День без вранья (сборник)

других!

Старик. Вы не должны быть таким жестоким.

Дима останавливает коляску, склоняется над стариком, лицом к лицу.

Дима. Ах вот как! Жестокость – это не то, что я к вам испытываю. Я вас ненавижу так, как человек вообще способен ненавидеть. Я мог бы вас убить здесь, прямо сейчас, и – видит Бог – не испытывал бы жалости. Вы – исчадие ада, и я счастлив, что говорю вам это. Вы превратили меня в ничтожество, в холуя, и я не знаю, как мне теперь жить. Вы отняли у меня любимую женщину, превратив мою жизнь в забаву, в анекдот! И вы говорите, что я – жесток?…

Старик (неожиданно улыбается). Я ценю ваш пафос. С удовольствием продолжу этот разговор… Потом. А сейчас позвольте мне побыть в тишине.

Дима отходит от кресла.

Старик. Благодарю.

Наступает тишина, в которой вдруг отчетливо проступают звуки: жужжание шмеля, шум ветра в деревьях, пение птиц.

Старик. Вы правы, тут все изменилось… Все не то… Но есть вещи, которые не меняются, – это то, что в воздухе… Слышите? И еще не изменились запахи, я помню их с самого детства. Они те же, что и тогда, когда я ползал по траве, еще не умея ходить. Я помню запах мятой травы на руках в моем детстве… Будьте добры, сорвите мне несколько травинок.

Дима. Нет.

Старик. Я просто хочу растереть их в ладонях… Сделайте мне удовольствие. Это будет моя последняя просьба.

Дима. Нет.

Старик. В конце концов, у нас есть договор, и вы должны это сделать.

Дима. Нет.

Старик. Вы не получите ни копейки денег. Вы никогда не поставите свой спектакль. Вы так и останетесь неудачником, который никому не нужен. Вы понимаете, что вы делаете сейчас?

Дима (кричит). Нет!!!

Старик отворачивается от него. Он смотрит на траву, которая совсем близко, в метре от кресла. Старик упирается ладонями в подлокотники так, что костяшки на пальцах белеют, делает огромное усилие и вдруг встает на ноги. И остается стоять, не в силах сделать один шаг к своей цели. Старик плачет. Дима отворачивается от него. В полной тишине где-то рядом, в глубине усадьбы, раздается выстрел. За ним еще один и еще, а потом начинается настоящая пальба. Старик падает на землю. Под грохот перестрелки Дима видит бизнесмена, который выбегает из-за стен и проносится мимо.

Бизнесмен (пробегая). Господи, спаси меня, сохрани, Господи, дай мне остаться живым, и я никогда, никогда!…

Не раздумывая, Дима подхватывает старика на руки и что есть сил бежит прочь из усадьбы, в которой идет настоящий бой.

Старик (на руках у Димы). А кресло? Мы что, бросим его прямо там? Вам известно, сколько оно стоит?…

Бескрайние русские просторы. Поле. Широкая река внизу. Темный лес на другой стороне реки. Небо в облаках. И маленькая фигурка бегущего Димы со стариком на руках.

МОСКВА. ПОДЪЕЗД ТЕАТРА. НАТУРА. ЗИМА

Снег опускается на многочисленные автомобили, стоящие у театра.

ЗАЛ ТЕАТРА. ИНТЕРЬЕР

В полной тишине зрители смотрят финальную сцену «Бориса Годунова» – народ безмолвствует. В зале мы видим почти всех наших героев. Бизнесмен с женой и взрослой дочерью. Отдельно – два телохранителя. Они невольно поглядывают на Саймона, который сидит рядом с Олей во втором ряду.

Саймон (Оле шепотом). Почему… он… молчать? Это же – безобразий!

Оля. Не молчат, а безмолвствуют.

Саймон. Почему? Англичан бы не молчать. Англичан бы – говорить в лицо!

Оля. Тс-с! Тут русские. Они тебе не англичан.

Саймон берет ее за руку и смотрит на Олю с восхищением. Это видит бармен Боря, вздыхает с грустью и отворачивается к сцене. Трал осторожно толкает локтем соседа по креслу.

Трал (шепотом). Смотри, моя-то как? Фантастика!

Сосед. Где?

Трал. Во-он, видишь, за той шикарной шапкой! Это она.

На сцене среди безмолвствующего народа – Жанна в шубе.

Трал (с любовью). Моя ласточка, как играет!

Впереди зала на специальном кресле – старик. В глазах его, устремленных на сцену, стоят слезы. Занавес медленно закрывается. Гром аплодисментов.

