- Старик-то что… не велик прок, а вот Мишутка, так да-а!
Мишутка же, видно, к этой поре совсем хорошо размекнул, что и в самом деле задарма играть на рябиновой дудке коровам не большая корысть, лучше уж Лазаря тянуть возле отца, что же касательно того, что выкормыш, так это доброе дело, и за него всему селу на том свете зачтется!
Недаром и поп Федот всегда при случае говорил:
- Это зачтется: в книгу записано будет!
Но мужиков мало и то утешало.
- Эк упустили! - жаловались они попу Федоту. - Ведь как обошел, старый черт, как кругом без телеги объехал!..
- Да-а… - тянул поп Федот, раздувая щетинные скулы.
- Вот уж действительно правильно - верно сказано, что тихая молитва не слышна, да доходна!
- Эх, жалко вот, поста великого не дождался, - причмокивал сожалительно поп Федот, ворочая большими глазами и шумя, как осокой в болоте, мухортой бородой, - я бы его по косточке!
'Я бы', 'я бы', - думали про себя, отвернувшись от попа, мужики, - а пастуха-то вот нет, и такого за большие деньги не сыщешь!'
*****
В конце всех концов в Чертухине так порешили, что приходил, по всему судя, совсем не Михайла, потому что Михайла удавился ровно будет тому назад десять с малым годов на осине и был не задаром по прозванью Святой, обмана да хитрости за ним не замечали, и всякого сам Михайла боялся, пока не попутал его сам шут с нищенкой Марьей, а этот пришел бог знает откуда, да еще с палочкой из иудина древа, которого Михайла по святости своей бы рукой не коснулся, - приходил-де, по всему, Михайлов батрак, принявший облик Михайлы, о котором много в свое время болтали, а тут совсем некстати забыли, ну, а теперь хоть и вспомнили, да было уж поздно!
Первое время хотели даже наладить погоню, чтобы от Михайлова батрака Мишутку отбить, но как было решиться: как бы чего не случилось в дороге, потому что, по всей видимости, Михайлов батрак не отдал бы задаром Мишутку, дело же касалось всех и каждого, потолкали только друг дружку в бока, потому что в таких делах мужик и до сей поры большой соли не видит…
К тому же тут вскоре после Покрова, когда в деревнях по старине кончали пасти стадо, вывалил снег сразу на пол-аршина[12] и с первой же пороши заладил каждый день без отдыху и передыху. Кончился снег, мороз важный ударил, по утрам, лениво вылезая из печки, подолгу застаивался на одной ножке дым над крышами, розовея густой шапкой на солнце высоко под небом, завалило по ворот лес, дороги с летника ссунуло в бок на лужайки, и по лужайкам поплыли-поплыли большие сугробы, как белые лебеди в песне по морю, упирая белые лебединые груди в закуты, в заворы, под соломенные застрехи крыш… засело в лебедином пуху Чертухино по самые уши, где уж тут из дома идти бог знает какую даль, в сарай едва пролезешь за сеном!
Только уж и отважились по этому делу наказать Секлетинье, когда та по обету в поминовение мужа собралась в обычное свое богомолье:
- Ты, Склетинья, неравно там догляди.
- Без вас, дураков, знаю, - отпалила мужикам Секлетинья, - ученого учить только портить, фефи!
А и в самом деле, жалко… жалко, что упустили!
Коснись дело на теперешний разум, повернулось бы все другой стороной, потому нарушен был мирской интерес: высидели, можно сказать, всем обществом змеиное яйцо себе на утеху!
Да, уж такая это история, и мы тут совсем ни при чем!
Спутаны в ней все концы и начала не хуже, чем в любом житии!
Да и как же тут не перепутаться концам и началам в таком темном приютище, обложенном кругом непроходимыми болотами, непролазными лосиными чащами, словно вековечным врагом!
Надо также то только подумать, прежде чем осудить мужика, кто над ним спокон веку не казнился, кто не мудровал над его дурной головой?..
И барин и татарин, все посидели - благо широкая - у мужика на спине!
Взбиты вихры у него на затылке от этих поседок, а голова ведь тоже не мякиной набита, если по правде сказать, так в ней ни одной дырки не сыщешь, сметливая она и упорная и похожа на старинный добротный замок с хитрым и замысловатым отпором, а осторожка его вечная и боязность перед всем и перед всяким от вековечной маяты и лихоты: иной, глядишь, не мужик, а картина, и хмельного много не потребляет, и сила - медведю завидно, а как случится с базара проезжать под осень по темному лесу, когда ветер звонит, раскачивая голые сучья, словно пьяный звонарь веревки на колокольне, - так сразу сделается размазня размазней, от страху даже за ухо натычет крестов!
