становилось яснее, а даже напротив, но умела она все так повернуть, что дальше ни к чему разговоры.
- Это, милые вы мои, нет… это не волки!
- Ни с холки, ни с челки! - засмеялись было на нее мужики, а с ними и Семен Родионыч, потому что, как и все мужики, не любил бабьей встрешнины.
- Да вы, православные, не хикайте: правое слово, милые вы мои, говорю!
- Ну, ты все говори, а мы будем слушать! - сдались мужики.
- Это, милые вы мои, - опять нагнулась Секлетинья над Нилом и показала на обвязанную кишками в Ниловой утробе брюховину, - видите, коли не слепые?..
- Ну? - озадачились мужики.
- Это… чеканашки!
Словно волна пошла по народу с этим словом, неведомым и непонятным, сразу все как-то невольно шарахнулись от Нила и смутно поглядели под ноги, все замолчали, поглядывая на дорогу к селу.
Да и в самом деле, что тут говорить: человек мертвый, а мертвому известна цена - горсть земли! - лучше больше молчать, за умного скорее сойдешь и вреда всем будет меньше!
- Чеканашки! - прошептала еще раз Секлетинья и перекрестилась, отшатнувшись вместе с другими, по кустикам только шепоток пошел, под набежавшим ветерком весело они замахали на Секлетинью, словно уговаривая ее не говорить до конца, чтобы - не дай бог! - еще чего не случилось.
Мужики натрафили уже в ту сторону, где развалилось на две половины село Чертухино, словно каравай, разрезанный широким ножом по самой середке, за ним, похожая на солоницу, деревянная церковка на поповой горе, со сплюснутым куполком на колокольне, который, кажется, сам строгий мужицкий бог в некоем несправедливом гневе с неба ладошкой прихлопнул и немного примял синюю крышку, покрививши в сторону крест, - льется уже оттуда на осыпанные солнцем поля успокоительный и ровно безучастный благовест, тянет мужикам под носы душок поминальной кутьи и свежей могилы.
Должно быть, как там никак, а все же домой назад Михайла вернулся.
Потому что откуда бы почитай через десять годов, считая со дня, как умерла его Марья, откуда бы, кажется, взяться Михайле снова в нашем Чертухине, так же с палочкой по святой его привычке и с христовой сумой за плечами, чуть только погорбатее стал, да ноги уж к этой поре у него совсем перепутались и загребали друг за дружку вперехлестку.
Хотя такого человека как ты ни поверни и что ты к нему ни приложь - все будет одинаково верно!
Так уж сама жизнь наша тогдашняя темная запутала и напустила непроглядимой тьмы и туману на дорожку, по которой не за руку вывела нашего барина к почету и богатству, а, можно сказать, из грязи в князи протолкала в загорбы.
Обошел, еще раз сказать, Михайла кругом землю или нет, а если обошел, то по какой же дороге - кто его знает?..
Может, и в самом деле, как потом многие про него говорили, когда к слову заходил про нашего барина разговор, и в этом разговоре дальше больше у каждого росло на его судьбу удивленье, что никуда из своего природного места Михайла уходить и не думал, потому что не такой был мужик: каждый ступ у него стоил руп, а как два, так стоили уже полтора, где же такому столь дальний путь на старости лет отхлестать, - на самом-то деле будто, как сорвался в памятное пасхальное утро с петли, пришел в себя, на тот свет сходив только как в гости, убежал от человечьего пытливого глаза и пробродил без малого толку сначала по лесу, пока не наткнулся в лесной чащобе на разбойников, которых и вправду в старое время было немало в нашей округе, потому что леса были большие, было место укрыться.
