считаем его действия похвальными. Нечестность по отношению к враждебному классу может являться добродетелью в глазах собственного класса.
В 1903 году многие железнодорожники договаривались по известному сигналу отказаться от дальнейшего передвижения поездов. Это было вероломством по отношению к железнодорожным компаниям. Напротив, мы видим в этом акт величайшей верности.
После стачки голландских железнодорожников была назначена комиссия для изучения их положения, открывшая ужасающие порядки. Но ее отчёт держался втайне, и потому правительство не видело оснований для законодательного вмешательства. Какой–то письмоводитель, или чиновник, или наборщик, получивший отчет в свои руки, копию его передал секретарю союза железнодорожных рабочих, и тот начал говорить об отчете во всех открытых собраниях. Ни один рабочий, ни один социал–демократ не выразил тогда порицания таким действиям; всякий чувствовал, что верность своему собственному классу значит больше, чем верность капиталистам.
Да и стоит ли приводить еще примеры, чтобы лицемерной буржуазной морали противопоставить нашу правду! Впрочем, вот еще один: рабочие Коммуны не остановились перед тем, чтобы с оружием в руках вести борьбу против реакционных классов. Это было убийством в глазах противников, величайшим мужеством и самопожертвованием в наших глазах. То же самое мы скажем о наших товарищах, борцах русской революции.
И, наоборот, на бесчисленном множестве примеров можно было бы показать, как наши противники в классовой борьбе нарушают нравственные заповеди. А потому повторим еще раз: в классовой борьбе все классы действуют по такому обычаю, который стоит в противоречии с общей моралью, проповедуемой буржуазией. Капиталистические классы постоянно обманывают, проводят и обкрадывают рабочий класс; они делают это, как господствующие, что еще хуже; они должны делать это, так как на этом построена их общественная система. Но и рабочий класс часто вынуждается быть в классовой борьбе вероломным, неправдивым и т. д.[9]
В интересах правильного понимания необходимо еще одно замечание. Мы показали, что в классовой борьбе все классы применяют нечестность в качестве средства и считают это нравственным. Но имущий класс своим положением вынуждается прибегать к неправде, как средству борьбы, много чаще, чем рабочий класс. Это относится не только к повседневной борьбе, но, прежде всего, и к научной истине относительно самого общества.
Капиталистический класс падает, рабочий класс поднимается: к этому приводит производственный процесс. Но признание этого факта само по себе было бы для буржуазии началом той самой гибели, которой она старается избежать. Поэтому она ненавидит все истины, напоминающие ей о предстоящей гибели, и везде, где она еще господствует, старается бороться с ними. Но так как производственный процесс действует неумолимо, то это возможно для нее только посредством неправды. Из классового интереса она инстинктивно ищет лжи, и в лучшем случае сама начинает верить, что это — истина. Напротив, рабочий класс во всех областях общества заинтересован в истине. Общественные силы возвышают его; поэтому он хочет знать их; это познание — благо для него, так как оно дает новую силу для дальнейшего подъема.
Таким образом, все, что соприкасается с областью классовой борьбы, является для нас предметом чистого правдивого изучения. Мы не боимся ясного познания, так как наша уверенность в победе становится все несомненнее.
Итак, мы не можем всегда говорить правду; в борьбе нам иногда приходится быть несправедливыми с нашими противниками, — наши примеры показали это; но мы всегда ищем научной истины об обществе, и этой истины мы никогда не скрываем. Даже из классового интереса.
В этом — великая разница между пролетариатом и буржуазией.
И здесь рабочий пусть сам решит, на какую сторону он станет: на сторону капиталистов или социалистов.
Но одна вещь еще требует выяснения, и тогда этот трудный вопрос будет закончен.
Но разве, — может быть, спросит внимательный читатель, — не носится перед глазами всех людей один и тот же высоконравственный идеал? И пусть нравственность не вечна, и ее действие не остается навсегда одинаковым: но и в таком случае не один ли и тот же у всех идеал равенства, всеобщей любви к ближнему, счастья и справедливости?
На это марксизм отвечает: на первый взгляд это так; в истории человечества мы всегда встречались с одними и теми же словами: свобода, равенство, право, братство. Поэтому кажется, как будто идеал всегда остается один и тот же.
