От звёзд — к терновому венку

«— Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или, еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.

— Сердце мое полно жалости, — медленно сказал Румата. — Я не могу этого сделать.

И тут он увидел глаза Киры. Кира глядела на него с ужасом и надеждой».

С ужасом и надеждой. В этих словах — определение взгляда на мир думающего, видящего и слышащего, но и не теряющего последней веры интеллигента. Будь то Мастер, с ужасом и надеждой приоткрывающий окно в Будущее, или его читатель, вглядывающийся из-за плеча автора в неведомые миры, порой — апокалиптически мрачные, порой — утопически прекрасные, но всякий раз — завораживающие непонятностью и новизной. (Все это, разумеется, при условии, что Мастер — настоящий.) Каждый, кто хоть раз в жизни обращал свой взор чуть выше обыденности, знает, сколько горького пессимизма и вместе с тем возвышающей дух веры в светлое будущее таится в этом словосочетании — с ужасом и надеждой.

В окончании диалога Руматы с Будахом заключена и иная аллегория. Перед нами — художник, Мастер, сердце которого полно жалости, и потому он не в силах оставить паству и дать ей идти своей дорогой, ибо есть те немногие — из слышащих, — кто верит, и чьи глаза, полные ужаса и надежды, не позволяют ему умыть руки, отказаться от такой трудной миссии — быть для них богом.

РАЗУМНЫЕ МИНЕРАЛЫ, А ТАКЖЕ КОММУНИСТЫ. «Понедельник начинается в субботу»

Современный читатель воспринимает «Понедельник» неоднозначно. Это неудивительно. С одной стороны, сам Борис Стругацкий настаивает на том, что вещь эта — предельно легкомысленная, писалась исключительно как капустник и никакой особой эзоповой нагрузки не несла, разве что местами и едва ли не случайно. С другой же — не заметить эзопова письма, причем едва ли не сплошного, внимательный читатель попросту не может.

Каждому предоставляется решать этот вопрос самостоятельно. Я же, со своей стороны, настоятельно рекомендую блестящее эссе Ал. Ал. Щербакова «Тридцать лет сплошного понедельника»[1] — на предмет промывания мозгов. То есть для повышения КПД работы того самого эзопова юмора, которым буквально пропитана книга.

Ибо ценность данного произведения заключается отнюдь не в «обшивке». Как, впрочем, и ценность любого произведения АБС.

* * *

Однако — совсем немного о трактовке текста.

Первое знакомство. «Как он в общежитие-то пройдет?» — «Д-да, черт, — сказал горбоносый. — Действительно, день не поработаешь — забываешь про все эти штуки». Само собой, у героя — а вместе с ним и у читателя — с самого начала складывается представление о закрытом предприятии: «Понятно. Что-нибудь с космосом?» А чуть позже, после знакомства с местным так называемым замдиректора по АХЧ («С Модестом Матвеевичем все старались поддерживать только хорошие отношения, поскольку человек он был могучий, непреклонный и фантастически невежественный»), а также с местными политическими ссыльными («…славный серенький домовик из Рязанской области, сосланный Вием в Соловец за какую-то провинность: с кем-то он там не так поздоровался или отказался есть гадюку вареную…») — после этого впечатление о закрытом НИИ утверждается окончательно. Говоря же языком, принятым в те времена, действие происходит в обычной научной шарашке. Нет, настоящих ЗК там быть не может — уже не те времена. Но… Но шарашка — она шарашка и есть. А такие детали, как имя, мягко говоря, «товарища завкадрами» (боюсь, не так просто объяснить нынешнему молодому читателю, что такое «первый отдел» вообще и как выглядело сие явление природы в закрытом НИИ или КБ в частности), лишь закрепляют сложившееся впечатление.

Правда, некоторые современные читатели полагают, будто в те времена сотрудник «обычного» закрытого учреждения (расположенного почему-то в глубинке) жил в обычной общаге, на обычную зарплату «эмэнэса». И что всё это — примета времени… Что сказать? Были, конечно, и эмэнэсы, были и общаги — всё так… Но были ведь и космические КБ, а в них трудились они — вольняшки из шарашек. Тоже ведь примета времени… Как и вот это, смешное и горько-правдивое одновременно: «Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь»…

Что же касается уникальной параллели, проведенной Стругацкими между силами сказочными и административными, то, забегая вперед, напомню: Модест Матвеевич — не последний «типичный представитель» непобедимой партии антимагов в книгах АБС. «Весьма глубокое соотношение между законами административными и законами магическими», которое авторы «Понедельника» так удачно подметили, глубоко и всерьез раскрыто в совсем-совсем другой истории — повести «Сказка о Тройке». Однако всему свое время.

ПРАВДА, НО НЕ ДЛЯ ДУРАКОВ. «Хищные вещи века»

Главное про эту книгу уже сказано. Осталось лишь одно важное замечание. На тему «юношеский оптимизм и зрелая информированность».

В «Возвращении» Леонид Андреевич говорит о «зябликах» — людях, которые «в науке разбираются плохо от лености или там плохого воспитания». Зябликов этих хотя и хватает, по словам Горбовского, однако вполне очевидно: в мире Полудня их малое меньшинство.

Здесь же, в «Хищных вещах» все обстоит куда как реалистичнее и, соответственно, пессимистичнее. На сцене появляется выразитель чаяний НАРОДА — доктор философии Опир, воспринимающий науку исключительно в качестве источника удобств и наслаждений. Вот уж кто воистину оптимист…

Иван Жилин (ТОТ, молодой Жилин, из «Стажеров») верил, что в счастливом будущем все будут творцами. Во всяком случае, это тот идеал, к которому он хотел бы стремиться. Опир же верит в нечто прямо противоположное. Он сам — воплощение Страны Дураков, подобно тому, как Горбовский — воплощение Полудня.

