Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках

колонна запела и задергала конечностями. Вслед за оркестрантами шли две выдающихся личности заождающейся крымской демократии, Президент ФИЦ и Премьер ФУТ, статные парни, ей-ей, и оба в очках и широкополых шляпах. Мощнейший представитель двигался за ними, держа одной рукой на высоте главное достояние Республики, ее знамя, представляющее из себя старый российский триколор с трезубцем Нептуна. Далее прошла череда лозунгов-растяжек, любовно подготовленных республиканцами в течение всего летнего сезона: «Карадаг — твердыня мира во всем мире!», «Карадаг протягивает руку Социализму!», «Янки, вон из Вьетнама!», «Мы поддерживаем Чикагскую семерку!», «Свободу Анджеле Дэвис, Алику Гинзбургу и Юре Галанскову!», «Карадаг приветствует Сорбонну!», «Привет Карлову Университету!», «Мы судьбою не обласканы, Но когда придет гроза, Мы возьмем ее за лацканы И заглянем ей в глаза!». В хвосте колонны мускулистые ребята и гибкие девушки время от времени делали пирамиду на манер «Синих блуз» и вздымали в розовеющую, зеленеющую и лиловеющую голубизну Непревзойденную, то есть не кого иную, как Милку Колокольцеву, Мисс Карадаг.

Вот такой ее и запечатлели двенадцать фотографов, поспешавших впереди колонны, среди которых был и ее любимый Юстас. И кому тогда могло в голову прийти, что это ее последний фототриумф? Так или иначе, но процессия с Милкой на плечах стала отклоняться от кромки моря и забирать в гору, приближаясь к кургану Тепсень. За ними потянулись и обитатели теплоцентра, разодетые кто во что горазд, а некоторые и просто раскрашенные по голой коже, «дети цветов».

Нa кургане, в стороне от археологической базы, была вытоптанная прежними сборищами плешка, там и собралась фестивальная толпа числом не менее двух сотен. Звучали речи, исполненные демагогического сарказма или, наоборот, саркастической демагогии. Доставалось Дяде Сэму, в котором каждый распознавал советских номенклатурщиков. Пели хором «Мы поедем на Луну, вспашем землю целину». Плясали то ли твист, то ли буги, то ли камаринскую, в целом некую джигу, вибрирующую жаждой счастья. Но жажду утоляли из трехлитровых банок со сморщенными этикетками «Билэ мицне». И снова пускались в пляс. Попеременно играли то диксиленд, то трио Ала Осляби. Быстро темнело. Зажгли костер. В пляске костра заметили вдруг Нэллу Аххо в сопровождении двух московских молодцов-каскадеров. Все закричали: «Ура Нэлле! Нэлла, читай! Все что хочешь, но читай!» Ее воздвигли на плоский камень, и она оттуда читала строфы из «Плохой весны»:

…Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.

Ей на камень подавали напитки и шашлыки из лука и скумбрий. Напитки она проглатывала, от еды отказывалась.

Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили,
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.

Вдруг в толпе замелькал Влад Вертикалов в сопровождении его парней. Все эти дни его таскало по всяким санаториям ЮБК, где он выступал перед отдыхающими ВПК и получал хорошие гонорары. Этими «башлями» он набил рюкзак и боялся, как бы не обрушиться в новый запой. Прискакал сюда в поисках Милки, а они опять пропала. Ненадежный кадр, где ты? Народ улыбался: да вот только что здесь была. Ты подожди, Влад, сейчас она спустится, как Жар-птица. А Нэлла все читала

Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.

В эти моменты Юст и Милка пробирались по темным аллеям Литфонда к его второсортной обители с удобным отдельным входом. Проскрипели под его телом доски крыльца, ее узкие стопы прошелестели бесшумно. А к Нэлле в этот момент на камень упруго вспрыгнул Влад Вертикалов, задребезжал гитарой.

— Последнюю строфу «Плохой весны» поем вместе!

— Да знаешь ли ты, что петь, мой Влад, мой брат?

— Я все твое знаю, Нэлла, ряд за рядом!

Он хлопнул ее по попке, а она оперлась на его плечо. И запели:

Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей воздам благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.