КУЛИСЫ ТЕАТРА. ИНТЕРЬЕР

Борис Годунов и Марина Мнишек стоят у занавеса перед выходом на поклон. Годунов – Дима. Мнишек – его жена Маша.

Маша. Не трясись ты так. Мне передается.

Дима. Пошли? Уже пора.

Маша. Еще чуть-чуть. Пусть еще похлопают.

Дима (через мгновение). Все. Идем.

Занавес медленно раскрывается. Дима и Маша, взявшись за руки, медленно идут к рукоплещущему залу…

Конец

Инфузория-туфелька

I

Ноябрь. День короткий. И только утро бывает радостным. А к середине дня сумрак ложится на землю, как ранняя старость.

Марьяна отправила сына в школу и забежала к соседке на кофе. Ни у кого кофе нет, а у соседки Тамары – есть. Такая она, Тамара. У нее есть больше, чем у других: интересная работа, прочная семья, страстная любовь. Любовь реет над ней, как знамя над Кремлем. Красиво полощется на искусственном поддуве. Правда, знаменосцы меняются.

Однако сейчас и знамя поменялось. Но это уже другая тема. Это уже политика. Политикой заняты все каналы телевидения, кроме коммерческого «2 x 2». Там с утра до вечера беснуются, как в зоопарке, патлатые парни и девки. Запад прорвался на Восток. Проник. Просочился. Пенсионеры смотрят остекленевшими глазами. За что боролись, на то и напоролись.

Но при чем тут политика, пенсионеры…

Вернемся на кухню, к Тамаре и Марьяне.

Тамара похожа на двойной радиатор парового отопления: широкая, жаркая, душная, как переполненный летний трамвай. В ней всего слишком: голоса, тела, энергии. А в Марьяне всего этого не хватает: она бесплотная, тихая, бездеятельная.

– Пасешься, – говорит ей Тамара. – Как корова на лугу. И колокольчиком: звяк-звяк…

– Это хорошо или плохо? – не понимает Марьяна.

– Корова? Конечно, хорошо. Но кошка лучше.

– От коровы молоко. А от кошки что?

– Ты меня перебила. На чем мы остановились?

Тамара рассказывала про очередного знаменосца. Познакомились в ресторане, встречали Новый год. Тамара была с мужем, он – с женой. Он углядел Тамару из другого конца зала. Подошел. Пригласил.

– Ты остановилась, как вы пошли танцевать, – напомнила Марьяна.

– Ага. Он сказал: «Меня зовут Равиль». Я спросила: «Это татарское имя?» Он ответил: «Мусульманское». Вообще, знаешь, в мусульманах что-то есть. Какой-то флюид.

Лицо Тамары стало мечтательным, как будто она вдыхала мусульманский флюид.

– А особенно хорошо получаются смеси: русский и татарин. Или русский и еврей.

Тамара говорила о людях, как о коктейлях.

– А если еврей и татарин? – спросила Марьяна.

– У меня был такой знакомый. Мы его звали «Чингиз-Хаим». Сумасшедший был. В диспансере на учете состоял. И некрасивый. Кровь, наверное, плохо перемешалась. Сыворотка.

– Ну, танцуете, – напомнила Марьяна.

– Да. Рука жесткая. Голова мелкая, как у породистого коня. Пахнет дождем.

– А где он под дождь попал?

– Ну какой дождь в ресторане? Ты странная. Свежестью пахнет. В смысле – ничем не пахнет. Стерильный. Чистый. Но в глазах что-то не то. Шьет глазами влево, вправо, соображает…

– Плохо, когда не смотрят в глаза, – согласилась Марьяна. – Я этого терпеть не могу. Как будто курицу украл.

– Да мне вообще-то было плевать – куда он смотрит. У меня тогда депрессия была. Меня Андрей бросил.

Андрей – это предыдущий знаменосец. История с Андреем длилась довольно долго, года два.

– А ты любила Андрея? – удивилась Марьяна.

– Безумно, – тихо сказала Тамара. – Мы, правда, все время ругались. Однажды даже подрались. Я ему чуть руку не сломала.

– А ты пошла бы за него замуж?

– Так я же замужем.

– Но если ты полюбила человека…

Марьяна не понимала, как можно двоиться: любить одного, жить с другим. Душа в одном месте, тело в другом. Это и есть смерть, когда душа и тело в разных пространствах.

– Муж – это муж, – упрямо сказала Тамара. – Семья – это общие задачи. А какие у нас с Андреем были общие задачи? Обниматься и ругаться.

Тамара замолчала.

– Все равно ничего бы не вышло, – сказала она. – Хотя он один жил. У него как раз тогда мать померла. От рака. Я брезговала есть его ложками. Новые купила.

– А где ты купила? – удивилась Марьяна.