Военная диктатура, захватившая власть в Бразилии в 1904 г., также поспешила объявить о своей аграрной реформе. Бразильский институт аграрной реформы является, как заметил Пауло Шиллинг, единственным в своем роде учреждением: вместо того чтобы распределять землю среди крестьян, он занимается тем, что сгоняет их с земли, которая была экспроприирована прежними правительствами у латифундистов или самовольно занята крестьянами, /181/ и возвращает эту землю помещикам. В 1966—1967 гг., когда печать еще не подвергалась строжайшей цензуре, газеты сообщали о грабежах, поджогах и карательных операциях, совершавшихся отрядами военной полиции во исполнение приказов упомянутого института. Другая аграрная реформа, достойная того, чтобы попасть в хрестоматию, проводилась в Эквадоре в 1964 г. Правительство раздавало только негодные для обработки земли и одновременно содействовало концентрации плодородных земель в руках крупных собственников. Половина всех земель, распределенных в результате аграрной реформы среди крестьян в Венесуэле начиная с 1960 г., была до этого общественной собственностью, огромные плантации при этом вовсе не были затронуты, а те латифундисты, которые лишались части своих земель, получали такие крупные возмещения убытков, что оставались только в выигрыше и приобретали новые земли в других местах.
Аргентинский диктатор Хуан Карлос Онгания чуть было не ускорил на 2 года свое свержение, когда в 1968 г. вознамерился ввести новые порядки в налогообложении на земельную собственность. Проект предусматривал значительное увеличение налогов на неиспользуемые «пустые земли» по сравнению с обрабатываемыми площадями. Скотоводческая олигархия призвала в помощь небо, мобилизовала своих покровителей в армии, и Онгания быстро позабыл о своих еретических планах. Аргентина, как и Уругвай, располагает естественными богатыми пастбищами, которые в сочетании с благодатным климатом позволяют ей относительно благоденствовать по сравнению с другими странами континента. Однако эрозия безжалостно пожирает бескрайние заброшенные равнины, которые не используются ни под посевы, ни под выпасы; то же самое происходит и с большей частью территорий, раскинувшихся на миллионы гектаров и используемых под экстенсивное животноводство. Как и в Уругвае, хотя и в меньшей степени, экстенсивное землепользование послужило главной причиной кризиса, который потряс аргентинскую экономику в семидесятые годы. Аргентинские латифундисты не проявляют достаточного интереса к техническим нововведениям. Продуктивность сельского хозяйства низка, но это устраивает собственников земли, ибо закон высоких барышей превыше всех законов. Расширение земельных владений путем приобретения новых площадей более доходно и менее рискованно, чем применение современной /182/ технологии в целях интенсификации производства [123].
В 1931 г. «Аграрное общество» пыталось противопоставить лошадь трактору. «Земледельцы и животноводы! — призывали его руководители. — Обрабатывая поля с помощью лошадей, вы защищаете ваши собственные интересы и интересы страны!» Двадцать лет спустя это же общество заявляло в своих публикациях: «Гораздо легче кормить лошадь травой, чем тяжелый грузовик — бензином»[124].
По данным ЭКЛА, Аргентина имеет — пропорционально возделываемым площадям (в гектарах) — в семнадцать раз меньше тракторов, чем Франция, и в девятнадцать раз меньше, чем Великобритания. Страна применяет — в этой же пропорции — в сто сорок раз меньше удобрений, чем ФРГ[125]. Урожайность пшеницы, кукурузы и хлопка, получаемая Аргентиной, значительно меньше, чем урожайность этих культур в развитых странах.
Хуан Доминго Перон бросил вызов земельной олигархии Аргентины, определив статус пеона и установив минимум зарплаты в сельском хозяйстве. В 1944 г. «Аграрное общество» утверждало: «При назначении оплаты за труд главное — точно определить жизненный уровень среднего батрака-пеона. Порой его материальные потребности так ограниченны, что с общественной точки зрения увеличение их может оказаться излишним». «Аграрное общество» рассуждает о пеонах, словно о каких-то животных. Но глубокомысленные слова о низком уровне потребления сельских тружеников невольно служат ключом к пониманию причин слабого развития аргентинской индустрии: внутренний рынок не может в нужной степени расти ни вширь, ни /183/ вглубь. Политика экономического развития, за которую ратовал Перон, так и не одолела аграрную отсталость. В июне 1952 г. в речи, произнесенной в театре «Колон», Перон заявил, что не собирается проводить аграрную реформу, и «Аграрное общество» откликнулось официальным комментарием: «Это — самая правильная установка».
