Зайчик опять уронил голову на руки.
- Неможется,- говорит,- Иван Палыч, страсть как,- и пальцы хрустнули, словно сломанные ветки на морозном ветру.
Иван Палыч присел на табуретку, трубку выкурил, недоумевая, что это творится с Зайчиком, потом, разглядевши на призрачном свету от коптилки чистую струйку, бегущую из-под Зайчиковых глаз, поднялся и тихо про себя сказал:
- Дела твои, Господи...
Подумал было Иван Палыч, не прислать ли на сегодняшнюю ночь кого к командиру, потом махнул рукой, человек он был до всего равнодушный, потому только и подумал:
- Глаза на мокром месте! Тюря!
Попятился Иван Палыч к двери и, не дожидаясь ответа, взял под козырек:
- Прощенья просим, ваше-высоко!
* * *
Где явь и что сон,- все слилось в один незабываемый день, выжженный в огненный знак на душе. Как это могло случиться, как это случилось, за каким углом простоял в эту минуту белый ангел и не отвел вовремя Зайчикову руку и не толкнул под нее белым крылом?
Уронил Зайчик голову на стол, широко раскрытыми глазами смотрит в темный угол, где паук все заплел в паутину:
Вот она счастливая, разголубая страна!
Посреди нее стоит дуб десятитысячелетний, покрыл он ветками селенья и поселки, города и деревни, запутался у него в ветках полуночный месяц, улыбается месяц в обе щеки, наклонился низко и чертит по земле своими ресницами...
Плывут к нему девичьи туманы по полям бескрайным и тихим, в туманах заливистые переборы Ком-ковской тальянки, плачет тальянка, только плачет она от радости, что некуда подевать эту радость, рыдает она от избытка веселости, бумажной могучей грудью задыхаясь под рукой разудалого песенника Ваньки Комкова...
В новой хате, бревнышко к бревнышку, словно строка к строке в староотеческой книге, в новой хате сидит Петр Еремеич, пьет чай с своей Аксиньей из голубых кумочек, а кони его пасутся на приречном скате, и весело оттуда звенят с шелковых ошейников их бубенцы; слились они с туманом, и у пастуха в руке не дудка, а луч от полуночного месяца, и в сумке, пропахшей хлебом, свежий душистый коровай - потому, знать, и льется в далекие дали свирельнатая песня и ему подпевает каждая былинка и каждый цветок кивает головкой:
Ой, луга - куга шелковая!
Книга вещая, толковая!
Синь, густынь, чаща молесная,
Жизнь - невеста неневестная!..
Хохрются на налишинах сирины и альконосты, расправляя свои голубые, сизые, сизо-розовые и синие перья, поднявши тонкие клювы к полночной луне, гургукает с крылечка недоходный голубок, машет крыльями, словно манит ими путника с дороги:
- Входи, мирный путник, да будет мир в твоем сердце под мирным кровом...
* * *
Сморгнет Зайчик слезу и исчезнет виденье, колыхнется в углу паутинная сеть, и за нею снова вспыхнут далекие страны.
Что это там в тумане полевом?..
Не заря ли раскинула золотые уборы?.. То ли золоченые кровли хат, крытых новой соломой, то ли в светлый праздник горят перед образом свечи?..
Смотрят на Зайчика две синих лампады, росятся у них человечьи ресницы, с ресниц падают крупные слезы...
Не город ли это там Чагодуй на заре?..
Не Колыгинов ли загородный дом, где у окна плачет печальная Клаша?..
Или это только за туманом - туман...
Только видит всё это Зайчик, видит, как на яву... Хочет Зайчик встать из-за стола, шагнет шаг в паутинный угол, и совсем под ногами потечет быстрая Незнайка-река... Посмотрит Зайчик, девичья чиста вода, как девичьи слезы, звонка водица, как девичья песня, желт прибережный песок, как девичья коса...
Только на том ее берегу темно вверху, все покрыто черной овчиной, а по берегу искрится не то снег на морозе, не то рассыпан искристый сахар, и по сахару вьется от берега алой бровкою кровь...
Пойдет Зайчик глазами по бровке и словно пропадает вместе с ней в темноте, сначала вроде как ничего и никого не видно, потом будто откуда-то издалека-далека услышит Зайчик тонкий и слабый, как детский, голосок:
- Сдраствуй, Русь!!.
Вздрогнет Зайчик, наклонится над водой и захолонет в сердце...
- Сдраствуй, Русь! Али ты меня не разглядишь... Что же ты, Русь, не стреляешь в меня... Стрели, стрели, Русь...
Смотрит Зайчик пристально, инда глаза больно: бежит, бежит и чешуится Незнайка, а тот берег и глазами едва достанешь, на том берегу, на сахарном, стоит у самой воды маленький немчик с игрушечным ведерком и черпает воду, за спиной у него игрушечная пищаль, а из кармашка высунул широкий язык штык от немецкой винтовки...