Буря восторга. Вопли любви. Трубы и банджо. Сакс и кларнеты. Барабан. Нэлка приблизила к мужественному Владу свое детское лицо:

— Если ты меня любишь, дружище Влад, то почему же ты меня не бэрьёшь?

— Потому что ты моя гениальная сестра!

Юстас сел в свое единственное, быть может, еще волошинской поры, разлапистое кресло и притянул Милку к себе на колени. Тоска проникала в комнату сквозь щель между дверью и полом. У них оставалось еще пять дней, но обоим казалось, что за дверью косоротой кикиморой стоит немедленная разлука.

Президент ФИЦ и Премьер ФУТ сидели в палатке и при свете ручного фонарика пили чачу.

— Ну, праздник-то, кажется, удался, — сказал ФУТ.

— Да вообще все удалось, — сказал ФИЦ. — Все нормальнo. Все мальчики и девочки счастливы. Сезон демократии благополучно завершается.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — сказал ФУТ.

Он откинул полог палатки. На вершине кургана на фоне догорающего заката кучей силуэтов дергались танцоры. Доносились звуки твиста «Тысяча пластинок».

— Ментов-то не видно? — поинтересовался ФИЦ.

— Очень странно, но ни один Красивый Фуражкин не появился, — ответил ФУТ.

— Ты что, ФИЦ?

— Что-то сосет, ФУТ.

— Надо выпить как следует, чтобы не сосало.

— Давай для начала хлопнем по целому стакану?

— Давай. За Республику!

— За Республику!

— Я тебе еще не говорил, но, возможно, к утру наши мотоциклетчики прикатят. Восемь машин с колясками.

— Вот это здорово! Давай теперь тяпнем за них!

— По полному?

— Лучше по половинке, чтобы не окосеть.

Хряпнули пахучего и мутного и понюхали рукава штормовок.

— Скажи, ФИЦ, а куда исчезла наша МК, ну то есть Колокольцева?

— Она сейчас с ним.

— Очень переживаешь?

— Очень. Но терпимо. Ведь это входит в наш кодекс — любовь свободна!

— Ну, давай теперь за любовь! По полному!

Праздник республиканцев уже подходил к концу, а в Литфонде только завершалась сервировка пиршества и честь трех (или четырех?) именинников. На отдаленном холмике в углу территории был разложен костер, на котором запекали трех барашков. На трех террасах «бунгало» и по соседству с костром были составлены столы с вином и закусками. В углу одной из террас функционировал бар под вывеской «Советский валютчик». Там фигурировало не менее дюжины «фирменных» бутылок джина и кампари. Откуда они взялись в Восточном Крыму, никто и знал. Держателем бара был Ваксон. Он повесил на стене объявление: «Первая выпивка — бесплатно. Вторая выпивка — рубль. Третья выпивка — десять рублей. Четвертая выпивка — бесплатно. И так далее». Ваксон рассуждал так: по первой выпьют все, по второй почти все, кроме пропившихся, по третьей не выпьет никто, кроме сценариста Мелонова, но до пятой не дотянет никто, даже он. На всякий случай было приготовлено еще одно объявление: «Бар закрыт на переучет».

Гости пока что стояли толпой на лужайке, уже извесной нам по поэтическим посиделкам, меж трех террас, под тремя фонарями, курили и хохотали. Среди множества лиц, уже примелькавшихся читателю, в тот вечер появились еще и другие, примелькавшиеся ранее, но потом отдалившиеся по своим делам. В части, приехал Рюрик Турковский с двумя великолепными актрисами, Нинкой Стожаровой и Ульянкой Лисе. Бледный, с синими подглазьями, он тем не менее сиял: оказывается, его неожиданно запустили в производство, и вот сейчас, после короткого отдыха, он прямо кинется в этот головокружительный процесс. По этому поводу некоторые оптимисты из числа публики делали далекокоидущие умозаключения: вот видите, все-таки партийная компашка способна на некоторые либеральные шаги. Приехала также молодая поэтесса Юнга Гориц, до чрезвычайности со своей челкой похожая на один из снимков Цветаевой. Ее сопровождал эстонский поэт Леон Коом, постоянно повторяющий что-нибудь из декадентского наследия, чаще всего: «Я хочу лишь одной отравы, только пить и пить стихи!» В этих случаях Юнга резко его прерывала: «Перестань, Левка! Ну сколько можно?»