В Боливии аграрная реформа 1952 г. позволила значительно улучшить питание населения высокогорных районов: у крестьян-индейцев даже было отмечено увеличение роста. Однако в целом боливийцы пока еще потребляют лишь около 60% протеинов и 20% калия из того, что составляет минимум в рационе питания, а в сельских местностях эти показатели гораздо ниже средних по стране. Нельзя сказать, что аграрная реформа не дала результатов, но и распределение земель в высокогорье не изменило положения: Боливия и сейчас тратит пятую часть своей валютной выручки на импорт продуктов питания.
Аграрная реформа, которую с 1969 г. проводит военное правительство Перу, являет собой попытку глубинных преобразований. Что касается экспроприации земель у некоторых чилийских латифундистов, предпринятой правительством Эдуарде Фрея, то следует признать, что она открыла путь радикальной аграрной реформе, которую проводит новый президент Сальвадор Альенде как раз в то время, когда я пишу эти строки.
Присвоение земель в Латинской Америке всегда опережало их эффективное использование. Самые яркие черты отсталости в системе нашего современного землевладения вызваны вовсе не кризисами — они зарождались как раз в периоды наивысшего процветания. Периоды экономического спада, напротив, умеряли неуемный аппетит латифундистов к новым земельным приобретениям. В Бразилии, например, упадок сахарного производства и видимое истощение месторождений золота и изумрудов вызвали к жизни в 1820—1850 гг. законодательство о введении во владение землей каждого, кто ее займет и начнет обрабатывать. В 1850 г. возведение кофе на трон «Короля-Продукта» обусловило появление «Закона о землях», сотворенного в интересах политиков и военных олигархическим режимом и лишавшего собственности на землю тех, кто ее обрабатывает, вынуждавшего их идти на юг и на восток осваивать /184/ огромные внутренние территории страны. Этот закон «был введен в действие и в дальнейшем подкреплен многочисленными законодательными актами, которые определяли куплю в качестве единственно возможной формы приобретения земли и вводили систему нотариальной регистрации, что почти исключало получение земледельцем права пользования своей землей по фактическому признаку...» [126].
Североамериканское законодательство той же самой эпохи преследовало иные цели, способствуя внутренней колонизации Соединенных Штатов. Денно и нощно скрипели повозки первопроходцев, которые раздвигали границы страны, безжалостно истребляя индейцев и захватывая все новые девственные земли Запада. Закон Линкольна от 1862 г., согласно которому они получали земли, предоставлял каждой семье в собственность по 65 гектаров. Тот, кто получал в пользование землю, был обязан обработать свой надел за 5 лет [127]. И эти территории осваивались с поразительной быстротой, население увеличивалось и распространялось, подобно огромному масляному пятну на географической карте. Земли доступные, богатые и почти даровые притягивали европейских крестьян как неодолимый магнит. Они пересекали океан, затем — Аппалачи, устремляясь на открытые равнины. Те, кто занимал новые территории на западе и в центре, становились, таким образом, свободными фермерами. В то время как страна увеличивала свою площадь и население, создавались активные очаги сельскохозяйственного труда и одновременно формировался внутренний рынок, значительную емкость которого обеспечивали широкие массы фермеров-собственников, поддерживавший интенсивность промышленного развития.
Между тем сельские работники, которые веком раньше осваивали «новые рубежи» Бразилии, раздвигая ее внутренние границы, не были и не стали свободными крестьянами, искавшими кусок собственной земли, как замечает Рибейро, а остались законтрактованными батраками, служившими латифундистам, которые заранее сумели присвоить огромные пустые пространства. Внутренние целинные земли никогда не были доступны — ни в этом случае и ни в других — сельским труженикам. Ради чужих выгод /185/ работники, ударами мачете прорубая путь в сельве, осваивали страну. Колонизация превратилась просто в расширение латифундистских территорий. В период 1950—1960 гг. 65 бразильских латифундистов прибрали к рукам четвертую часть новых земель, включенных в сельскохозяйственное производство[128].