При более внимательном рассмотрении причина этого явления открывается в том, что с той поры, как существует классовое общество, все господствующие классы брали под свою защиту несвободу, неравенство и бесправие, а в с е подчиненные и угнетенные, как только они приходили к сознанию и начинали шевелиться, требовали права, свободы и равенства. Так как всегда существовало угнетение, то всегда было и стремление к свободе и равенству. Но если мы посмотрим, что скрывается за лозунгами, за словами, то откроем, что равенство и свобода, которых требовали одни, были совершенно другие, чем те, которых требовали другие, и что различие вытекало из классовых или производственных отношений, в которых находились различные угнетенные. Мы уже выше показали это на примерах христианства, французской революции и социал–демократии, и потому нет необходимости доказывать это еще раз.
Нравственный идеал для разных времен и народов тоже различен. Он живет и развивается, как все идеи. Следовательно, вся нравственность, подобно политике, праву и другим цветкам духа, представляет естественное явление, которое мы можем очень хорошо выяснить и проследить в его развитии.
Нравственность — не какая–либо область духа, совершенно обособленная от остальных. Человек не является в одной части политическим существом, в другой части — правовым существом, в третьей, опять–таки отдельной части, — нравственным и в четвертой — религиозным существом. Человек, это — единое целое, которое мы только в целях лучшего понимания разлагаем на различные части для того, чтобы удобнее рассматривать каждую из них самое по себе. В действительности политические, нравственные, юридические, религиозные воззрения тесно переплетаются между собою и вместе составляют единое духовное содержание. Поэтому нисколько не удивительно, что все они взаимно воздействуют друг на друга. Раз составившись, политические убеждения приобретают особую силу и оказывают воздействие на правовые воззрения и нравственные чувства; раз сложившись, нравственные чувства оказывают обратное действие на политические и прочие убеждения.
Мы намерены показать это на одном примере.
Нищета, вытекающая из капиталистической системы, многих приводит, как известно, к злоупотреблению алкоголем.
Но капитализм и несчастных приводит к организации и борьбе и тем самым создает в них нравственность: чувства солидарности, большую моральную способность к сопротивлению, мужество, сознание собственного достоинства и т. д. Эта нравственность, эти социальные побуждения приводят к воздержанию или умеренности, и последние в свою очередь оказывают то действие, что политические убеждения проясняются, а политическая сила недавно столь несчастных людей становится много больше. Тогда нравственность начинает оказывать обратное действие на знание, мышление, на идеи о праве, собственности и классовой борьбе.
Тем не менее, остается правильным, что изменения в нравственности вытекает из развития производительных сил, — без этого несчастный никогда не пришел бы к организации и к сознанию своей силы; но существует известное обратное действие, существует известное взаимодействие между всеми этими духовными областями, которые, коренясь все в общественном труде, все оказывают влияние одна на другую.
Наши противники часто хотят опровергнуть нас таким образом, что они ссылаются на действие, оказываемое духовными причинами: религией, нравственностью, наукой. Социал– демократ не допустит, чтобы его запутывали таким способом. Он охотно признает действие духовных сил, — да и к чему бы иначе он сам так старался привести умы в возбуждение, если бы он полагал, что эти силы ни к чему не способны? Но он в то же время постарается исследовать, что привело в движение эту духовную силу, прежде чем она начала оказывать свое действие. И вот тогда причиной в последнем счете окажется развитие производства и производственных отношений.
Каждая религия, — а различных видов религий существовало и существует целые тысячи, — и каждая религиозная секта считает себя истинной. И тем не менее ничто не зависит до такой степени от развития техники и ничто не изменяется так сильно вместе с техникой, как религия. Мы покажем это в коротком обзоре.
Когда техника еще не подчинила себе сил природы, когда, напротив, природа почти всецело господствовала над человеком и ему еще приходилось использовать в виде орудия то, что непосредственно давала ему природа, а сам он мог изготовить очень немного, он поклонялся силам природы, солнцу, небу, молнии, огню, горам, деревьям, источникам, животным, в зависимости от того, какие предметы были наиболее важны для его племени. Так еще оно и теперь остается у так называемых диких народов: например, обитатели Новой Гвинеи, которую голландцы теперь хотят открыть для капитализма, поклоняются саговой пальме, как своему богу; они полагают, что они происходят от саговой пальмы.
