свободой учения и выбора предметов занятий, без чего немыслимо строгое занятие наукой».[1352]
В 1862–1863 гг. в командировку с целью осмотра европейских высших учебных заведений министерством народного просвещения был отправлен еще один товарищ Грановского, преподававший в 1840—50-х гг. в Московском и Петербургском университетах, К. Д. Кавелин (1818–1885). В нескольких статьях, отражавших итоги этой поездки, он излагал мысль, что устройство университетов в Германии держится на универсальных принципах, которые могут переноситься в любые страны и оказывать там благотворное влияние на развитие образования. Им был правильно уловлен, вполне в современном духе, самый смысл понятия о «классическом» университете: «Немецкие университетские учреждения в своих главных основаниях принадлежат к классическим, не умирающим созданиям истории, имеют всеобщий, всемирный характер и значение, способны к бесконечному развитию и бесчисленным применениям к историческим, временным, местным обстоятельствам разных стран и народов».[1353]
Большое внимание Кавелин уделил теоретическому обоснованию свобод преподавания и обучения, где его статьи можно поставить в один ряд с выступлениями Гумбольдта, Шлейермахера или Савиньи. Он подчеркивал, что «свобода учения в Германии создает студенту чрезвычайно удобное, спокойное и выгодное положение для занятия науками; но в то же время, как всякое независимое и свободное положение – очень трудное и ответственное».[1354] Водворение же свободы преподавания он связывал с очищением университетов от любых примесей утилитаризма: «Такая свобода везде возможна, где наука и университеты добровольно и сознательно отказываются от всякого практического действия на жизнь, от всякого влияния, непосредственно вызывающего или возбуждающего к практической деятельности». Обеспечение этих свобод Кавелин, как и Гумбольдт, видел задачей государства и, в частности, одобрял систему государственного конкурса при назначении новых преподавателей (которая уже сложилась тогда в Германии и могла быть перенята в России), выступая против выборов на должности: «Многие, в том числе, даже профессоры, находят, что юридическое участие университетов в замещении вакантных кафедр вредно потому, что на выбор кандидатов имеют влияние партии и интриги, личные соображения, дух касты или узко и односторонне понимаемые местные интересы». [1355]
Итоги обсуждения «университетского вопроса» русским обществом в конце 1850-х – начале 1860-х гг. отчасти нашли воплощение в новом Уставе 1863 г. Его создатели в министерстве народного просвещения, безусловно, также находились под влиянием идей «классического» университета, что было выражено ими в ряде документов. В одном из них указывалось именно на научное предназначение университетов почти в тех же словах, что это делали немецкие неогуманисты: «Наука читается в университетах для науки, и самое свойство разных отраслей человеческого знания служит основанием разделения университетов на факультеты. Университетское преподавание может принести истинную пользу тем, которые ищут в храме науки только науку, т. е. знание, а не идут туда движимые материальными, спекулятивными побуждениями».[1356]
Деятели министерства А. В. Головнина выступали против «приманок» для студентов в виде чинов, допускали возможность учебных свобод. «Известно, что при свободе учения в германских университетах достигаются несравненно лучшие результаты, чем при обязательности во французских», – сообщалось в официальной записке министерства по поводу принятия нового Устава. В нем, по мнению авторов, «прежняя безусловная обязательность учения» была ограничена, а набор предписанных студентам предметов определялся теперь не государством, а самими университетами, что при их желании могло означать конец курсовой системе. В русле идей, высказывавшихся еще С. С. Уваровым, министерство предполагало значительно расширить преподавание и повысить его научный уровень с помощью введения приват-доцентуры: «На учреждение приват-доцентов со всех сторон возлагаются самые свежие надежды. Оно по общему мнению должно сделаться рассадником профессоров и главнейшим средством для замещения кафедр; ему предстоит оживить университеты постоянным притоком новых и свежих сил».[1357]
Однако многие провозглашенные министерством положения не сработали, и это ярко доказывало, что в действительности Устав 1863 г. носил компромиссный характер, и, несмотря на отраженные в нем либеральные веяния, не содержал механизмов реального обновления университетской жизни, но позволял консервировать устарелые порядки. Так, введение свободы обучения фактически было передано на усмотрение университетских Советов, которые повсеместно оставили формы контроля (курсовые экзамены) прежними. Приват-доцентура в 1860— 70-е гг. не получила развития на практике, поскольку не были четко предусмотрены способы ее финансирования, а пойти на введение платы за каждый лекционный курс, как в немецких университетах, правительство не решилось. Поэтому молодые ученые, не будучи в состоянии одновременно и содержать себя, и вести преподавание в качестве приват-доцентов, всячески стремились занять штатные места доцентов, которые фактически были эквиваленты прежним должностям адъюнктов, являлись столь же бесправными, а назначение в них целиком зависело от «кастовых отношений» внутри профессорского корпуса, о которых упоминал Кавелин, и не гарантировало правильной смены кадров. Наконец, ничем не было подкреплено и прокламированное желание министерства «поставить университеты вне чинов», поскольку обе степени выпускника – и действительный студент, и кандидат – сохранились в Уставе с их правами на классы по Табели о рангах.
