попятным соображениям, и другие ключевые рычаги механизма латиноамериканской экономики. Разумеется, головные компании никогда не предоставляют своим филиалам самые последние новшества и также не способствуют укреплению их независимости, которая была бы им невыгодна. Опрос, проведенный журналом «Бизнес иитернэшнл» по поручению МБР, с очевидностью показал, что «филиалы международных корпораций, которые действуют в регионе, не прилагают существенных усилий в области исследований и разработок. В самом деле, большинство из них даже не имеет соответствующих подразделений, и только в считанных случаях они проводят работы по привязыванию технологии на местах, и лишь немногие предприятия, как правило расположенные в Аргентине, Бразилии и Мексике, осуществляют весьма скромные исследования» [97]. Рауль Пребиш отмечает, что «североамериканские компании в Европе оборудуют лаборатории и проводят исследования, которые способствуют укреплению научной и технической мощи этих стран, чего не происходит в Латинской Америке». Пребиш указывает на очень серьезный факт. «Национальный капитал, — говорит он, — из-за отсутствия специализированных знаний (ноу-хау) осуществляет получение технологии, большей частью в виде методов, которые давно уже всем известны, хотя они и /341/ импортируются как лицензии на специализированные знания...» [98]
Цена технологической зависимости во многих отношениях очень высока, в том числе в звонкой монете, хотя подсчитать это довольно трудно из-за многочисленных махинаций, к которым прибегают компании, декларируя переводы финансов за границу. Официальные данные показывают, однако, что утечка долларов, уплаченных за техническую помощь Мексикой, в 1950—1964 гг. увеличилась в пятнадцать раз, а новые инвестиции в техническое развитие за тот же самый период даже не удвоились. Три четверти иностранного капитала в Мексике сегодня приходится на обрабатывающую промышленность; в 1950 г. этот показатель равнялся одной четвертой. Такая концентрация капиталовложений в промышленности означает лишь развитие на основе второсортной технологии, за которую страна платит как за первоклассную. Автомобилестроение выкачало из Мексики тем или иным способом миллиард долларов, но один служащий североамериканского профсоюза автомобилистов, осмотрев новый завод «Дженерал моторз» в Толуке, написал затем: «Он хуже, чем устаревший. Хуже, потому что он продуманно устаревший, с тщательно спланированной устарелостью... Мексиканские заводы сознательно оборудуются машинами с низкой производительностью» [99]. Как же должна быть признательна Латинская Америка компаниям «Кока-кола» или «Пепсико», которые сдирают со своих концессионеров огромные деньги по статье промышленных лицензий только за то, что снабжают их пастой, которую на месте растворяют в воде, смешивают с сахаром и газируют? /342/
«Растите вместе с Бразилией!» Огромные рекламы в нью-йоркских газетах призывают американских дельцов участвовать в стремительном росте гиганта в тропиках. Сан-Паулу даже ночью едва смыкает веки; в ушах у него — оглушительный грохот стройки; фабрики и небоскребы, мосты и дороги возникают внезапно, словно дикие побеги пробиваются сквозь жар земли. Однако правильнее было бы перевести этот рекламный лозунг так: «Растите за счет Бразилии!» Развитие — это банкет для немногих, роскошный блеск его обманчив, а лучшие блюда пожирают иностранцы. В Бразилии насчитывается уже более 90 млн. жителей, до конца века ее население удвоится, а современные заводы сокращают рабочую силу; не затронутые реформами латифундии, захватив землю во внутренних районах, тоже не дают людям работы. Мальчик в лохмотьях блестящими глазами глядит на самый длинный в мире туннель, только что построенный в Рно-де-Жанейро. Мальчик-оборвыш справедливо гордится своей страной, но сам он неграмотен и ворует, чтобы прокормиться.
