кто-нибудь вообще что-нибудь предпринимал.
– Бедняга. Она такая идиотка.
– Почему вы здесь?
– Потому что вы меня поймали.
– Я хочу сказать, как вы очутились возле своего дома?
– Вернулся за чистым бельем.
– Разве чистое белье так много для вас значит? К чему цепляться за приличия, если так легко идти по головам?
Кролик чувствует, что разговор становится опасным; его собственные слова возвращаются к нему, вокруг расставлены ловушки и крючки.
– Кроме всего прочего, я вернул ей машину.
– Почему? Разве она вам не нужна, чтобы сбежать?
– Я просто подумал, что автомобиль, в сущности, принадлежит ей. Ее отец уступил нам его по дешевке. Да и пользы мне от него никакой.
– Никакой? – Экклз давит в пепельнице сигарету и тянется к карману пиджака за новой. Они огибают гору по самому высокому отрезку дороги, где склон с одной стороны поднимается вверх, а с другой – обрывается вниз так круто, что здесь не построить ни дома, ни бензоколонки. Внизу смутно поблескивает река. – Если бы я решил бросить жену, – говорит Экклз, – я бы сел в машину и уехал за тысячу миль. – Слова, спокойно раздавшиеся над белым воротником, звучат почти как совет.
– Именно это я и сделал! – восклицает Кролик, в восторге от того, что между ними так много общего. – Я доехал до Западной Вирджинии. Но потом решил послать все к черту и вернулся. – Пора прекратить сквернословить. Почему он все время ругается? Может, чтоб держаться подальше от Экклза он чувствует, что какая-то опасная сила притягивает его к этому человеку в черном.
– Могу я узнать почему?
– Понятия не имею. Комбинация причин. В знакомых местах надежнее.
– Может, вы приехали помочь своей жене?
На это Кролик не находит, что ответить.
– Вы толкуете, что вас угнетает неразбериха. А как, по-вашему, чувствуют себя другие молодые пары? Почему вы считаете себя исключением?
– Вы думаете, я не смогу вам на это ответить, но я отвечу. Я когда-то здорово играл в баскетбол. По- настоящему здорово. А после того как человек был первый сорт – неважно в чем, – ему уже неинтересно быть вторым. А то, что у нас было с Дженис, иначе как вторым сортом не назовешь.
Выскакивает прикуриватель. Закурив, Экклз снова поднимает глаза на дорогу. Они спустились в предместья Бруэра.
– Вы верите в Бога, – спрашивает он.
Отрепетировав ответ сегодня утром. Кролик без всяких колебаний отвечает:
– Верю.
От удивления Экклз моргает. Пушистое веко в одноглазом профиле захлопывается, но лицо не оборачивается.
– Значит, по-вашему. Господь хочет, чтобы вы заставляли вашу жену страдать?
– Позвольте вас спросить. По-вашему, Господь хочет, чтобы водопад стал деревом? – Кролику ясно, что этот вопрос Джимми Мышкетера звучит нелепо; его раздражает, что Экклз просто-напросто проглатывает его, печально затянувшись дымом. Ему ясно, что любые его высказывания Экклз проглотит с той же усталой затяжкой; его профессия – слушать. Большая светловолосая голова имеет такой вид, словно она набита серой кашицей из драгоценных тайн и отчаянных вопросов каждого встречного и поперечного, и, несмотря на всю его молодость, ничто не может окрасить эту кашицу в какой-нибудь иной цвет. Кролик в первый раз чувствует к нему антипатию.
– Нет, – подумав, отвечает Экклз. – Но, по-моему, Он хочет, чтобы маленькое дерево стало большим.
– Если это значит, что я не созрел, так я из-за этого плакать не стану, потому что, насколько я понимаю, созреть – все равно что умереть.
– Я и сам тоже незрелый, – как бы в виде подарка бросает Экклз.
Не бог весть какой подарок. Кролик его отвергает.
– Ну так вот, жалко вам эту кретинку или нет, а я к ней возвращаться не намерен. Что она чувствует, я не знаю. Уже много лет не знаю. Я знаю только то, что чувствую я. Это все, что у меня есть. Известно ли вам, чем я занимался, чтобы содержать всю эту шайку? Демонстрировал в магазинах дешевых товаров грошовую жестянку под названием «чудо-терка»!
Экклз смотрит на него и смеется, с изумлением подняв брови.
– Так вот откуда ваш ораторский талант, – говорит он.
В этой аристократической насмешке, по крайней мере, есть смысл – она ставит их обоих на место. Кролик чувствует себя увереннее.
– Высадите меня, пожалуйста, – просит он.
Они уже на Уайзер-стрит и едут к большому подсолнечнику. Днем он мертв.
– Может, я отвезу вас туда, где вы поселились?
– Я нигде не поселился.
– Как хотите. – С мальчишеской досадой Экклз подъезжает к тротуару и останавливается перед пожарным гидрантом. От резкого торможения в багажнике раздается бренчание.
– У вас что-то сломалось, – сообщает ему Кролик.
– Это клюшки для гольфа.
– Вы играете в гольф?
– Плохо. А вы? – Экклз оживляется, забытая сигарета дымится у него в руке.
– Таскал когда-то клюшки.
– Разрешите мне пригласить вас на игру. – Ага, вот она, ловушка.
Кролик выходит и стоит на тротуаре, прижимая к себе сверток с одеждой и приплясывая от радости, что вырвался на свободу.
– У меня нет клюшек.
– Их ничего не стоит взять напрокат. Пожалуйста, очень вас прошу. Экклз перегибается через правое сиденье, ближе к открытой дверце. – Мне очень трудно найти партнеров. Все, кроме меня, работают, – смеется он.
Кролику ясно, что надо бежать, но мысль об игре и уверенность, что не выпускать охотника из виду безопаснее, удерживают его на месте.
– Давайте не будем откладывать, а то вы снова начнете демонстрировать свои терки, – настаивает Экклз. – Во вторник? В два часа? Заехать за вами?
– Нет, я приду к вам домой.
– Обещаете?
– Да. Однако не верьте моим обещаниям.
– Приходится верить. – Экклз называет свой адрес в Маунт-Джадже, и они наконец прощаются.
По тротуару вдоль закрытых, по-воскресному оцепенелых витрин, глубокомысленно поглядывая вокруг, шагает старый полисмен. Он, наверно, думает, что этот священник прощается с руководителем своей молодежной группы, который несет узел для бедных. Гарри улыбается полисмену и весело уходит по искрящемуся тротуару. Забавно, что никто на свете не может тебя и пальцем тронуть.
Рут открывает ему дверь. В руке у нее детектив, глаза сонные от чтения. Она надела другой свитер. Волосы как будто потемнели. Он швыряет одежду на кровать.
– У тебя есть плечики?
– Ты что, воображаешь, будто эта квартира уже твоя?
– Это ты моя, – отвечает он. – Ты моя, и солнце мое, и звезды тоже мои.
Когда он сжимает ее в объятиях, ему и в самом деле кажется, будто так оно и есть. Она теплая, плотная, нельзя сказать, чтобы податливая, нельзя сказать, чтоб нет. Тонкий запах мыла поднимается к его ноздрям, и подбородок ощущает влагу. Она вымыла голову. Темные пряди аккуратно зачесаны назад.
