мамы. Виктор рассказывал, что при посещении Вострякова уста Савелия что-то шептали. По всей вероятности, он разговаривал с мамой, рассказывал о своей жизни, о том, что исполнил ее мечту — стал артистом.
Однажды после съемок Савелий заглянул в ЦДРИ, где заканчивался вечер. Тихо вошел в зал и стал у стенки, и тут же пронеслось по рядам: «Крамаров! Крамаров!» После окончания вечера его окружили артисты, виднейшие драматические артисты страны. Олег Табаков обнял его. Коллеги понимали незаурядность его таланта, ощущали в нем сильный актерский нерв, который магически захватывает внимание зрителей. Разыскали фотографа и сфотографировались на память. После этой встречи Савелий долго не мог уснуть. О чем думал он? Какие мысли развеяли сон? Может, он переживал о том, что неуклюже сложилась его судьба на родине, что заштамповали его однотипными малоинтересными образами, не дали даже прикоснуться к высокой сатире, к истинной драме, а в Штатах этому мешал недостаточно хорошо освоенный английский язык. Может, думал, что если бы остался с Машей, умной и тактичной женщиной, то иначе и более творчески сложилась его жизнь? Может, не стоило до этого расходиться с Людой. Она работала в авиаконструкторском бюро Туполева, была для своих юных лет весьма разумна и со временем вникла бы в его работу, помогла бы ему. Все это — мои домыслы, но ясно одно, что признание, теплота, с которой его встретили лучшие артисты в ЦДРИ, заставили его задуматься о многом и важном, отгоняя усталость и сон.
Савелий привез Виктору несколько фотокарточек дочери, в том числе снятую вместе с братом, когда он приезжал к нему в гости. Он часто вспоминал о Басе и в «Детском мире» подыскивал ей обувь, заказал для нее связать из шерсти носки и варежки.
— Неужели их нет в Америке? — поинтересовался Виктор. — Наши вещи — это зачастую плоды самодеятельности, а не профессионализма.
Савелий растерялся, не зная, что возразить брату, но всего на несколько мгновений.
— Наши вещи теплее. И детская обувь стоит намного дешевле, — сказал Савелий таким непререкаемым тоном, что Виктор прекратил спор. Он понял, что брат желает что-нибудь привезти дочке именно из России, что тоскует без Баси и просто не может не заботиться о ней, в какой бы точке земли ни находился.
Вскоре мы с Савелием встречаемся. Случайно. Днем. В ресторане ЦДЛ. Он сидит за столиком с Марком Розовским. Я подсаживаюсь за их столик в тот момент, когда Марк встает из-за него. Савелий улыбается, но в первые минуты я чувствую в его словах настороженность. Не виделись и не переписывались десяток лет. К тому же у меня много врагов, способных рассказать ему любые гадости обо мне, тем более зная наши близкие дружеские и творческие отношения. К счастью, настороженность быстро исчезает и объясняется. Савелия смущает, что я дважды не приходил на его отвальную. Он вспоминает, как я подозрительно смотрел на телефон во время нашего прощального разговора.
— Боишься, что подслушивают? — иронически заметил он тогда.
— Боюсь, — признался я.
— Совершенно зря комплексуешь, — улыбнулся он, на всех пленки не хватит!
Мы вспомнили этот случай и засмеялись.
— Меня тогда предупредил один редактор из «Советской культуры», кстати органа ЦК, чтобы я не общался с иностранцами и уезжающими за кордон. Иначе перестанут печатать. И я, честно признаюсь, испугался прийти на твои проводы. Извини.
— Я понимал это, — сказал Савелий, — и поэтому сам приходил прощаться с тобою. И не звонил, когда организовал Театр отказников. Тогда мой телефон прослушивался. Я знал об этом и не хотел подводить друзей.
Савелию приносят судака по-польски. Была, как я потом выяснил, пятница, его рыбный день. Савелий рассказывает мне о своей киножизни и о невероятном сюрпризе, который поджидал его.
