и астронома Литтрова в Казани, химика Гизе в Харькове).
Процесс приглашения оказался и строго ограниченным по времени – он занял период с 1803 по 1811 г., а после Отечественной войны количество немецких ученых в российских университетах начало быстро таять, хотя плодотворная деятельность некоторых из них здесь продолжалась вплоть до начала 1830-х гг. Большинство же из них закончило преподавание в 1810-е гг., проведя в России, таким образом, не более десяти лет. Массовое возвращение немецких профессоров обратно в Германию после завершения наполеоновских войн было обусловлено как возрождением немецких университетов, так и изменившимся отношением к ним в самой России, в особенности вследствие политики министерства духовных дел и народного просвещения, чему будет посвящен следующий параграф.
Наибольший вклад немецкие профессора российских университетов первой четверти XIX в. внесли в развитие естественных наук, а также философии, политической экономии, древних и восточных языков. В то же время во многих случаях влияние немецких ученых на университеты было лишь краткосрочным, и его следы изглаживались вскоре после их отъезда; впрочем, встречались и откровенно неудачные приглашения, не принесшие никакой пользы российским университетам. Среди всех высших школ Германии, представивших своих выпускников, особо значимой для развития российского высшего образования в начале XIX в. оказалась роль Гёттингенского университета (в один только Казанский университет прибыли девять его питомцев!). Можно сказать, что с переездом из Гёттингена столь большого числа талантливых ученых в Москве и отчасти в Харькове и Казани возникала особая среда, транслировавшая в Россию лучшие достижения немецкой науки, сообщавшая российским университетам тот новый по сравнению со многими отсталыми, исполненными средневекового духа учеными корпорациями XVIII в. научный облик, который окончательно утвердится в дальнейшем ходе XIX века.
Российские и немецкие университеты после наполеоновских войн
В 1810-е гг. в развитии народного просвещения в России начали ощущаться тревожные симптомы, предвещавшие серьезные изменения правительственного курса.
Лежавшей на поверхности проблемой являлось слабое наполнение новой университетской системы студентами. К образованию там, в целом, мало тянулись представители российского дворянства, а те, кто все же выбирали учебу в университетах, предпочитали, как и в XVIII в., обращаться к первоисточнику и ехали слушать лекции в Германию. Поэтому указом от 14 января 1811 г. министерство народного просвещения специально оговаривало, что «аттестаты иностранных училищ, академий и университетов в производстве в чины не заменяют аттестатов университетов Российских», и это объективно должно было ослабить поток желающих учиться за границей, но не решало проблему нехватки собственных студентов.[1097]
Одним из первых критиков, усмотревших корни проблемы в самой системе, созданной университетской реформой 1802–1804 гг., точнее в ее «идеалистичном» характере, выступил H. М. Карамзин. В представленной императору Александру I в 1811 г. записке «О древней и новой России» он писал: «Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким; не рассудив, что здесь иные обстоятельства. В Лейпциге, в Гёттингене надобно профессору только стать на кафедру – зал наполнится слушателями. У нас нет охотников для высших наук… Вместо 60 профессоров, приехавших из Германии в Москву и другие города, я вызвал бы не более 20 и не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях; скудные родители, отдавая туда своих сыновей, благословляли бы милость государя, и призренная бедность чрез 10, 15 лет произвела бы в России ученое состояние. Смею сказать, что нет иного действительнейшего средства для успеха в сем намерении. Строить, покупать домы для университетов, заводить библиотеки, кабинеты, ученые общества, призывать знаменитых иноземных астрономов, филологов – есть пускать в глаза пыль».[1098]
Действительно, эта нехватка «охотников для наук» сказывалась как на отсутствии студентов, так и на составе профессоров. В 1810—20-е гг. сами по себе корпорации российских университетов не могли обеспечить воспроизводство своего состава на тех же критериях научного отбора, которым следовали в начале XIX в. Корень бед здесь лежал в системе выборов профессоров профессорами по Уставу 1804 г. Это справедливо отметил главный теоретик «модернизированного» университета К. Мейнерс, который в последнем томе своего труда «История возникновения и развития высших школ в нашей части Света» (1802–1805) оставил характеристику университетской реформы в России. Расточая всяческие похвалы Александру I за заботу о развитии просвещения, он писал об Уставе 1804 г.: «Я не думаю, что это право выборов будет долго существовать; я даже полагаю, что существование такого права является недостатком, особенно до тех