Изабелла пришла в бешенство. Она возненавидела беспутную девчонку — соблазнительницу, «ласточку», любительницу охоты, которая, дразня дворцовых сплетников, голой разгуливала ночами среди стражников и монахов и громко умоляла помочь ей отыскать ключик от крошечного пояса невинности.
Но ненависть была взаимной. И она свяжет двух женщин на всю их жизнь. Пока в 1504 году, в Медине дель Кампо одна из них не умрет от яда, подсыпанного другой.
Фердинанд не защитил Беатрис от жестокой награды. И с тех пор она лелеяла в себе ненависть, жуткую ненависть ко всем мужчинам. Ее супруг, жестокий Пераса, успел испытать ее на себе.
Она жила в Башне одна. Только со слугами и грозной Галисийской {74} гвардией. Держала волков и львов. Питалась мясом кабанов и оленей, подстреленных высоко в горах. Порой приказывала доставить в Башню акульи плавники и скатов и готовила их по-японски — в маринаде из горького лимона. Из этого варились густые супы, они помогали ей в любовных делах.
О дьявольской похотливости Беатрис шла слава на всю округу. Если рыбакам случалось ночью приблизиться к острову Гомере, они слушали отчаянные вопли ее незадачливых любовников. Блоки, хлысты, колодки, кожаные ремни с шипами, кипарисовые розги, размоченные в рассоле и уксусе. Прислужники в надвинутых на лица капюшонах.
Любовь бывает красной или желтой, любовь Беатрис была темно-коричневой.
Почти все ее любовники — рыбаки, заблудившиеся моряки, пленные вожди-гуанчи, не в меру прыткие церковные служки — на исходе ночи сбрасывались вниз, в море, через северное окно Башни.
Но и в этом была своя притягательная сила. Несмотря на жуткие слухи, трудно было не принять приглашения знаменитой красавицы. В эпоху суровых запретов на любые чувственные порывы кто же упустит случай, кто откажется вынести пытки от обнаженной женщины? Кроме того, каждый, должно быть, надеялся укротить ее нрав мягкой нежностью, пробудить ответную любовь.
Да, были и такие, кому удалось уйти живым. Но они не смели произнести ни слова о том, что испытали, — под страхом лютой кары.
Так, Нуньес де Кастаньеда, бахвалясь, открыл кой-какие тайны. И вскоре был вновь приглашен в замок, да там и удавлен. А на деревенскую площадь приплелся осел с покойным наперевес, язык у несчастного был завязан узлом, словно пояс.
Непонятный страх овладел матросами. Они не решались ступить на берег. Только люди с «Пинты» сошли в порт, ибо не было у них другого выхода.
Им чудилось, будто за ними все время следят, даже когда рядом никого заметно не было. Причина была проста — на острове царил дух террора. Прокаженные и те страшились арестов. Стражники в часы, свободные от службы, прятались от стражников, заступивших в дозор.
Пералонсо Ниньо спросил прибывших:
— Учуяли? Учуяли запах серы? Он идет из-под земли! Вот там, на юге, в горах есть пещеры — врата в Преисподнюю…
Он был здесь три года назад, на большом венецианском парусном судне приплывал за рабами-гуанчами.
Колумб решил сойти на берег и как-то подбодрить своих людей. Раздобыть им свежего мяса, ключевой воды.
На рассвете он выбрал шлюпку и спустился в нее вместе с другими генуэзцами. Без большого труда — тогда еще звери не боялись человека — свалили они оленя с роскошными рогами и изрядно попотели, пока связали ему ноги и перенесли в шлюпку.
Матросы повеселели. Целый день, пока не спряталось солнце, набивали они брюхо мясом и пили молодое вино.
Но в поступке Адмирала увидели лицемерие и скрытый смысл.
Матросы-иберы не переставали шушукаться. Что за нужда менять паруса на «Пинте»? Месяц, не меньше, придется болтаться в этих опасных землях. Где пахнет серой, где морская пена чудится пеной кипящего сока земли, где у яблок железно-никелевый вкус.
Зачем Адмирал, никогда не любивший охоты, вдруг стал гоняться за оленем? Кого хотел удивить?