Противоположность принципов внутренней колонизации отражает одно из самых главных различий в моделях развития Соединенных Штатов и Латинской Америки. Почему север богат, а юг беден? Рио-Гранде — не просто географическая граница. Породила ли глубокие различия между северной и южной частью Западного полушария в наши дни, словно бы подтверждающие предсказание Гегеля о неизбежной войне между этой и той Америкой, империалистическая экспансия Соединенных Штатов или они имеют более глубокие корни? Совершенно очевидно, что на севере и на юге еще в колониальные времена возникли очень несхожие по структуре, образу жизни и целям общества[129]. Те, кто приплыл на «Мэйфлауэре», пересекли океан не для того, чтобы отыскивать сказочные сокровища или уничтожать индейские цивилизации, не существовавшие на севере Америки, а для того, чтобы обосноваться там со своими семьями и воспроизвести в Новом Свете ту систему жизни и труда, к какой они привыкли в Европе. Это были не джентльмены удачи, а первопроходцы, они приходили не завоевывать, а колонизовать; они создавали «колонии поселенцев». Известно, конечно, что в ходе дальнейшего освоения земель к югу от бухты Делавэр они создали и рабское плантационное хозяйство, сходное с тем, что появилось в Латинской Америке, но с той разницей, что в Соединенных Штатах центром тяжести с самого начала были фермы и мастерские Новой Англии, откуда потом вышли солдаты победоносных армий в Гражданской войне XIX в. между северными и южными штатами. Поселенцы Новой Англии, этого изначального ядра североамериканской цивилизации, никогда не выступали в роли колониальных агентов европейского капитализма, с самого начала они добивались своего собственного развития и развития своих новых земель. Тринадцать северных /186/ колоний служили прибежищем для масс европейских крестьян и ремесленников, которых развивающаяся метрополия выбрасывала с рынка труда. Свободные работники составили основу нового общества за океаном.
Испания и Португалия, напротив, имели в избытке рабскую рабочую силу в Латинской Америке. К рабам-индейцам добавились массы рабов-африканцев. На протяжении столетий армии безработных крестьян были готовы к перемещению в центры производства: процветающие зоны всегда сосуществовали с зонами застоя — в зависимости от увеличения или уменьшения экспорта драгоценных металлов или сахара, — и застойные зоны отдавали рабочие руки районам, шедшим на подъем. Такая структура существует и в наши дни, и она и в настоящее время определяет низкий уровень заработков из-за избытка безработных на рынке труда и не позволяет расширяться внутреннему рынку потребления. К тому же в отличие от пуритан Севера господствующие классы колониального латиноамериканского общества никогда не ориентировались на внутреннее экономическое развитие. Их доходы устремлялись вовне, они были больше привязаны к иностранному рынку, чем к собственному дому. Земельные собственники, владельцы рудников, торговцы были рождены, чтобы делать одно дело: снабжать Европу золотом, серебром и продовольствием. Грузы двигались по дорогам в одном-единственном направлении: к портам, чтобы уплыть затем на заокеанские рынки. Это так же служит ключом к объяснению развития США, как и к пониманию причин раздробленности Латинской Америки, поскольку наши центры производства не соединялись друг с другом, а словно бы расположились на концах раскрытого веера, ручка которого находится далеко отсюда.
С полным правом можно сказать, что 13 северным колониям не было бы счастья, да несчастье помогло. Их исторический опыт показал, как много значит родиться незначительной колонией. Ибо в Северной Америке не было ни золота, ни серебра, ни индейских цивилизаций с плотно населенными центрами и готовой рабочей силой, ни тропических, сказочно плодородных почв в прибрежной полосе, — ничего этого не нашли там английские колонисты.
Природа не была к ним милостива, да и история тоже, драгоценные металлы там не валялись под ногами, не было и рук рабов, чтобы вырывать металлы из чрева земли. Такова судьба. В целом же от Мэриленда через /187/ Новую Англию и до Новой Шотландии северные колонии производили — в соответствии со своими почвенно-климатическими особенностями — абсолютно то же самое, что и британское сельское хозяйство, то есть не предлагали метрополии, как замечает Багу, дополняющей продукции[130]. Совсем иначе сложилась ситуация на Антилах и в иберийских колониях на нашем континенте. Из тропических земель широкими потоками шли сахар, табак, хлопок, индиго, скипидар; маленький остров в Карибском море значил для Англии больше — с точки зрения экономики, — чем все ее 13 колоний, образовавших затем Соединенные Штаты.
Эти условия объясняют подъем и консолидацию Соединенных Штатов как экономически автономной системы, из которых не утекали наружу богатства, копившиеся внутри нее. Для метрополии такая колония представляла собой мало интереса. Напротив, для получения прибыли на Барбадосе или на Ямайке достаточно было вкладывать капиталы лишь в закупку новых рабов по мере утраты прежних. Как мы видим, не расовые факторы определяли развитие одних колоний и слаборазвитость других, ибо на британских Антильских островах никогда не было ни испанцев, ни португальцев. Дело в том, что не имевшие экономического значения 13 северных колоний смогли рано диверсифицировать свой экспорт и способствовать бурному развитию мануфактурного хозяйства. Североамериканская индустриализация официально поощрялась и находилась под покровительством властей еще до эпохи независимости. Англия весьма терпимо к ней относилась, в то же самое время строжайше запрещая производство хотя бы одной-единственной иголки в своих Антильских владениях. /188/
1. F. Ortiz. Contrapunteo cubano del tabaco y el az?car La Habana, 1963.
2. С. Prado J?nior. Historia econ?mica del Brasil. Buenos Aires, 1960.