Неудовлетворенность результатами этих университетских реформ сказалась уже в последующее десятилетие, вызвав новый этап дискуссий, относящийся к 1870-м – началу 1880-х гг. Его открыло выступление в печати профессора Московского университета Н. А. Любимова (1830–1897). По сути продолжая линию отстаивания идей «классического» университета, которую вели Пирогов, Бабст, Кавелин и др., он упрекал сложившуюся систему в «общей безответственности» и говорил о беспомощности либеральных тенденций Устава 1863 г.: «Какие меры по отношению к университетам могут быть признаны либеральными в истинном смысле, серьезно либеральными мерами? Очевидно те, которые клонились бы к допущению и ограждению академической свободы исследования и преподавания, которые содействовали бы призванию к жизни духа науки и умственной самостоятельности, пробуждению интереса к высшим задачам знания, оживлению философского направления»[1358].
В отсутствии такого духа Любимов обвинял университетскую корпоративность, при которой конкурсное замещение должностей «практически не имеет значения», а право министров назначать профессоров «не отвергается абсолютно, но обставлено условиями, при которых пользование правом имеет вид действия, направленного против университета по недоверию или в наказание». Своему времени Любимов противопоставлял Московский университет 1840-х гг., верный утвердившимся тогда элементам «классического» облика, когда «благодаря небольшой согласной группе профессоров преподавание имело дух и стремление к охране, среди неблагоприятных внешних условий, принципов гуманности и разумной свободы, и университет имел самостоятельность, живой образ, силу»[1359].
Эта самостоятельность ученой корпорации, как подчеркивал Любимов, заключена «единственно в духе науки и преподавания, какой в ней господствует». В своих конкретных предложениях он настаивал на широком развитии приват-доцентуры вместо штатных доцентов («должно делать широким и льготным доступ в кандидаты для профессорских мест, но не на самые места»), выступал за «свободное распределение курсов», против произвольной, как он считал, системы кафедр в Уставе 1863 г. «Университетское преподавание по самому характеру своему есть преподавание многостороннее и свободное. Цель его – не столько сообщить знания, сколько возбудить самодеятельность. Стесняя строго определенными программами, данными извне, превращая университет в школу, где выучиваются определенной сумме знаний, мы бы уронили значение университетов как представителей самобытного движения науки и мысли… Каждый профессор должен иметь возможность передавать свой собственный взгляд на науку и на те части и стороны ее, которые наиболее интересуют его самого. Университетское преподавание тогда только хорошо, когда оригинально и субъективно; только тогда способно оно вызвать самодеятельность в слушателях».[1360]
Этим положениям полностью противоречила существовавшая система курсовых экзаменов, и Любимов, подобно другим деятелям российского высшего образования, настаивал на ее отмене и на необходимости вообще отделить экзамены от преподавания, чтобы их программа не довлела над слушателями (как это произошло в Германии, где выпускники сдавали экзамены по месту будущей службы). «Стремление превратить университет в какой-либо род специальной школы противоречит общему характеру университетского преподавания», – подчеркивал профессор.
Выступления Любимова ярко характеризовали его позицию как проводника идей «классического» университета в России.[1361] Однако начавшийся новый виток общественных споров по «университетскому вопросу» в 1870-е гг. вызвал и ряд опровержений этих взглядов. Так, известный историк В. И. Герье (1837–1919) резко критиковал Любимова по всем принципиальным позициям и хотя не отрицал научное значение немецких университетов, но фактически доказывал, что оно утвердилось не благодаря, а вопреки их устройству, которое не подходит для отечественных университетов. Так, «в Германии вопрос об избрании или рекомендации профессоров не имеет важного практического значения», поскольку решается в условиях избытка ученых сил, у нас же – «какие параграфы не принимай, не будет написано ни одной лишней диссертации на Руси, не явится ни одного лишнего профессора».[1362]
Развитие гонорарной приват-доцентуры также, по мнению Герье, не годилось в России. Он считал, что «польза, которую студенты в состоянии извлечь из конкуренции преподавателей, весьма двусмысленна», поскольку эта конкуренция основана на «фразах и приманках» и не имеет отношения к подлинному «научному» состязанию. При этом в Германии же реальное соревнование преподавателей происходит не внутри университетов, а «между университетами», которые имеют возможность «переманивать» к себе наиболее талантливых. Поэтому профессор поддерживал систему штатных доцентов, принятую Уставом 1863 г., который, благодаря этому, по мнению Герье, даже опережал текущее развитие университетов в Европе.