Смотрит Зайчик и слышит, как у него холод ползет по рукам и ногам, как выскакивают гусиные пупырышки по телу, а немчик снимает ружье, достаёт из кармашка острую пулю, намазанную смертным ядом, и кричит ему с того берега громовым голосом:
- Стой, Русь, не бойся, ты мой, я твой, ты стрелял, теперь я стрелять буду...- и не может Зайчик пошелохнуться, видит он, как подымается к плечу игрушечная пищаль, как выскочил и приподнял заячью лапку курок.
- Читай, Русь, молитву...
Но не может Зайчик пошевелить языком, лежит он во рту, как покойник в гробу...
- Не бойся, Русь, не бойся, у меня ружьецо незаправское, и пуля не пуля, а леденец сладкий, сахарный, только слаще леденца человечья кровь...
Видит Зайчик - побагровел немец, напружил он леденцовые ручки и дернул пищальный курок, и сдернулась земля с места, и зазвенела, как разбитый чугун...
* * *
Упал Зайчик навзничь и закрыл лицо руками...
Могучая рука схватила его, приподняла высоко на воздух и трясет им, и кто-то сладким сахарным голоском шипит ему в ухо:
- Пришел видно, Русь, тебе кончик...
Все потемнело в глазах, земля плывет из-под ног, под ногами шуршит прозрачная, как девичьи слезы, водица, и чувствует только Зайчик, что никакого мира больше не стало, а есть только темный паутинный угол, в котором он на гвоздь свою шинель вешал, что уперся этот гвоздь ему больно в затылок, и висит он вместе с шинелью на нем на шелковой тесемке от нательного креста, и под ногами у него звенит и струится Незнайка-река, и вода в этой реке чиста и прозрачна, как девичьи слезы: оттого, может, и хорошо теперь Зайчику, и обо всем он теперь позабыл...
Любит мужик первый снег.
В деревне, как никак - переменка!
Хорошо забраться в дубленую шубу: особливо из новой овчины, крашеной под осеннюю зорю,- целый десяток овец на плече - тепло, и душок такой идет на морозе и от тебя самого и от шубы!
За пазухой тогда тихо копится немудрое наше мужичье довольство!
В дому матереет, в сундуке, в закроме растет убогий прибыток, по утру курчавится над соломенной крышей веселый рыжеватый в восходном лучике ус, от которого пахнет сочнем, бараниной... ах, да и чем он не пахнет, неблагодарен и черен труд мужика, и все ж он похож на литургию!
Дело-не-дело, а как выпадет снег, прикроет черноту и убогость завядшей земли, каждый опробует сани, а сани известно: по первому снегу катятся сами!
Не говоря уж о том, что на такой случай мужик чаще держит кобылку, хотя мерин ему в хозяйстве сподручней!
Хорошо об'езжать самому по первому снежку приплод от нее, третьяка, чтоб потом, в лихой час, цыгану спустить за бесценок: конь, в первый раз вошедши в оглоблю, дороги не понимает, вожжей не слышит и несет тебя прямо, как ветер,- по ветру!
В этот день и во сне все будешь за вожжи держаться: и куда тут... занесет!
Любит мужик первый снег!
Любит еще как раз потому, что с первого снега спится с захлипом, крепко спится, работа останется только девкам да бабам, лен трепать, капусту обихаживать, снедь заботу бабью любит, а мужик по окна избу новой соломой запележит и... до весны!
* * *
Не на радость только в ту самую пору выпал глубокий снег для нашего брата в окопах.
Как раз в вечеру того самого дня, в который Зайчик ухлопал немца, только солнышко завалилось за тучу, пошел он как-то сразу, без примет, солдатня даже про случай с немцем забыла.
- Идеть! - радостно говорил Пенкин, протирая руки о белую вату,- важно идёть, не торопится, значит к утру на пол-аршина навалит.
- Ишь, премудрость! - улыбается Голубок, уловивши на широкую ладонь снежинку.
Только было собрались все возле входа в блиндаж, принюхиваясь к снежку и щурясь в его меркотню, как неподалеку в стороне вдруг разорвалась граната, ударившись чугунным лбом в промерзлую землю, и небольшим осколком у стоявшего впереди всех Абыса откинуло шинельную полу и вырвало в ней большую прореху.
Абыс матюкнулся и обеими руками схватился за середину.
- Дома? - пошутил Пенкин,- целы ли говорю?..
Однако, убрались в блиндаж и больше уже без большой нужды не совались, к тому же Иван Палыч от Зайчика не возвращался и не звонил, а к полночи немцы совсем посходили с ума и подняли такую канонаду на нашем участке, что было уже не до снега.
- Это он, братцы, за немца нас лупит! - сказал Сенька, растягивая слова, как будто отгадывал какую загадку.
- Полно ты,- усмехнулся Прохор,- это он нам дает лупцовку за то, что едим мурцовку!
- Нет, Прохор Акимыч, нет: зря командир немца ухлопал!
Прохор стрельнул глазами на Сеньку, но ничего не ответил. Какой может быть человечий разговор, небось не в гостях. Все молчали, поеживаясь под шинелями на нарах и изредка подымая голову, чтоб посмотреть, цел потолок али уже обвалился?
* * *
Немцы давно пристрелялись к нашим окопам и били теперь наверняка, снаряды, слышно было, ложились то ли чуть впереди, то ли по-за окопу, заворачивая землю, как бабий подол,