Но когда техника развилась дальше, возникло земледелие, воины и жрецы захватили власть и собственность и возникли господствующие и подчиненные, следовательно, классы, когда таким образом уничтожилось прежнее полное подчинение природе и власть начал осуществлять человек, прежде всего высокопоставленный человек, тогда настоящие божества природы исчезли и стали преобразовываться в существа, которых мыслили в образе могучих людей. Образы богов, с которыми мы встречаемся у древнего греческого поэта Гомера, это — сильные цари и царицы, из которых один представляет обожествленное мужество, другая обожествленную мудрость, красоту, любовь. Это — божества природы, превратившееся в сильных людей. Техника дала людям силу, и боги превратились в могучих людей.
Когда люди вследствие постоянного дальнейшего усовершенствования техники покрыли свою страну путями сообщения, моря — судами и, в особенности, берега — городами, когда начали расцветать торговля и промышленность, словом, когда возникло торговое общество, в котором все: земля, продукты, орудия, суда и колесницы, сделались предметами купли, товарами, для этого общества солнце, огонь, море, гора или дерево уже не стали представляться чем–то чудесным, наиважнейшим, всесильным, таинственно–божественным: для этого природа была уже в слишком достаточной мере во власти человека. И не представлялась уже чем–то божественным человеческая сила или человеческое искусство, мужество или красота, как было в эпоху Гомера: в обществе, построенном на конкуренции, эти физические свойства уже не имели былого значения. Но явилось нечто иное, что в этом обществе представлялось и действительно было для него наиболее важным, всеподчиняющим, наичудеснейшим. Это был дух, человеческий дух.
В товарном обществе дух — важнейший фактор. Он рассчитывает, он делает изобретения, он соображает и взвешивает, он дает барыш, он покоряет, он подчиняет людей и вещи. В товарном обществе дух стоит в центре всей жизни, как саговая пальма у папуасов и красота у Гомера. Дух, — это сильное вообще.
Сократ и Платон, первые великие философы греческого товарного общества, открыто говорят, что природа их не интересует, их интересуют только явления мышления и души.
Этот переход — ясное следствие развития техники, создавшей товарное общество.
В человеческом духе было много удивительных явлений, которых не понимали. Что такое были те общие понятия, на которые наталкивались в человеческом духе, откуда явились они? Что это такое та чудесная сила, мышление, которое так легко и поразительно оперирует этими общими понятиями? Откуда явилось оно?
Оно не могло быть земного происхождения, потому что на земле мы встречаем только особенные, конкретные, а не общие вещи. И что такое нравственные чувства, понятия о добром и злом, которые мы встречаем в духе, но которые столь мало применимы в товарном обществе? Ибо в нем хорошее для одного плохо для другого: гибель одного знаменует заработок для другого, и выигрыш одного частного лица часто означает вред для коллективности.
Все это были загадки, которые оставались неразрешимыми для тогдашних великих мыслителей: Платона, Сократа, Аристотеля, Зенона и многих, многих других, которым природа и опыт не давали объяснений; эти загадки привели названных мыслителей к тому, что они начали утверждать: дух — божественного происхождения.
Социальные побуждения и чувства имеют столь огромное значение для людей, что, если они разрываются товарным обществом, становится необходимым исследование, каково происхождение этих чувств и каким способом они могут быть восстановлены. Они столь сильны, светлы и возвышенны, сообразование с ними в своих действиях дает такое наслаждение и так повышает силы, что, если это сообразование становится невозможным, их возвышенность приобретает идеальный отблеск, и начинает казаться, как будто они ведут свое происхождение из иного, высшего мира.
Тогда для их объяснения уже нет необходимости в небе с многочисленными богами, как для объяснения многочисленных явлений природы: достаточно одного бога. А так как «добрый» и «злой» — духовные понятия, то этого бога легко начинают представлять себе духом.