Чего ради, надев шляпу с перьями, часами простаивал на площадке, на солнцепеке? Никто не сомневался: проклятый иудей мечтает связать их по рукам и ногам и продать Владычице. И тогда корабли их займутся рыболовством и контрабандой. А сам он станет жить при Бобадилье — станет ее Главным Хахалем. Разве упустит подобный тип пустующее место? {75}
Два дня спустя они увидели, как какой-то глухонемой подавал им с берега знаки. Он доставил записку: «Адмирал, ужин в девять. Наместница».
Колумб готовился к выходу целый час. Стало понятно: безрассудство генуэзца не имеет границ.
В семь часов он вышел на площадку не просто разодетым — расфуфыренным: адмиральский плащ с позолотой, орнитологическая шляпа и все те же чудные башмаки с золотыми шпорами — знак его высокого положения.
Он покидал «Санта Марию» навсегда. Это почувствовали все.
— Адмирал, она убьет тебя, отравит. Берегись, она ведьма, — предупредил его Эскобар. Но Колумб притворился глухим.
Ему еще предстояло решить, что делать с картой Рая. Поколебавшись, он спрятал ее в потайное дно сундука. Уже спустившись в шлюпку, Адмирал сказал:
— Надеюсь, к моему возвращению все будет должным образом подготовлено, — и глянул на итальянцев. — Mi raccomando!*
До его слуха долетели ругательства матросов:
— Чучело! Сукин сын! Подпалит она тебе кое-что, если, конечно, там есть у тебя что палить!
Они надеялись, что по-испански он понимает не слишком хорошо.
А он последовал за калекой. Путь к Башне оказался нелегким. Приходилось цепляться за стебли вереска. Два раза он буквально повисал над обрывом, ухватившись за какие-то корни. С верхних каменных выступов на него глазели легкомысленные ящерки и царственно-неподвижные игуаны.
Не без тревоги вспомнил он строки из Тайного Апокалипсиса святого Павла: «Ангел вел меня в сторону запада, туда, где были лишь мрак, боль и печаль».
Уже на самом верху им пришлось пройти мимо львицы. Но видно, она лишь недавно насытилась человеческим мясом и равнодушно зевала, словно взгляд ее был, как всегда, обращен к родной Сахаре, а оттуда любое явление казалось ей скучным и лишним.
А вот и железные врата Башни. На крепостной стене висели тела казненных. Как видно, Бобадилья, верша закон, радела о воспитании и назидании.
Тут Адмирал обнаружил, что калека исчез.
Ему очень захотелось запеть или громко засвистеть, как бывает, когда идешь через кладбище в безлунную ночь.
Правда, солнце еще припекало довольно сильно.
Галисийская гвардия — «ГГ», как называли ее запуганные островитяне, — довольно бесцеремонно обошлась с Адмиралом. Его проводили во внутренний дворик, мощенный плитами. И не только раздели донага, но и грубо вспороли все швы на одежде. Что там было искать? А действовали они молча, уверенно, как таможенники после доноса.
— Вы ищете яд? Или кинжал? Или еще что-нибудь?
Но они не отвечали. Пустые, невыразительные лица. Удручающе однообразные, будто у каждого от уха до уха пролегла целая лига бесплодной пампы. И прищуренные глаза. Казалось, они вечно подглядывали в прорези жалюзи. А где-то в глубине серо-стальные зрачки — зловещие, кельтские.
Раздев, его решительно принялись поливать из ведра. Морской водой со щелоком и каким-то дезинфицирующим средством.
Он хотел было возмутиться, но сообразил, что то была неприятная и обязательная для всех, невзирая на лица, процедура. Они действовали проворно, молча, выказывая большой опыт и слаженность. Сильные, ловкие, они поливали его водой, точно он был телегой, на которой привезли в сад навет, а теперь надо привести ее в порядок и украсить для праздника в честь Пресвятой Девы дель Кастро.
Как ни странно, Колумб не чувствовал себя оскорбленным. Необходимый ритуал (как при входе в тюрьму или еврейское кладбище). {76}
Его обтерли куском грубой ткани. Дали гребешок из кости каракатицы. Вручили сандалии и бурнус из довольно тонкого льна. Распорядились составить список всех вещей, чтобы — случись что — отдать их родственникам.
