поступать и как бы я хотел жить — и есть редкие моменты гармонии и счастья.
Я боюсь смерти. Я, к сожалению, не могу похвастаться, что я вот так легко и лихо… Хотя во мне нет истерического страха, что, например, со мной что-то могут сделать, если вдруг будет какой-то очередной поворот в сторону диктатуры, но я понимаю, что теоретизировать на эту тему легко.
Дело еще в том, что я в своем постижении Бога нахожусь пока на уровне философского допуска, а не той веры, которая держит тебя на плаву и окончательно убивает в тебе страх перед смертью. Той веры, когда ты уже начинаешь совершенно четко ощущать, что это не конец, что это может быть даже выход, и к смерти нужно относиться совершенно нормально. Мое же отношение к этому весьма литературное, я как бы еще не дозрел, поэтому страх во мне присутствует, присутствует в очень сильной степени.
Я бы хотел жить, может быть, во времена Микеланджело, в Италии Возрождения. Посмотреть, как это делается… Все, конечно, предуготовано в истории, но этот мощный рост духа, когда столько гениев на одном пятачке, — для меня непостижимо! Когда говорят — «наш золотой век», первая четверть, первая половина девятнадцатого века — все равно это небольшой Петербург, небольшая Москва. Это люди, исключая Пушкина, все-таки не сделали сообщения на весь мир. В отличие от Микеланджело, например. Что за божественное было место, что за божественное время, какие лучи там пересеклись, почему так случилось?
Я никому не завидую. Абсолютно никому. И не потому, что я лишен белой, черной зависти. А потому, что меня это бы унижало. Завидую, значит, я какой-то странный, ущербный тип. Ну, чего мне, собственно говоря, не хватает в этой жизни? Ну, не могу я зарабатывать доллары, да еще в таком количестве, как, скажем, Сильвестр Сталлоне или Джек Николсон… Я и воспитан совершенно иначе, в других потребностях. Другой вопрос: может быть, это мое несчастие, что мои потребности невелики? Но что делать, если я по своим хромосомам такой? Я не завидую дико богатым людям в этой стране, совершенно, абсолютно. Потому что не вижу смысла при таком перепаде заоконного пейзажа иметь какую-то особую жизнь.
Я был бы дурак полный, если бы считал, что я что-то вообще сделал такое… Даже если просто говорить о даровитых людях, которых Бог снабдил какими-то умениями, и если бы я относил себя к числу таких людей, то как можно всерьез считать, что я сыграл в кино нечто или написал? Реализовался ли к 45 годам? Конечно, нет. Потому что в юности, я, как все честолюбивые люди, мечтал: и это, и это, и это, и это… но даже и десятой доли того, о чем мечтал, практически не сделал. Опять же из-за того, что было очень много ошибок, оступаний, наступаний мимо, каких-то хождений мимо двери через окно.
Наверное, я мог бы успеть больше. Когда киваешь на то, что жизнь такая спонтанная, непредсказуемая — это болтовня, потому что есть огромное количество людей, которые точно выстраивают жизнь и больше успевают.
Я хотел бы умереть легко и внезапно. С другой стороны, я думал, хорошо бы знать час, чтобы успеть что-то доделать, потому что я живу достаточно беспечно. Иногда работаю, работаю, работаю, а иногда долго-долго бездельничаю, так сказать, разлагаюсь на части, провожу время в каких-то полугрезах. А если бы я знал…
Хотя, конечно, это бывает у тех редких людей, которые умеют собраться на какой-то труд, у которых это понимание как данность: я должен успеть. А я из тех, которые начали бы размышлять о прожитой жизни, то есть опять-таки потратил бы время не по существу А, может быть, это и есть то самое существо? Может быть, необходимо прожить такие исповедальные дни, когда человек должен подвести итоги? Во всяком случае, чисто биологически, как человеку, много думающему о смерти, мне хотелось бы, чтобы она была внезапной и легкой. Ну, и, по возможности, изящной со стороны, как говорил Чехов. Так, чтобы никому не было противно, и ни у кого не было бы со мной лишних хлопот.
В мужиках ценю, наверное, некую щепетильность, представление о чести. Мужчина рефлекторно должен понимать, что можно, а что нельзя. Мы живем в таком перепутавшемся, в половом смысле, мире, что забываем: многие вещи все-таки основаны на вечном понимании разности гениталий.
Мужской человек, человек мужского пола, должен какие-то вещи впитывать с молоком матери. Культивировать в себе с момента осознания пола. А поскольку все так перепуталось, наши мужики немножко истерические полудамочки. Я не имею в виду сексуальные меньшинства.
Мужчины, которые позволяют женщинам себя любить… То, что всегда было правильно: чем-то жертвовать, смотреть на женщину снизу вверх, все это сейчас перепуталось. Понятно, что причина этому всеми нами любимая партия, она всех совершенно сбила с толку. Женщина с кайлом на дорогах, а мужики заседают на каких-то парткомах, склочничают, сплетничают, голосуют, исключают. Ни мужского, собственно, начала, ни, собственно, женского.
Сейчас не читаю почти ничего. Даже не почти, а вообще ничего. Только-только проглядываю газеты. И не скажешь, что у меня нет времени. Ловлю себя на мысли, что ведь я не один такой.
Удивительная вещь, то, что раньше открывалось, проглатывалось из художественной литературы, из вернувшейся литературы и из новейшей, то, что раньше никогда бы не пропустил, сейчас почитаю, отложу, забуду, через месяц опять возьму… Не потому что плохие писатели, не потому что стало неинтересно, потому что — такое время. Как многие говорят: «Время не для искусства». Мне сейчас достаточно для всех фантазий, для всего — информации телевизионного российского канала и газет.
Конечно, институт церкви — это великая вещь. Только, мне кажется, что увлечение церковью пока что носит несколько декоративно-прикладной характер. Поэтому хотелось бы, чтобы это стало необходимостью. Может быть, патриарх прав, что когда вводится Закон Божий в школах, то люди становятся другими.
Прошедший год для всех нас был очень непростым. Столько бед, столько несчастий в стране. Дай Бог, чтобы в наступившем этого не было. Чтобы мы не гневили ни природу, ни друг друга, жили бы в ладу с самими собой и рядом стоящими. Уж не будем ортодоксальными — «счастья, долгой жизни»… Выдержки и покоя — вот что я хочу пожелать всем в 1989 году.
Стало легче работать и стало труднее. Все наши навыки приспособлены на преодоление барьеров. Сейчас барьеров стало поменьше. Казалось бы, твори! А что-то не очень получается, судя по количеству действительно удачных спектаклей и фильмов.
Была у меня привычка после всех гастролей и поездок прямо с вокзала или аэропорта сделать круг по Москве, и таксист понимал меня с полуслова: на Полянку, Солянку, Разгуляй — «сделаем, знаем». А теперь и кружить не тянет, и таксист пошел не местный, не знающий, к станциям метро привязывающий маршрут, чаще к универмагам. Это отчего? От отсутствия патриотического московского контекста жизни. Только такой контекст и может порождать события и факты культуры. Действительность же душит нас настенной руганью, вонью подъездов, разбитыми телефонами-автоматами, короче, пропажей московского духа.
Я человек экстремальный и, наверное, иногда задеваю чьи-то интересы, но все ж стараюсь никого не оскорблять. Хотя не всегда получается. Язык мой — враг мой.
Число тринадцать и черная кошка — это мои фирменные знаки. Я всегда пересекаю дорогу, по