пор, пока там будут требоваться немецкие и другие иностранные преподаватели. При каждом выборе профессоров профессорами надо исходить из того, что большая часть избирающих не в состоянии самостоятельно оценить достоинства кандидатов и, следовательно, будет голосовать вслед за мнением одного из преподавателей, в предметной области которого замещается кафедра». Именно в этом Мейнерс и видел главный источник злоупотреблений: признавая за учеными свойство организовывать «партии» и взаимные интриги, он из примеров старых немецких университетов усматривал крайне малую вероятность, чтобы ученый мог дать объективный отзыв о своем коллеге, работающем в одной с ним научной области, а не руководствовался бы какими-либо иными – корыстными, личными или партийными побуждениями.[1099]
Правота Мейнерса в российских условиях ярко проявилась в первые годы существования новых университетов – Харьковского и Казанского, для которых это время оказалось наполнено взаимной враждой профессоров (иногда по самым случайным и маловажным поводам) и частыми конфликтами на заседаниях университетского Совета, особенно в процессе выборов. Такова, например, была попытка первых выборов ректора Казанского университета в 1810 г.: вначале два кандидата набрали равное количество голосов, при перебаллотировке с минимальным перевесом победил И. О. Браун, но подавшие на него жалобу попечителю профессора добились отмены результатов выборов[1100]. Вообще, после выбытия нескольких видных ученых Казанский университет к 1819 г., времени знаменитой ревизии М. Л. Магницкого, ни по организации преподавания, ни в глазах местного общества не отвечал своему громкому имени, а скорее представлял собой старший класс гимназии. В момент ревизии на разных годах обучения в университете числились от 3 до 13 человек, а общее количество учившихся студентов уступало числу преподавателей, у последних же необходимый по штату состав достигался за счет того, что некоторые кафедры были переданы старшим студентам. Ревизия показала, что многие профессора пропускали свои лекции, а их курсы явно не соответствовали университетскому уровню[1101].
Характерным показателем служит количество защищенных диссертаций на высшую научную степень доктора. В 1817–1819 гг. эти защиты в российских университетах были приостановлены по распоряжению министерства в связи с подготовкой нового «Положения о производстве в ученые степени».[1102] В последующий же период, например, в Московском университете с 1820 по 1830 г. была защищена всего одна докторская диссертация по нравственно-политическому отделению, три по словесному и ни одной по физико-математическому факультету.[1103] По сути, это означало, что после ухода основной части немецких профессоров механизмы самовоспроизводства ученых высокого уровня здесь не работали. Обновление корпорации шло очень медленно, что приводило к ее «старению» и снижению качества преподавания.
Отсутствие диссертаций на высшие ученые степени говорило о том, что императив научного исследования не приживался в университете, а ученая карьера, соответственно, происходила по принципу «выслуги лет». Даже у лучших представителей профессуры 1810—20-х гг. она занимала очень длительный срок. Так, ученый-технолог Ф. А. Денисов, окончив учебу в Московском университете еще в 1806 г. в возрасте 21 года со степенью кандидата, был оставлен при университете, в 1814 г. защитил диссертацию на степень доктора физико- математических наук (минуя магистра), но в 1815 г. был зачислен только на должность адъюнкта и лишь в 1822 г., в 37-летнем возрасте, дослужился до ординарного профессора.[1104] Одаренный химик А. А. Иовский, который через четыре года после окончания университета, в 1822 г., в возрасте 26 лет, получил степень доктора медицины (стоявшую вровень с магистерскими степенями других факультетов), пройдя заграничную командировку, в 31 год был избран адъюнктом, но экстраординарным профессором – лишь в 40 лет, и, таким образом, между защитой диссертации и получением профессуры у Иовского прошло 14 лет.[1105]
В некотором смысле показательна для университета этой эпохи карьера математика Т. И. Перелогова: по сути, представитель Московского университета еще XVIII в., он долгое время преподавал английский и французский языки в Благородном пансионе, а в 1813 г. перешел на вакантное место адъюнкта при кафедре чистой математики, где через год был избран экстраординарным, а в 1820 г. ординарным профессором – в 55 лет и не имея никакой ученой степени! Впрочем, далеко не все претенденты на профессорские должности выдерживали столь долгое ожидание: так, Т. А. Каменецкий, любимый ученик гёттингенского воспитанника и многолетнего ректора Московского университета И. А. Гейма, получив в 1815 г. (в 25 лет) степень магистра, бесплодно в течение девяти лет ждал возможного избрания профессором, а затем принял решение уйти из университета333.
