять твою голову, почувствовать, что ты возле меня… Знаешь, как в песне поется?
Сенявский схватил ее за руку.
— Смотрела я раз в воду… в темную… В Черное озеро… Загляделась в него… Тянуло оно меня к себе… Чуял это брат мой Собек, когда взял меня за плечо и увел… Он боялся, что я упаду туда… А я и упала…
Вдруг она тяжело вздохнула, подняла руки и крикнула почти громко:
— Озеро! Озеро! Черное озеро!..
И голова ее упала на грудь.
— Господи! Она умирает! — воскликнул Сенявский. Он коснулся рукою лица Марины. Она уже была мертва.
В одном белье, с криком «люди! люди!» выбежала молодая из комнаты.
Сенявский остался один с Мариной. Он положил руку на ее холодеющий лоб, наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал обе руки ее, и ему показалось, что Марина шепнула: «Прощай!» Но он понял, что это ему только казалось. И, держа руку на лбу Марины, он вполголоса заговорил:
— Клянусь тебе, что, покуда я жив, ни один мой мужик не будет наказан ни мечом, ни колом, ни четвертованием. Это в память смерти твоей, Марина! Бог и святой крест мне свидетели!
Потом он осторожно вынул нож из мертвой уже груди, отер с него кровь и положил его на колени умершей, говоря:
— А этот нож будет священной реликвией, я повешу его над алтарем в бжежанском костеле. Спи!
В эту минуту вбежали со светильниками гости (те, которые были еще не окончательно пьяны) и перепуганные слуги.
— Пан каштелян! — сказал Сенявский каштеляну Жешовскому, отцу Агнешки. — Прикажите принести из часовни громницу[35] и позвать ксендзов, чтобы заупокойные молитвы читали. А для тела этой служанки, этой мужички, Марины из Грубого, прикажите сколотить четыре дубовых доски, я отвезу её в Бжежаны и велю похоронить в золоченом гробу. На похороны приглашаю всех вас, господа!
В это самое время в горах разнесся слух, что чья-то грешная душа или какая-то зачарованная панна бродит повсюду. С некоторых пор по горным лугам ходила молодая девушка, совершенно голая, прикрытая лишь травами, листьями, цветами и ветками, с длинными золотистыми волосами, покрывавшими ее, точно плащ; она подходила к шалашам, и собаки почему-то не кидались на нее, они только лаяли и выли, завидев ее, лаяли и после ее ухода; она ела и пила все, что ей давали, и ничего не говорила, только улыбалась. Одежду, которую на нее пытались надеть, она сбрасывала.
С самой весны бродила она в Татрах по лесам и склонам, взбиралась на полонины. Знали ее под Гавранем, у Зеленого озера под Кезмарской вершиной, в долине Холодной реки и у Старолесной, в Большой долине, в Батыжовецкой, на всей южной стороне. Сперва пастухи ее боялись и убегали при ее приближении, потом страх перед нею испытывали уже только женщины. Она не причиняла никакого вреда, улыбалась каждому, как дитя.
Ее считали существом не от мира сего, и потому никто не смел ее тронуть, поведение злых, бросавшихся на всякого другого собак еще укрепляло веру в это.
Но когда она однажды забрела далеко на север, с венгерского склона Татр на польский, узнали ее там Франек Мардула, который пас баранов, и Терезя из Грубого, пасшая коров пониже.
Франек и Терезя разговаривали. Вдруг появилась эта девушка, и они в смертельном страхе спрятались за выступ скалы, когда же она подошла ближе, Терезя шепнула:
— Франек! А ведь это видение похоже на ту панну, которая у Топоров жила. Помнишь, — та, которую выгнали и камнями хотели убить? Еще она со старым Кротом ушла!
— Верно! И мне тоже сдается!
— Да, да! Это она! Та самая! Панна, которую Галайда в снегу нашел!
— Это небось только душа ее! — осторожно сказал Мардула.
— Какая там душа, коли у нее пятки стерты! Нешто душа сотрет пятки о камни?
Мардула быстро взглянул на ноги девушки.
— Правда, — сказал он не совсем уверенно.
— Я ее окликну, — решила Терезя и крикнула: — Панна!
Девушка остановилась. Оглянулась.
— По имени ее окликну. Ее Людмилой зовут. Панна Людмила!
Девушка прислушалась.
— Ишь слушает. Только помешалась она, видно. Несчастная! Я ее не боюсь, я подойду к ней.
Терезя вышла из-за камня; Мардуле тоже стыдно стало трусить, коли не трусит девка. Однако он еще ни в чем не был уверен, и стертые пятки недостаточно убедили его в материальности этого видения.
Терезя смело приблизилась к девушке.
— Панна Людмила, — сказала она, — это вы?
«Видение» улыбнулось.
— Это вас Галайда нашел? Это вы жили у Топоров, у Собека с Мариной? В Грубом? Это вас хотели побить камнями?
Какой-то отблеск мысли мелькнул в лице женщины, одетой листьями, ветками и травой. Она наморщила лоб, умственное напряжение отразилось в ее глазах, и вдруг, схватившись руками за голову, она с визгливым криком обиженного ребенка, втянув голову в плечи и словно спасаясь от ударов, бросилась бежать. Терезка пустилась за нею, не отставал и Мардула, все время крича: «Не бойся! стой!» Но когда они догнали ее, она упала и, как куропатка, когда налетит на нее ястреб, припала к земле головой, закрывая лицо руками.
— Панна Людмила, — ласково заговорила Терезя, — панна, это вы? Не пугайтесь! Пойдемте с нами в шалаш! Мы вам дадим молока, сыру.
Но когда она хотела взять ее за руку, полуголая женщина издала крик отчаяния.
— Сумасшедшая, — сказал Мардула. — Рехнулась. Оставь ее.
— Нельзя нам ее оставить. Волки ее съедят, либо замерзнет, либо умрет с голоду. Гляди, как исхудала-то, бедная! Кожа до кости! Франек, отойди, — может, она со мной пойдет.
Мардула отошел и спрятался за большим деревом. Терезя села рядом с лежащей девушкой, но вся ее нежность и уговоры не помогли; когда же она хотела взять бедную сумасшедшую на руки, та завизжала так громко и с таким отчаянием, что у Терезки сжалось сердце.
Мардула вздрогнул и закричал:
