занавески в узком окне.
На углу Ивлев обернулся и помахал рукой. Я поднялся наверх.
Наша милая женщина сидела в кресле у приемника и курила. Она погасила сигарету, смяла в пепельнице и поднялась навстречу. Она была еще молодая и красивая. И все в ней было просто и как надо. Она обняла и поцеловала меня.
— Как водичка, купальщик? Насморк не заработаешь?
— Все в порядке, мама.
— Молодец. А отец где?
Отец где… где отец? — шумело у меня в голове, отец ей, конечно, был нужен.
— Он сегодня до утра, — сказал я. — Будут всю ночь играть. Сплошной jam session.
Она улыбнулась разочарованно.
— Значит, не придет.
— Утром. Он сказал, что явится утром.
Она прошлась по комнате. Чуть вздернутая верхняя губа ее, красивая и обиженная, дрожала. Сильная женщина моя мать.
Я заметил: все вещи на своих местах. Без меня она занималась уборкой.
— Чем он увлекся опять?
— Сольными вариациями для саксофона в квартире…
— Все как всегда. Потом будет задыхаться.
— Что-то новенькое готовит.
— Я чувствую, готовит, — она криво усмехнулась.
— Это никогда не кончится.
Мы оба понимали: теперь это не могло кончиться. Так не бывает, чтобы само перестало и кончилось.
— Димка на даче у соседей. Я опаздываю на электричку…
— Я провожу.
— Не надо. Возьму такси. А на вокзале меня ждут.
— Значит, ты не сомневалась?
— Ужин не успела приготовить. Отец тебя покормил?
— Конечно. И денег дал.
— Заботливый.
— Что передать ему?
— Ничего, — она помолчала. — Каждый сам по себе.
Она еще что-то сказала. Поцеловала. Она ушла. Хлопнула дверь. Под люстрой в табачном дыму висела ее кривая усмешка.
Я выбежал в коридор: дверь на площадку уже захлопнулась. У меня не было ни денег, ни ужина — два бутерброда от Ивлева. Но я считал: так оно лучше.
Глупо горели лампы. Я кинулся по коридору, нажимая выключатели. Стало темно. Я остановился у окна. В опустелой квартире замерло эхо. Журчала вода в испорченном кране.
Скрипели сквозняки.
Ночь раскинула прозрачные крылья над нашими головами. Мои родители скитались в ночи. Каждый сам по себе в нашей общей беде. И я между ними. Я тоже был сам по себе, только в ином роде.
Маша позвонила в понедельник вечером.
— Ты? — спросила она. — Что делаешь? Телефонный звонок вернул меня от двери, я надевал плащ и не знал, куда идти. Весь день маялся как неприкаянный, ничего толком не выучил, но устал, и мне было все равно куда, лишь бы не сидеть дома.
— Вернулся с порога.
— Купаться, в такой дождь?
— Не знаю… Ты с Ивлевым?
— Я приду.
В квартире таял полумрак. Капли барабанили по жестяному карнизу, брызги залетали в окно. Паркет перед подоконником набух. Отсветы сада зелеными бликами шевелились на стенах. Я присел на столик у зеркала. Дверь отперта. Дождь лил не переставая.
Маша вошла и остановилась, взмахнув сумкой. Она была в светлом платье без рукавов, легком и прозрачном.
— Ты как статуя!
— Не кричи.
— Почему нельзя?
И я ответил шепотом:
— Дождь…
Она смеялась и ждала, когда я освобожу ее от зонта. В другой руке держала мокрые ромашки.
Я налил воды в химическую мензурку, поставил цветы. Маша сидела на кушетке и наблюдала. Потом я стоял у окна, и на рубашку сыпались брызги. Теплый ливень струился с высоты. Вода бежала по глянцевитым листьям. Деревья опустили мокрые ветви, как руки.
Маша сидела, прислонив плечо к жесткому ковру. И я почувствовал, как колют ворсинки, впиваются в загорелую кожу. Едва дыша, я присел рядом, осторожно и легко подсунул ладонь, и пальцы ощутили мягкое тепло.
Мы оба были смущены. Мы молчали. С каждой минутой становилось труднее. Я слышал, как она дышала. Нам было трудно в комнате. Невыносимо. И мы вышли под дождь.
— Зонт не взяла…
Водопад с крыш обрушивался за шиворот. Мы шли обнявшись. Машины шурша катили мимо, объезжали нас. В черном зеркале асфальта плыли красные и белые огни. Мокрый и вечерний мир куда-то спешил. Под фонарями блестела голубая трава.
Сгущались сумерки. Мы сидели на скамейке в заросшем саду. За стеклянной сеткой дождя белели колонны, размытые очертания императорского замка. Стало легко и спокойно. Никогда еще не было так тихо и просто.
— Пойдем домой?
Крупная рябь сыпала по лужам и по тротуарам. Шумели ночные деревья. Светящиеся струи рассыпались нитяным серебром. Ее платье сделалось прозрачно, как лед. Туфли размокли и спадали с ног. По лестнице мы поднялись босиком.
— Свет не нужно…
Губы нечаянно дрожали.
— Я не боюсь.
Пустые одежды лежали брошенные, кольцо в кольцо.
Шумели ливни, струи стекали по стеклу. Бледное сияние фонарей выхватывало из темноты мокрую зелень сада. И отчетливо было слышно, как теплые капли стучат по упругой листве.
— А тебе можно?
— Два дня, а потом опасно.
— Я потерплю…
Она смеялась и гладила плечо. Я лежал, уткнув нос в подушку.
— Ты совсем не умеешь терпеть.
— Научусь.
— Может быть, ты и сейчас терпишь, а? Измученная и умиротворенная, она засыпала.
Я лежал на спине, закинув затекшие руки за голову, не решаясь шевельнуться. На плече беззащитно