Герье также делал акцент на необходимости сообщить студентам определенный набор специальных знаний и контролировать их усвоение. В то же время, обсуждая организацию университетского управления, он предлагал разделить хозяйственные и научные функции Совета, оставив тому лишь последние, а также реорганизовать лекционную систему в духе свободы преподавания и максимального разнообразия курсов.[1363] Поэтому, в целом, его позиция, хотя и не совпадала во многом с «классической» моделью, скорее относилась к промежуточной, отражая взгляды реалиста на текущие возможности реформирования университетов в России.
Результаты прошедших споров, действительно, наложили отпечаток на пересмотр общего Устава российских университетов 1863 г. и принятие его нового варианта в 1884 г. Однако и здесь можно отметить противоречивость нового документа. С одной стороны, в нем вновь были сделаны шаги в сторону «классического» университета: утверждено обязательное назначение профессоров министерством, получил, наконец, с установлением почасовой оплаты прочную базу и начал быстро развиваться институт приват-доцентов (при одновременном упразднении штатных доцентов). Кроме того, в учебный процесс вводились практические научные занятия – семинары, расширялись университетские научно-исследовательские лаборатории и институты, т. е. те учреждения, которые на практике реализовывали принцип «единства науки и преподавания». Только в одном Московском университете в рамках Устава 1884 г. на рубеже XIX–XX вв. открылись 17 научных институтов, из которых 12 относились к медицинскому, 4 – к физико-математическому и один – к историко-филологическому факультету Основателями первых научных семинаров на историко-филологическом факультете были В. И. Герье, П. Г. Виноградов, Н. И. Стороженко, Г. Н. Челпанов и др.
С другой стороны, управление университетом по Уставу 1884 г. увязало в бюрократическом контроле. Министерство получило все ключевые рычаги влияния на университеты вплоть до прямого назначения университетской администрации, но использовало их для того, чтобы повышать не научный потенциал учебных заведений, а лишь их политическую благонадежность. Этим практика министерства народного просвещения в России резко отличалась от действий аналогичного государственного органа в Пруссии, на которую само же министерство всегда указывало как на пример.
Деятельность прусского Kultusministerium конца XIX – начала XX в. в рамках т. н. «системы Альтхофа» была направлена на то, чтобы, распределяя ученых и финансовые ресурсы по различным университетам, поддерживать там максимальную эффективность научных исследований. Неудивительно поэтому, что в кайзеровской Германии они испытали наивысший взлет, закрепивший мировое признание «классической» модели.[1364] В России же, имея право назначать и смещать профессоров, министерство пользовалось им исходя не из научных критериев, а противодействуя т. н. «либеральной профессуре», среди которой были выдающиеся ученые, как, например, И. И. Мечников, К. А. Тимирязев, В. И. Вернадский, П. Г. Виноградов, С. А. Муромцев и др. Некоторые из них пользовались общеевропейской известностью, и их конфликт с министерством привел в конечном счете к эмиграции из России и продолжению ученой деятельности за границей.[1365]
В то же время взгляды либеральной профессуры, выражаемые с профессорских кафедр или около них, «подпитывали» студенческое движение, а студенты отчасти видели в этих профессорах выразителей своих интересов.[1366] Студенческому движению министерство пыталось противопоставить, опять-таки, не стимулирование заинтересованности в научных занятиях через свободу обучения, а определенные внешние рычаги – социальную политику, заключавшуюся в преимущественном допуске в университеты детей дворянства, повышение требований к гимназическому аттестату путем обязательного введения туда двух древних языков. Внутри университета студенты подвергались плотной опеке со стороны инспекторов, подчиненных министерству. К ужесточению бюрократического элемента вело и учреждение в университетах экзаменационных комиссий, которые принимали выпускные экзамены по утвержденным государством программам и выдавали дипломы на чины 10 или 12 класса. Обязательным условием допуска к выпускным экзаменам был зачет определенного числа полугодий, что сохраняло курсовую систему и переходные экзамены, правда с разделением предметов на обязательные и необязательные. Такая система ориентировала студентов на посещение только тех курсов, причем читавшихся в соответствии только с теми программами, которые были утверждены министерством, тем самым