Стоит повторить при этом что в лучших немецких университетах первой четверти XIX в., как Гёттингенский и Берлинский, молодые ученые всходили на профессорскую кафедру будучи около 30 лет, вскоре после блестящей защиты диссертации. В России же даже такая защита не гарантировала продолжения университетской карьеры: так, магистр права И. В. Васильев, опубликовав по общему признанию выдающееся исследование «О духе законов, ныне существующих в Российском государстве», а затем другие сочинения, в 1828 г. по особому ходатайству министерства получил должность сверхштатного адъюнкта. Но даже поддержка попечителя не уберегла Васильева от того, что вместо последующего избрания в профессора он был изгнан из Московского университета более старшими коллегами, увидевшими в молодом таланте угрозу для собственного положения.[1106]
В. М. Котельницкий, многократно избиравшийся в 1810—20-е гг. в Москве деканом медицинского факультета и принадлежавший также к профессорам, которые получили кафедру в 40 лет, но обладавший притом оригинальным характером и любимый студентами, очень точно выразил в нескольких афоризмах атмосферу тогдашней профессорской корпорации. Когда его спрашивали, будет ли он читать лекции по собственному руководству или по книге известного автора, он отвечал, что «будет читать по Пленку (автор учебников по медицине XVIII в. –
Свой диагноз, притом весьма авторитетный, состоянию российских университетов в 1810—20-е гг. поставил тот самый Г. Ф. Паррот, который, как было показано выше, стоял у истоков университетской реформы начала XIX в. Еще в 1803 г. он сформулировал для Александра I главную задачу этой реформы: «Целью является дать русской нации подлинно национальные университеты. Образование должно, наконец, укорениться. Чтобы достичь этого, нужно подготовить множество обученных людей, которым можно было бы доверить просвещение нации, не привлекая иностранцев»[1108].
В 1827 г., закончив службу в Дерптском университете и перейдя в Петербургскую Академию наук, Паррот отправил императору Николаю I (который так же прислушивался к его мнению, как и Александр I) записку «Memoire sur les universites de l'intereur de la Russie» («Об университетах внутренней России»), где, в сущности, признал провал в достижении поставленной выше цели. Паррот доказывал во всех смыслах недостаточное состояние университетов в Москве, Казани, Харькове и Петербурге, которые в течение 25 лет стоили правительству уже более 10 млн. руб., но не произвели того, что от них ожидалось – «класса природных русских профессоров, истинных, достойных сего имени ученых».[1109] Тех, кто сейчас работал в российских университетах, Паррот не считал учеными и предлагал разом отправить на пенсию (а Петербургский университет как самый несостоятельный вообще закрыть), после чего начать широкую программу подготовки отечественных профессоров за границей.[1110]
Итак, зафиксировав, что внутреннее состояние российских университетов во второй половине 1810-х и в 1820-е гг. по многим оценкам не соответствовало тем надеждам, которые возлагали на них творцы реформы «дней Александровых прекрасного начала», обратимся к внешним условиям – правительственной политике в данный период, которая также не благоприятствовала поступательному развитию российских университетов.
Как показал анализ, проведенный в предыдущих параграфах, одним из основных содержательных моментов реформы начала XIX в. явилось то, что образцами для организации высших школ в России, несмотря на охвативший Европу университетский кризис, были избраны немецкие университеты (правда, с некоторыми коррективами в духе утилитаризма). Теперь же, после наполеоновских войн, именно этот момент был пересмотрен, а утилитарные принципы все громче зазвучали в политике министерства народного просвещения и, тем самым, вновь, как это уже было в других европейских странах, ставили под сомнение самый смысл существования университетов в России.
К изменениям в идеологии правительство приступило еще в период заграничных походов, когда русская армия, а с ней и император Александр I, и многие сановники находились в Европе, где с удивлением и настороженностью обнаружили, что немецкие университеты, немало поспособствовав освобождению Германии, стали почвой для новых политических идей. Их роль как образцов для России поэтому требовала переосмысления.
Важный шаг в этом направлении сделал граф В. П. Кочубей, один из «молодых друзей» царя, в данный период – член Государственного совета, а с 1813 г. – председатель Центрального совета по управлению германскими землями, сопровождавший Александра I в его перемещениях по Европе. Его записка «О положении Империи и о мерах к прекращению беспорядков и введению лучшего устройства в разные отрасли, правительство составляющие» была представлена императору в декабре 1814 г. Именно в ней Кочубей вслед за Карамзиным, но уже в гораздо более явной и официальной форме возлагал всю вину за малые успехи высшего образования в России на ее следование примерам немецких университетов. «Учреждение