И все бы ничего, да вот только и философия доктора Опира, и его предсказания, выглядят куда меньшей фантастикой, чем идеалы Жилина и Горбовского. Если смотреть холодно и честно.

Собственно, тот факт, что Страна Дураков — всего лишь заповедник инстинктивной деятельности, совсем небольшой больной участок на здоровом теле Человечества, — это и есть последний форпост фантастики в творчестве АБС. Фантастики в самом дурном смысле этого слова. Потому что это — явная и к тому же плохо прикрытая ложь. Именно она-то и вызвала такое раздражение у Ивана Антоновича Ефремова. Мир, описанный в «Хищных вещах», ярок и страшен, и он действительно не оставляет никакой надежды. Потому что книга эта — про всю Землю.

Ведь не на курорте же, в конце концов, Опиру присвоили звание доктора. Не один же он такой! И не про один же этот курортный городок сказано: «Тоска, тоска… Какое-то проклятие на человечестве, какая-то жуткая преемственность… предаются снам, как пьянству… И снова дураков убеждают, что все хорошо…» И вовсе не в Стране Дураков гремел тот самый «хор восторженных воплей научных комментаторов», на фоне которого раздражающим диссонансом прозвучала брошюрка Криницкого и Миловановича. Та самая, в которой педагог Криницкий и инженер Милованович писали: «современный человек в массе остается психологически человеком пещерным, Человеком Невоспитанным…» Писали про человечество вообще. И, между прочим, писали не в XX веке…

Апофеоз Опирова «нео-оптимизма» — отношение НАРОДА к интелям, к тем немногим, кто хоть как-то, хотя бы варварскими средствами пытается взорвать надвигающееся на человечество сытое болото. И кого он, НАРОД, вполне грамотно идентифицирует с интеллектуалами вообще: «Их надо было в землю вбить, с пометом ихним вместе, а мы прозевали…»

Впрочем, как легко видеть, в надвигающемся царстве неокретинизма никого вбивать в землю попросту не понадобится. Как не понадобится — прав был Ефремов — и никакой слег. Болото все сделает само. За народ. Дабы нормальная здоровая инстинктивная деятельность тех, кто вполне сойдет за людей, не искажалась и, тем паче, не подавлялась системой педагогики.

* * *

При внимательном чтении в каждой книге Стругацких можно найти ключевые слова, авторский девиз. Явный, если книга «учебная», или скрытый — в «просто книгах».

В «Хищных вещах» это грустное продолжение той самой фразы Горбовского, из «Далекой радуги», про помощь.

«Когда-нибудь я устану от этого, подумал я. Когда-нибудь у меня не хватит больше сил и уверенности. Ведь я такой же, как вы! Только я хочу помогать вам, а вы не хотите помогать мне…»

МОЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК. «Улитка на склоне», «Беспокойство»

В «Беспокойстве» проблема ответственности доведена Стругацкими до своего предела. То есть — до уровня, когда задача решения не имеет. Горбовский здесь — Кассандра. Уста богов. И так же, как Кассандру в Трое, так же, как Камилла на Радуге, его никто не слышит… Казалось бы, положение Леонида Андреевича здесь, на Пандоре, подобно его положению на Радуге. Снова — неподъемная ответственность знающего и отвечающего за всех. Но на Радуге Горбовский эту ответственность берет на себя без проблем. Там — просто: этика-то человеческая. Жизнь и смерть. Задача имеет доброе решение. Здесь же (как и потом, в случае с Сикорски и Абалкиным) — иначе: нет критерия выбора. Любое решение — недоброе. Ибо ни иной разум, ни Будущее этические критерии не приемлют по определению.

Задача решения не имеет, а делать с ней что-то все-таки надо… Но писатель — всего лишь обладатель чутья на неисправности, а не ремонтник. Не терапевт, а, в лучшем случае, диагност. Так что готового решения не будет…

Есть в «Беспокойстве» и еще одно пророчество. Тоже произнесенное устами Горбовского, к тому же неоднократно. Только относится оно не к судьбам виртуального Человечества Полудня, но к судьбе книг Стругацких в реальном мире. НОВЫХ Стругацких. Авторов «Улитки на склоне», а позже — и других подобных книг. Стругацких, которые думают о смысле жизни сразу за всех людей.

А люди ведь этого не любят.

Роль и судьба Кассандры…

«Поль вдруг ощутил усталость. И какое-то недоверие к Горбовскому. Ему показалось, что Горбовский смеется над ним».

«— Ужасно, — сказал Леонид Андреевич. — …Вы понимаете, я стал тяжелым человеком. Уважаемым — да. Авторитетным — тоже да. Но без всякой приятности. А я к этому не привык, мне это больно».

* * *

Каждая книга Стругацких может быть адекватно воспринята квалифицированным читателем сама по себе, вне какого бы то ни было «внешнего» контекста. Это, собственно, абсолютное требование к любому явлению литературы. Верно, однако, и то, что многие их книги всерьез раскрываются лишь при чтении «в ряду товарищей», и, желательно, чтении неоднократном: читательская квалификация сама собой не возникает. Есть, наконец, и «абсолютный вариант» чтения — такая точка обзора, с которой можно видеть ВЕСЬ пройденный писателями путь. То есть — Собрание Сочинений. Увиденные в перспективе, книги приобретают новые свойства — позволяют по-настоящему разглядеть Авторов.

В частности, при ретроспективном взгляде можно оценить глубину пропасти, отделяющей братьев Стругацких времен «Пути на Амальтею» — и тех, кто написал «Улитку на склоне». А