— Перед съемками «Москвы на Гудзоне» меня попросили вступить в профсоюз. В Америке он называется Гильдией артистов кино. Я заупрямился, памятуя наши профсоюзы, защищавшие, как правило, интересы начальства. Но мой импресарио настаивая на вступлении, и очень упрямо. Чтобы не ссориться с ним из-за пустяков, я оформил все требующиеся для этого документы и забыл о своем членстве. Проходит несколько лет. Я снимался в одном из фильмов, ты его не видел, он и в Америке шел недолго. Сыграл одну из главных ролей, но во время монтажа фильма режиссер сократил ее. Помнишь, как получилось с написанною тобою ролью в «Трембите». Моя комическая роль по успеху перекрывала роли влюбленных героев. Моя фамилия была обозначена в титрах мелким шрифтом. С моей точки зрения, вполне логично, так как роль стала второстепенной. Но в контракте было обусловлено, что она должна стоять в ряду главных исполнителей фильма. Юрист американского профсоюза заметил это несоответствие, и вдруг я получаю письмо из Гильдии артистов. В конверт вложено извинительное письмо от продюсера и режиссера фильма и, не поверишь, чек на весьма приличную сумму.
— Ну, какую, хотя бы приблизительно? — не сдерживаю я любопытства и задаю типичный совковый вопрос, хотя знаю, что за границей не принято интересоваться тем, кто и сколько зарабатывает.
Савелий понимает меня, и иронические складки вырисовываются на его лице.
— На полученные деньги в Штатах можно прожить несколько лет. Но я купил на них дом в лесу, в районе Лесных Холмиков. Это под Сан-Франциско. И кое-что из итальянского антиквариата. Кстати, старинная тумбочка, которую ты отказался уступить мне, не развалилась?
— Стоит, — говорю я, — не обижайся, я ее не уступлю никому. Память о родителях.
Савелий догадывается, что за прошедшие годы я потерял маму, и грустнеет.
— Ты женат? — спрашиваю я.
— Вроде, — уклончиво отвечает он, — родилась чудесная малютка, но жизнь с женою не складывается. А ты как?
— Был влюблен. Без памяти. Первый раз в жизни влюбился по-настоящему.
— Это как? — улыбчиво замечает Савелий.
— Постараюсь объяснить, — говорю я. — Перед отъездом на гастроли в Кисловодск ссорюсь с невестой. Из-за какой-то мелочи. И не могу работать. Не могу жить без нее. Выступаю нервно и через силу. Вызываю невесту по телефону на телефонный разговор. Жду ее звонка несколько часов на почте в Центральном парке. Но она не звонит. Выхожу из парка обескураженный, и мимо моего носа, почти вплотную со мною, проезжает машина. Из кабины выпрыгивает шофер и обливает меня матом. А я не реагирую на его ругань, мне безразлично — задавил бы он меня или покалечил. Не позвонила любимая, и мне без нее не нужна была жизнь.
Савелий внимательно смотрит на меня:
— Так влюбиться… Тебе можно позавидовать. Кстати, еще Зощенко писал, что неудачная любовь в позднем возрасте переносится очень тяжело, особенно мужчинами. А потом вы помирились?
— Сначала помирились. Я сократил гастроли на пять дней. Придумал какую-то причину. Купил самые крупные кисловодские розы. Подарил… Жили хорошо три года, а потом я сам порушил свое счастье. По глупости. Не защитил любимую от нападок родственников. Она мало помогала мне по домашнему хозяйству. В чем-то они были правы, но им было плевать на мою любовь. Долго рассказывать не буду, но говорю кратко, я чувствовал, что рушится большой дом моей любви, кренятся стены, трещит потолок… Чувствовал, но не остановил разрушение.
— Я тоже прошел через это. В другом варианте, но, по сути, тоже сам прошляпил свою любовь. У тебя нет никого на примете для меня?
— Есть, — вспомнил я одну из своих знакомых, — очень приличная женщина, грузинка. С ребенком лет восьми-девяти. Запиши телефон. Я предупрежу ее о твоем звонке.
Савелий через несколько дней позвонил мне и сказал, что встречался с моей знакомой. Очень обаятельная женщина. Готова поехать с ним в Америку.
— Так в чем же дело? — спросил я.
— Чересчур молодая для меня. Ей двадцать девять лет. А мне, как ты знаешь, за пятьдесят пять. И ребенок не знает английского языка. С этим возникнут немалые проблемы. Я не решился. А за знакомство спасибо.
Савелий звонил мне еще несколько раз, но больше мы не виделись. Он приезжал в Москву через год, но тогда, когда меня не было в столице. Не знаю — звонил ли он мне.