Колумба усадили за стол, по-монашески скромный. Люди из «ГГ» остались в коридорах и только время от времени просовывали в двери тупые тыквообразные головищи.
За столом прислуживали четыре обворожительные девушки. Одна из них подала ему бокал, где крепкое местное вино словно дробилось изломами в манящей прохладе серебра.
Тогда Христофор увидел ее. Она вошла следом за двумя гвардейцами, тут же исчезнувшими. С природным величием спустилась по лестнице. Да, любые слова здесь были бессильны: при появлении Владычицы все вокруг будто застыло, все потеряло значение — вкус еды и вина, звуки нежной флейты, на которой играла на возвышении девушка-гречанка.
Широкие бедра. Тончайшая талия. Ягодицы — планетообразные, как у женщин Пикассо. Щиколотки — узкие и хрупкие, словно запястья венского органиста.
Одетая и почти нагая, сдержанная и все сулящая — в полупрозрачных одеждах, похожих на эллинские. Сандалии из позолоченной кожи. Густые черные волосы — по плечам. Большие зеленые глаза — глаза пантеры, а отнюдь не испуганной газели.
«У нее бедра уроженки Лакедемона», — подумал Колумб, воображая любезности, какие можно будет сказать ей в постели.
Золотой ремешок не давал волосам упасть на лоб. И никаких драгоценностей. Только ожерелье из каких-то мелких ракушек цвета слоновой кости или из высушенных и нанизанных на нитку маленьких сухих фиников (позднее Колумб узнает: то были клиторы крестьянок и горожанок, имевших несчастье спутаться с ее любовниками — бывшими, настоящими либо будущими).
Без лишних церемоний заняла Беатрис место на противоположном конце стола и вела себя так, будто всю свою жизнь принимала его ежедневно. Вот она, светская женщина!
На стене висела кираса покойного наместника, похожая на те латунные марионетки, что так популярны в Сицилии. Кроме нее, ничто здесь не напоминало о средневековой суровости и аскетизме. Амфоры с фавнами, триклинии, бронзовые кувшины для умывания, бюст Сократа или Цезаря (никогда нельзя угадать наверняка). Мозаики, мраморный стол, золотые и серебряные кубки. Дух Рима и Греции. Множество изысканных птиц (поднадзорно свободных): фазаны, нильский ибис, малайские попугайчики, орел с золотой шейкой.
На столе — дары моря во всей красе. Козий сыр в перце. Виноградные листья с творогом. Молодое вино.
Она ела, ничуть не тяготясь долгим молчанием. Колумб, напротив, начал чувствовать себя неловко и пытался заинтересовать ее сообщением:
— Изабелла, наша королева, очень похудела…
Фраза повисла в воздухе, одинокая, несчастная… Слишком явно прозвучало желание показать себя человеком, приближенным ко двору, даже лицом доверенным. Он уже раскаивался, что произнес ее, но вернуть назад сказанного было нельзя. Она же лишь подняла бровь и что-то процедила сквозь зубы.
Несомненно, Колумб выбрал худшую из тем. Он упомянул здесь об Изабелле — то есть заговорил о веревке в доме повешенного.
Новая попытка:
— На островах… наверное, много проблем? Политических… имею в виду. Я видел останки казненных…
Она выслушала его спокойно, с приветливой, но ироничной улыбкой. И тогда, в первый раз, прозвучал ее голос:
— Обращать в христианство не просто, Адмирал. {77}
Беатрис отвечала любезно, но сохраняла при этом жесткую дистанцию.
«Так где же повесила она Нуньеса де Кастаньеду? Прямо здесь? И когда: до или после десерта?» — размышлял между тем Христофор. Он оглядел высокие балки, но не обнаружил никаких следов.
Девушки-прислужницы наполнили бокалы вином. Две другие внесли нашпигованного салом козленка. Салаты, суп из фасоли, жареный перец.
Она бесстрастно смотрела, как он взял ногу козленка и решительно впился в мясо зубами. Прожевал несколько кусков. Запил вином. Несчастный, при этом — чтобы выглядеть хорошо воспитанным — он старательно отставлял мизинец в сторону.