По всей Латинской Америке вторжение иностранного капитала в промышленность, встреченное в свое время с энтузиазмом, сделало еще очевиднее различия между «классическими моделями» индустриализации, какими они предстают через призму истории ныне развитых стран, и особой моделью развития в Латинской Америке. Система отчуждает людей, однако промышленность позволяет себе роскошь пренебрегать рабочей силой в большей степени, чем в Европе [100]. Не существует никакой разумной взаимосвязи между наличием рабочей силы и применяемой технологией, за исключением того, что использование самой дешевой в мире рабочей силы дает монополиям прибыль. В результате — богатые земли, богатейшие недра и нищие люди в этом царстве изобилия и неприкаянности; полное обнищание трудящихся, которых система выкидывает на обочину дороги, сводит на нет развитие внутреннего рынка и бьет но заработной плате. /343/ Увековечение существующего режима землевладения не только обостряет хроническую проблему низкой производительности сельскохозяйственного труда из-за заброшенности земель и потерь капиталов в огромных непроизводительных поместьях, и из-за рассредоточенности рабочей силы по многочисленным минифундиям, но также ведет к мощному и всевозрастающему притоку безработных в города. Сельская безработица превращается в безработицу городскую. Растут бюрократия и нищие поселки, в которых, словно в отстойниках, находят жалкий приют люди, лишенные права на труд. Заводы не дают работы излишкам рабочей силы, но существование этой обширной резервной армии безработных, которой всегда можно располагать по своему усмотрению, позволяет платить зарплату в несколько раз ниже той, что получают североамериканские или западногерманские рабочие. Заработки могут оставаться низкими, даже если увеличивается производительность, а производительность увеличивается за счет интенсификации труда с одновременным высвобождением рабочей силы. Индустриализация «сателлитного» типа носит кризисный характер: население растет с головокружительной быстротой в этом регионе, который имеет самый высокий показатель демографического прироста на планете, но развитие зависимого капитализма — такое путешествие, при котором больше мореплавателей терпит кораблекрушение, чем доплывает до цели; оно выбрасывает на свалку больше людей, чем может включить в этот процесс. Доля трудящихся, занятых в обрабатывающей промышленности, относительно всего латиноамериканского активного населения уменьшается, вместо того чтобы увеличиваться: в пятидесятые годы она насчитывала 14,5%, сегодня — только 11,5% [101]. В Бразилии, согласно недавно проведенному обследованию, «потребность в новых рабочих местах, которые должны быть созданы, составит в ближайшем десятилетии в среднем полторы тысячи ежегодно» [102]. Но общее число трудящихся, занятых на заводах Бразилии, самой индустриальной страны Латинской Америки, составляет всего 2,5 млн.
Наплыв рабочих рук из беднейших районов во всех странах огромен, города пробуждают и обманывают /344/ надежды на работу у целых семей, привлеченных стремлением поднять свой жизненный уровень и найти себе место в большом волшебном театре городской цивилизации. Эскалатор в метро представляется воплощением рая на земле, но ведь оттого, что ты поглядишь на это чудо, сыт не будешь. Город делает бедных еще беднее, потому что со всей жестокостью демонстрирует им богатства, которых никогда у них не будет: автомобили, квартиры, машины, всемогущие, как бог и дьявол, и, напротив, отказывает им в надежной работе, в достойном жилище, в полных тарелках на обеденном столе. В одной из служб ООН подсчитали, что по меньшей мере четвертая часть населения латиноамериканских городов обитает «в жилищах, которые не соответствуют современным нормам городского строительства» [103], — пространный эвфемизм, придуманный специалистами для обозначения трущоб, известных как «фавелы» в Рио-де-Жанейро, «кальямпас» — в Сантьяго-де-Чили, «хакалес» — в Мехико, «барриос» — в Каракасе, «барриадас» — в Лиме, «вильяс-мисериас» — в Буэнос-Айресе и «кантегрилес» — в Монтевидео. В лачугах из жести, глины и досок, которые вырастают каждую ночь вокруг городов, собираются «лишние» люди, гонимые в города нищетой и надеждой. «Чайко» на