Прибрали будто разбойники Святого к рукам, хотели было сперва его просто укокошить, потому что боялись все же живьем от себя выпустить, как бы не открыл их места начальству, а потом, видимо, по смиренному Михайлову виду так порешили, что лучше старичка привязать на веревку за заднюю ногу, кашу им пусть грешневую варит с бараньими шкварками да грехи убойные перед богом отмаливает…
Будто бы так, а там шут разберет…
Хотя эта молва говорит, что Михайла сам от грешного дела в этой неволе сторонился и на большую с топором не хаживал, только все высматривал у них да выглядывал, куда разбойники золото да разное добро награбленное прячут, однако как-никак, а возле такого греха рядом столько годов просидеть, поливая только из ковшичка воду на кровяные после работы разбойничьи руки, и то для такого человека, как Михайла Святой, что-нибудь значит!
Грех, он липучей колючки с чертовой тещи!
Забирается в человечью душу незаметно, как лисица в знакомую нору!
Конечно, все может быть.
В то время только-только начали поговаривать про Буркана, который будто в скорости тут после воли разбил камнем на себе кандалы и дал с каторги тягу, долгое время разбойничал он по дороге в разных местах, поджигал ради одной забавы барские поместья, чтобы только светлее было ночью в родную сторону пробираться, может, не один год прошел, пока Буркан не добрался и не свел свои страшные счеты с барыней Рысачихой, чего, конешно, она от него вполне заслужила; потом уж он основался в нашем месте полным убойным хозяйством в Раменском лесу, где в свое время нашли после него целую крепость.
Все может быть, но об этом пока речь молчит, надо разобраться во всем по порядку, а то в таком путаном деле да еще с таким путаным старичком, как Михайла, и сам, того гляди, запутаешься так, что не толь другие тебе не поверят, а верить и сам себе перестанешь!
Что же касательно возвращенья Михайлы, так никто за ним не подсматривал и не проверял его, где, дескать, был, старина, и откуда тебя принесло, на самом же деле Михайла действительно пристегал в Чертухино с другого конца, нежели вышел по Филимоновому завету из дома, - как раз он воротился в тот год, когда наши мужики после Ниловой смерти третье лето только что разменяли, не нанимая пастуха на его место, потому что Мишутка один со стадом справлялся… в тот самый год, когда, промеж все же прочим, мужики по крайней, конечно, темноте тогдашней и бедной скудоимости в хозяйстве, не находя по одному делу никакого разрешенья, вздумали было Мишутку сунуть с камнем на шее в Дубну!
*****
А дело такое.
После того как ухайдакали Нила волки али, может, и в самом деле эти чудные и непонятные никому чеканашки, как говорила мужикам Секлетинья, которая, кстати сказать, была умная баба и если что говорила, так имела к тому свое рассужденье, а промеж слова также надо добавить, что за эту повадку встревать в мужские дела и часто учить мужиков звали заглазно ее не Секлетиньей - а Фуколкой.
- Фу-ты, осподи, каки дураки! Фу, какого дела не понимают!.. - И поясняла всегда похоже на этих чеканашек, отчего всякое дело становилось еще темней и непонятней…
Словом, после Секлетиньиных чеканашек Мишутка остался в стаде как бы полный хозяин, потому грех с Нилом случился в такую пору, когда легче сто рублей найти на дороге, чем подыскать Нилу замену.
Пастухи - народ сезонный!
Идут они внаймы, когда рыба полезет в мережку, и в нашем Чагодуе появляются еще и теперь за неделю до Егорьева дня, когда и можно их видеть, если праздник, у коновязи кругом соборной ограды, а также, если дело после обедни, то и послушать, как слаживают они на хороший голос рожки в ожидании найма, рожки самых разных фасонов и голосов, и большие и маленькие, есть и такие, в которых, как в носу, только две дырки: подголоски; тут пастухам полный выбор, а сойдет Егорий с коня, и за грехи потом нигде не достанешь!
Пришлось, значит, Мишутке волей-неволей пасти одному, да мастерство не ахтишное, мужики сразу сметили, чего стоит Мишутка, к тому же зверь после набега опять присмирел и до самой осени не беспокоил, когда уже поставили скотину на двор.
- Ишь! - радовались мужики. - Сорвал, как дань татарин, и тигаля!
На следующий год перед Егорьем почесали затылки и решили старшого к Мишутке не нанимать.
