это тема для двоих».
Был такой человек Мариенгоф. Друг Есенина, писатель, которого никто не знает, кроме двух его вещей — «Роман без вранья» и «Циники». Строго в художественном смысле — это произведения не авторские, это форма мемуаристики, где выдуманное мешается с реальным. Есенин просил его: «Если я помру, не пиши обо мне ничего». Мариенгоф сделал ровно наоборот. И теперь мы знаем, кто такой Мариенгоф. А кто такой Мариенгоф сам по себе? Собутыльник Есенина, которых у него были миллионы.
Главное — это мои родные, моя семья. Это с годами понимаешь. Когда здоров, когда беспечен — это понимаешь как бы литературно. Но биологически, как зверь, только уже пережив кое-что. Если можно было бы за их благополучие, покой и здоровье отдать свою руку или ногу, я бы себя просто частями раздал.
Все происходит не без участия Высших сил. Почему, скажем, умирает хороший человек? Значит все. Израсходован ресурс жизни. Он сделал все, что мог, дальше будет тираж. Такие люди избавлены от массы вещей ненужных, от мелкоты, суеты существования. Хотя говорят, что Бог дает легкую смерть праведникам, а люди, которые уходят мучительно — это все-таки расплата за что-то, совершенное при жизни. Почему одним выпадает такое, а другим… Ответов тут миллион и ни одного. «Слово изреченное есть ложь». Фраза категорическая, она одномерная, она требует массу сносок и комментариев.
Если завтра скажут помирать и спросят, в чем смысл жизни, не отвечу. Может, если бы мне было триста лет, к третьей сотне коряво бы, но ответил…
О любви
Математикой можно заниматься, баскетболом. А любовью… лучше уж сказать дурными словами. А то, что любовь исчезла из нашей жизни, это чушь. Ничего не пропало, и даже не уменьшилось в количестве. Очень много страдающих от любви людей. Я убежден, знаю просто, что есть любовь жертвенная, бескорыстная. Отдать и не просить взамен, такая есть. До сих пор. То же самое можно сказать и о дружбе. То же самое можно сказать и о чести. В массовом исчислении эти категории как бы теряются. Но ведь настоящего в мире никогда не было много. Ни во времена Леонардо, ни во времена более ранние. Но всегда были люди, которые определяли состояние масс, так называемых.
В юности у меня была такая любовь, как у всех. Красивая девочка в городе Ашхабаде, бесконечные грезы, бесконечные шатания по улице в надежде встретить ее. Потом я уехал в Москву, и как отрезало, ничего уже не хотелось делать во славу ее, даже стихи писать. Задним числом я мог понять, что особенно и не тянуло. Так что, видимо, это увлечение очень трудно разделять.
В училище появилась другая любовь. В артистку уже известную влюбился. Добивался взаимности. Она вышла замуж. Мне казалось, ну и что: вышла замуж, теперь раз — и перевыйди. О чувстве другого человека, конечно, меньше всего заботился. Все добивался, добивался, а когда добился, вдруг выяснилось, что добивался я не ее, а признания Москвы. Я был человек из провинции, жадный до всего, мне казалось, чем больше я нахапаю — это мое, это мое — тем больше я буду признан. В студенчестве еще трудно было удовлетворить свое честолюбие на сцене, а вот чтобы меня любила такая знаменитая девочка… Так что, в юности мы часто путаем любовь и примеси.
Не у самого моего любимого писателя Чернышевского есть такая фраза: «Любить человека — это, значит, хотеть того, что для него хорошо, даже если он любит другого». Вот что такое любовь. Все остальное — это как бы примеси: люблю, умираю… Страдание — вещь, входящая в правила игры. Очень важно — почему страдаешь? Не с тобой что, а с тем, кого любишь. А как ему-то? У него все в порядке? Здесь страдание имеет совершенно другой знак. Если ему хорошо, тебе должно быть, по крайней мере, неплохо. Если не врешь себе, а любишь, отбрасывая всякие пошлые слова: хочешь быть рядом, видеть, трогать.
Для меня важно — умеет ли женщина быть товарищем, особенно, когда тебе худо… Может, это чисто советские, иждивенческие настроения, но так уж я устроен.
Я всегда выбирал одну женщину, и мне нравилось все, что в ней есть. Проходило время, мне нравилась другая. И я уже переставал понимать свои предыдущие пристрастия.
Кто-то из наших знаменитых поэтов сказал в свое время, мол, как только закончатся его эротические возможности, он кончится как поэт. Я с ним полностью солидарен, как, думаю, любой человек занимающийся творчеством.
Врал много. Когда нужно было расставаться, придумывал благородный повод для ухода. Это все нормальный эгоизм, но до первой беды. Потом многое пересматриваешь в жизни.
Когда сразу много женщин — это кураж, это тешит самолюбие. Бывало и у меня так, но чаще предпочитал одну.
Для меня интеллект — вещь решающая. Когда ты понимаешь, что у женщины им и не пахнет, это воздействует на половую сферу, невозможно дальше двинуться, потому что сознаешь, что перед тобой человек совершенно другой по составу крови, как бы существо другого подвида. И с ней играть в любовь, напрягаться на какие-то подвиги уже просто нельзя!
Когда говорят, что любовь — обычная физиология, это просто брехня старых кобелей. Секс и любовь иногда разные вещи. Можно любить как Блок, который обожал жену, но несколько лет не ложился с ней в постель. У меня было такое. Мне казалось, что я люблю эту женщину так чисто, так возвышенно, что… как я могу, грубо говоря, над ней такое творить? Это, конечно, была комичная история, но длилась несколько лет. И жар души пылал только там. А на стороне происходило все другое, плотское.
Дон-Жуан — это благородное понятие. Оно как бы предполагает отвагу и жертву со стороны мужчины. Он всем своим благополучием рискует, готов все положить к ногам любимой женщины — душу, жизнь! А много баб — это просто бабник. Бабник и дешевка.
Ефим Копелян, которого я хорошо знал, на вопрос: мог бы он стать гомосексуалистом, отвечал: «Для этого я слишком смешлив».
Мне кажется, что гомосексуализм не может быть нормой, поскольку Бог придумал совсем другой вид половых отношений. А в принципе — пусть каждый делает, что ему нравится.
Я никогда не испытывал к ним симпатии. Мне трудно с ними общаться, разговаривать. Возникает чувство неловкости всякий раз, когда говоришь о женщинах, о нормальной любви. Все время боишься, что