языке кечуа означает «оползень» — именно этим словом перуанцы называют людскую лавину, которая обрушивается с гор на столицу, расположенную на побережье: почти 70% жителей Лимы родом из провинций. В Каракасе их называют «тодерос» («готовые на все»): эти «лишние» люди живут на случайный заработок, добывая работу от случая к случаю или выполняя грязные, а то и преступные поручения, они идут в прислуги, на временную работу — в каменотесы или каменщики, в продавцы лимонада или электрики, в санитары или маляры, в нищие или воры — они на все согласны. Так как число «лишних» людей растет быстрее, чем число «интегрированных», ООН в уже упомянутом исследовании предсказывает, что через несколько лет «в самовольно созданных поселках будет проживать большинство городского населения», большинство потерпевших крушение. А тем временем система предпочитает «заметать мусор под ковер». Она под угрозой пулеметов сметает «фавелы» с холмов бухты Рио и /345/ «вильяс-мисериас» — из федеральной столицы, убирает тысячи и тысячи «лишних» людей с глаз долой. Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес ловко маскируют нищету, порожденную системой; скоро в этих городах, где проматывается богатство, создаваемое целой Аргентиной и целой Бразилией, на виду останется только витрина процветания, а не его издержки.
Международная система эксплуатации, от которой давно страдают страны Латинской Америки, воспроизводится и внутри их национальных хозяйств. Современная промышленность концентрируется в портах и районах-экспортерах, то есть в пределах зон, в которых предыдущая деловая активность уже обеспечила наличие платежеспособного спроса. 80% бразильской промышленности расположено в юго-восточном треугольнике — Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и Белу-Оризонтн, — в то время как голодный Северо-Восток принимает все меньшее участие в производстве национального промышленного продукта; две трети аргентинской промышленности находится в Буэнос-Айресе и Росарио; в Монтевидео сосредоточено три четверти уругвайской промышленности; то же самое происходит в Чили в городах Сантьяго и Вальпараисо; в Лиме и ее порту сконцентрировано 70% перуанской промышленности [104]. Растущее относительное отставание больших внутренних территорий, погрязших в трясине бедности, вызвано не их удаленностью от центра, как утверждают некоторые, а является результатом прямой или непрямой их эксплуатации со стороны старых колониальных центров, превращенных ныне в центры промышленные. «На протяжении полутора веков пашей истории, — заявляет один аргентинский профсоюзный лидер, — нарушаются все принципы человеческой солидарности, происходит крах веры в идеалы, воспеваемые в гимнах и конституциях, усиливается господство Буэнос-Айреса над провинциями. Армии и таможни, законы, составленные немногими, но от которых страдают многие, правительства, которые, за редким исключением, были агентами иностранного господства, — все было пущено в ход, чтобы построить эту надменную метрополию, концентрирующую власть и богатство. Объяснение этому богатству, которое одновременно является и клеймом на его гордыне, можно найти, только увидев поросшую диким кустарником /346/ провинцию Мисионес, заброшенные поселки Ла-Форесталя, отчаяние обитателей сахарных заводов Тукумана и шахт «Тукуя», покинутые порты на реке Парана, бегство людей из Бериссо; центр изобилия, поддерживаемый институтами власти внутри страны, окружает нищета, и это уже нельзя скрыть, с этим нельзя смириться» [105]. В своем исследовании причин отсталости Бразилии А. Гундер Франк заметил, что если Бразилия — это сателлит Соединенных Штатов, то внутри Бразилии Северо-Восток в свою очередь выполняет функцию сателлита «внутренней метрополии», которая расположена на юго-востоке. Поляризация обнаруживается во многом: не только в том, что огромное большинство частных и общественных инвестиций сконцентрировано в Сан-Паулу, но и в том, что этот город-гигант также присваивает себе незаконным путем капиталы, произведенные всей страной, благодаря убыточному торговому обмену, произвольной политике цен, привилегированной шкале внутренних налогов и массовой утечке мозгов и квалифицированных рабочих рук из отсталых районов [106].