- Обойдется парнишка! Лишний расход!
Тут и пошло для Мишутки великое испытанье, над которым все головы зря проломали, но так и не доискались причины, пока дело не объяснилось само.
*****
В наши сырые, болотинные места дуб и разное другое сухое и гордое дерево разве зайдет только невзначай, вроде как в гости, и то присядет, не видя назад выходу, где повыше да посуше, чтобы не загноить корни в болотной воде.
Корень же у такого дерева как дорогая обутка, в наших местах больше все ольха да осина, любят они мочежинку, не считая, конечно, сосны и елового леса, ель и сосна на почву так же неразборчивы, как на еду деревенские бабы, - на пол-аршина у нас по лесам лежит омшарина, на многие версты чистики и прогалины, где только крушина по мху да пахучий богушник, от которого и не дурак одуреет, если понюхает вдоволь, растет там щетиной колдовской белоус и несъедобный костырь - словом, по нашему месту мухе, комару и слепню в жаркую пору самое житье, потому что любят они ольху и осину, в которых устраивают гнезда, завертывая пухлые листья в цигарки.
Как раз, если выдастся жаркое лето, с петровок и почти до Ильи[10] на скотину нападает слепень.
Не простой слепнек, ленивый, а породный, жгучий, едучий до нетерпенья и воистину согласно прозванью: слепень!
С лету он прямо в глаза, в рот тычется, ничего не разбирает, жало впивается сразу, как иголка с огня, а если на пути ни человека, ни животины не встретит, так в злобе куда-нибудь налетит на дерево или хлопнется в куст, принявши его, должно быть, за мужика в зеленой широкой рубахе, которую тот забыл в страде пояском подпоясать, но, открывши ошибку, валится наземь под корень и лежит, пока не сдохнет, кверху ногами, - носятся они в такую пору по косой линейке, как турецкие пули, пущенные из старинной пищали наудалую!
С ними не до работы, на работу поднимаются задолго до солнца, а в жару все спят где-нибудь на зусенышке или в сенях, скотина же, пока не свалит жара, забивается по ворот в воду, - для этого случая издавна ею облюбовано место у нас на Дубне, в аккурат одни рога только видно!
Стоят коровы в водной прохладе и помахивают по привычке хвостами, разбрасывая вокруг себя серебристые брызги, даже глаза от воды повлажнеют, слепень же воды боится, плюнет на него мужик, он и то сослепа примет за дождик!
Тут и произошла с пастушонком Мишуткой оказия, за которую он чуть было не поплатился: пропало у коров полдневое молоко, чего сроду-родов в селе не бывало, полдневый удой - самый большой по нашему месту, потому что до полден большая в нагуле упряжка. Сразу со всего села заходили подойники спуста…
- Что за причта? - взахались бабы. - Куды ему подеваться?..
- Наслание, - в первый год темно пояснила им Фуколка.
- Верно, что наслание, - согласились бабы.
В первый год этого происшествия все разговоры и бабы и мужики все же легко пропускали мимо ушей, на второй только стали на Мишутку коситься и подозревать в баловстве, не сдаивает ли, дескать, в землю коров, хотя на баловство такое дело мало похоже, но по третьему, когда история с полдневым молоком в точности повторилась, как только появились слепни - по летам жары стояли! - Фуколка по своей привычке встрела в это непонятное дело и так его мужикам объяснила:
- Это, милые вы мои, у нас потому такое наслание, что в люльке мы Мишутку молоком обносили; теперь у нас с Мишуткой не будет до второго пришествия в селе ни творогу, ни сметаны… погоди, еще куры каменные яйца нести будут: в божье нам за то наказанье!
По всей видимости, Секлетиньины слова на этот раз большой непонятностью для мужиков не отличались, потому что и в самом деле Мишутку вскормили на скудном куске, но всякий счел себя мало повинным, заползла в темное мужичье сердце угрюмая суровая дума, похожая на осеннюю ночь, в которую с какой хочешь дороги собьешься.
