Пришелся ему армяк в самую пору, словно стеган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Петр Кирилыч почуял в своей руке ее холодную руку.
- С богом! - сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал… опускаться… Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.
Петр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспаленные глазницы свет от разноцветных лампад.
Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, желтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведенная от Машиного сердца строгой отцовской рукой.
Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумленные глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.
- Сложи, Петр Кирилыч, руки на сердце, - слышит он Машин шепоток, -сейчас тятюшка службу служить будет.
Петр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки[18], и сама подызбица кажется такая большая.
'Должно, что во весь дом хватит', - хозяйственно прикинул Петр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.
В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зеленым чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.
Над головой раскинуто вышитое сусальными звездами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушенно она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца - то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на проясненный смертный взгляд Петра Кирилыча - хорошо он и сам не разберет… Видно, что в свое время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.
По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто пристально его разглядывают.
'Ишь, тут как все вроде как по-другому, чем у попа Миколая, - думает Петр Кирилыч, оглядывая вокруг темные торжественно-прокоптелые лики, -святые-то у него как родня какая!..'
Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат; справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего себе, не вредный и веселый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дремный, как весь наш чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет святой и то кольчугой разузоренной блеснет в синем полумраке, спадающей с плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни дать ни взять, совсем как невестка Мавра.
Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него обращен прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же - одна спина и затылок, на котором четко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч широк, кажись, не писал еще ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог при искусстве уместить всю эту силищу!
- Миром с миром… осподу помолимся! - вдруг прогудело по моленной, и в разных углах отдалось: 'Оспу помомся, оспу помомся!'
Петр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры, розданной далеко в стороны, нарукавники золоченые, передник золотой, до полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа - вся сряда, и не дешевого сорту, и все от этого ризного золота зноится вокруг еще больше и еще быстрее плывет, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле различимое марево.
'Миром с… миром! - думает Петр Кирилыч про себя. - Мир - первое дело… потому вера - мир!..'
- Оспу помомся! - протекло опять из-под ризы.
Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон перед алтарем, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли, также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое синее небо.
Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин: как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.
Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у нее сложены крест-накрест на чахлой груди - у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, -губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой молитвы и от непрошедшего еще страха перед отцом.
Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой минутой все ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на нее вбочок вполглаза и диву сам дастся:
'За что, спрашивается после этого, захаяли девку?'
Кажется она ему теперь в белом своем платочке на небольшой аккуратной головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра Кирилыча и Машу, сгреб бы ее Петр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился бы в горячие, воспаленные губы. Правда, что девка не больно товарна - грудь по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у подбородка, опущенного перед поклоном… Ништо: на костях мясо слаще… и меньше ситцу пойдет… Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у Маши в глазах еще больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.
'Как ангелка стоит!' - улыбается Петр Кирилыч на Машу.
Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шелк хрустит у него в пальцах, и отдается этот шелковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце, должно быть, в том самом месте, где живет и человечья молитва, и то самое чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределенным словом: страданье!..
Сиречь речь говорится: любовь!..
*****
Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперед, и половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука посторонился перед Спиридоном, отошел в сторону на алтарной дверке, и Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу. Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.
В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все, кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской требы, еще ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Петр Кирилыч, оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены березовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навернуты коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати апостолов на иконе Тайной вечери.
Вдруг не на земле и не над землей, а на самом синем седьмом небе раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную стену, видимо вовсю дергая в углу за веревку и выдыхая из груди большие дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым, Маша засияла под белым платочком, и еще гуще зарозовели у нее щеки, еще пуще прошла по румянцу ее смертная бледность.
'Вот она, вера христославная!' - сияет и Петр Кирилыч.
Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец веревки слышно ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на пороге алтаря с чашей на голове, немного покривленной набок, и риза на нем вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал еще на целую голову выше.
- Со страхом бо… жи… им, - прогремело из-под чаши, и на Петра Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Петр Кирилыч, не глядя на Машу, зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как Маша, неподвижно, потихоньку все ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой чашей голову.
Но на Спиридона Петр Кирилыч и взглянуть не посмел.
'Со… страхом, - думает он, - первое дело, выходит, у Спиридона: страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!'
- …и верою приступити! - дотянул Спиридон, подошел к Петру Кирилычу, снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.
Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос пела после каждой ложечки причастный стих:
- Тело Христа-слова при-имите - истошника нетленного вкусите!
На вкус Петр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было хорошее домашнее сусло.
Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам после трех крестов допил всю чашу до дна.
Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь. Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зеленое сено, и на сене вроде как младенец спеленутый под золотым антиминсом лежит - Христос рождающийся?!…И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звезды, путеводные звезды, указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.
Плывет ладанный туман все гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нем уголек при каждом взмахе кадила