Зависимая индустриализация усиливает концентрацию доходов в региональном и в социальном аспектах. Создаваемое богатство не распространяется на всю страну и на все общество, а только укрепляет существующее неравенство и даже его усиливает. Даже «интегрированные» рабочие, которых становится все меньше, не получают ощутимой выгоды от промышленного роста, только на самых высоких уровнях социальной пирамиды пожинают плоды, для остальных горькие, от увеличения эффективности производства. В Бразилии в 1955— 1960 гг. в машиностроительной и электротехнической промышленности, в производстве средств связи и автомобилестроении производительность труда выросла примерно на 130%, но в тот же самый период заработная плата рабочих, занятых в этих отраслях, увеличилась в реальном исчислении лишь на 6% [107]. Латинская Америка предлагает дешевую рабочую силу: в 1961 г. средняя почасовая оплата в Соединенных Штатах повысилась до 2 долл., в Аргентине она /347/ составляла 32 цента, в Бразилии — 28, в Колумбии — 17, в Мексике — 16, а в Гватемале едва достигала 10 центов [108]. С тех пор разрыв увеличился. Чтобы заработать то, что французский рабочий получает в час, бразилец должен проработать в настоящее время два с половиной дня. За десять с небольшим часов работы североамериканский рабочий получает столько, сколько житель Рио-де-Жанейро за месяц. А чтобы получить зарплату выше той, которую получает за восьмичасовой рабочий день рабочий из Рио-де-Жанейро, англичанину и немцу достаточно проработать меньше 30 минут [109]. Низкий уровень заработной платы в Латинской Америке переводится на язык низких цен на международных рынках, где регион предлагает свое сырье, чтобы обогащать потребителей из богатых стран. Напротив, на внутренних рынках, где денационализированная промышленность продает свои товары, цены устанавливаются высокие, чтобы империалистические корпорации получали свои сверхприбыли.
Все экономисты сходятся в признании важности роста спроса как стартовой площадки для промышленного развития. В Латинской Америке «очужестраненная» промышленность не проявляет ни малейшего интереса к увеличению рынка массового спроса, который мог бы расти и горизонтально, и вертикально, если бы осуществлялись глубокие преобразования всей социально-экономической структуры, но это означало бы взрыв нежелательной политической активности. Поскольку профсоюзы в самых больших промышленных городах уничтожены или жестко контролируются, покупательная способность наемного трудящегося населения не растет в достаточной мере, а цены на промышленные товары также не снижаются. Перед нами гигантский регион с рынком, потенциально огромным, но реально суженным из-за нищеты большинства населения. Продукция огромных заводов по производству автомобилей или холодильников предназначена лишь для 5% латиноамериканского населения [110]. Только 1 из 4 бразильцев может считаться реальным /348/потребителем, а 45 млн. бразильцев, вместе взятые, имеют такой же доход, что и 900 тыс. избранных, находящихся на верху социальной лестницы [111].
Некоторые наивные люди полагают до сих пор, что страны не выходят за пределы своих границ. Они считают, что Соединенные Штаты почти или совершенно не имеют отношения к латиноамериканской экономической интеграции по той простой причине, что они не входят ни в Латиноамериканскую ассоциацию свободной торговли (ЛАСТ), ни в Центральноамериканский общий рынок. Как того желал Симон Боливар, говорят они, эта интеграция не выходит за пределы, отделяющие Мексику от ее могущественного северного соседа. То, кто придерживается этого наивного мнения, забывают — странная забывчивость, — что целый легион пиратов, торгашей, банкиров, морских пехотинцев, технократов, «зеленых беретов», послов и заправил североамериканских компаний завладевали на протяжении всей трагической истории Латинской Америки жизнью и судьбой большинства народов южной части Западного полушария, что и