Немудрено: в люльке еще в благой час перепуган!
И чего только в такую минуту не привидится, не примерещится ему за дорогу, ну, зато, вернувшись домой, порасскажет!
Чего же тогда дивного в том, что про барина Бачурина столько разной всячинки наворотили, кто ради того же страху, кто же стараясь сказать одну сущую правду, но и правда, видно, такая была, что походила больше на выдумку и небылицу.
Легко только сказать: барин Бачурин!
Откуда у него появилось такое богатство?
Из-за этого богачества все и дело: кому же богатым не хочется быть!
*****
На этот раз Секлетинья что-то долго проходила, и, когда вернулась с богомолья, все село сбежалось к ней в избу.
- Богу молясь, Склетинья, с богомольем тебя, с души очищеньем!
- Спаси Христос, православные, - скромно ответила всем Секлетинья, -и то помолилась, словно обмылась! Ноженьки все обломала!
- Не видала ль чего такого там, Склетинья? - мужики сразу вступили в расспросы. - Мы уж думали ненароком, что ты не вернешься!
Фуколка губы поджала.
- Ну, что, - передохнул Семен Родионыч, - что, кума, скажешь?
- Чего 'что'? - отгрызнулась сразу вдова. - Спрашиваете, а и сами не знаете что?
- Не видала?.. Небось где только не побывала!
- Кого?..
- Известно кого - Михайлу с Мишуткой?
- Не, православные, не приходилось! Одни монахи по пути попадались!
Но по Секлетиньиному лицу, по тому, как она ручки да локотки поджала, сразу сметил Семен Родионыч, что кума не хочет всего говорить, скрывает, как, положим, на ее месте скрыл бы и всякий, хотя видно, что разнюхала все до подноготной, потому что и в самом деле баба дотошница, во всякий случай встрешница, мужики побородатее, да и те не решились пускаться в такую пору в дорогу, а у Секлетиньи страх, видно, только под мышкой щекочет, хотя сейчас глаза и вылезли на лоб.
- Ну! - толкнул ее в бок Семен Родионыч.
- Да говорю вам, что не видала, чего привязались?!
- Да ты рассказывай знай!
- И… и… милые мои… велики у вас кулаки, да сами дураки!
Плюнула Секлетинья мужикам под ноги и чертыхнулась.
- А ты не кори, а дело говори!
Но Секлетинья, должно быть, и сама тогда почуяла еще со свежей дороги под живой памятью о встрече с Михайлой, что не пройдет ей задаром такая тайна, как потом, впрочем, и вышло, фукнула она ежихой на мужиков и от греха отошла за печку, мужики постояли и ни с чем скоро хлопнули дверью.
- Пусть… пускай ее, - решил за всех Семен Родионыч, - язык развяжет, сама все расскажет! Не может быть, чтобы столько время пропадала и ничего не узнала! Не таковская баба!
*****
Прокраснели из конца в конец по Чертухину на снегу нагольные полушубки, спрятались за сугробами заячьи шапки, и к Секлетиньиным окнам побежала с поля поземка, спустилась к церкви с неба заря - красная птица, и на всех крылечках загорелись снежинки, как новенькие гривны и пятиалтынники, которые хорошо всякому иметь наяву, ну, а если приснятся, грехом, так непременно уж к горю и слезам!
Эх, зима наша матушка зимская!
Тепла у тебя дубленая шуба из белой овечки, лежит пола от нее до самого моря, на котором стоит бесплатежное царство, и сколь же дорого стоят у тебя звездные бусы на шее!
Жемчужна и бисерна кика, которой в морозные ночи украшаешь ты каждое деревце, кажинный кусточек, пляшешь ты округ, не жалея белых подолов, по бескрайнему полю вместе с косматой ведьмой, с метелью, свистишь, как разбойник, бураком на дороге в лесу!
Легко ли тогда через улицу добраться к соседу, не лучше ли грезить, лежа на печке, и в нескончаемой думе гулять с молодухой под ручку по берегу теплого моря, которое во много раз прекрасней в мужичьей песне и сказке, чем наяву, бродить от нечего делать по тому самому царству, в котором печеные хлебы растут на березах, всего, всего вдоволь по горло, и соленого и пареного, для мужика и для барина, где ни денег не надо копить, ни печку топить, ни поборов платить, знай себе получай с казны на гулянье.
Эх, зима-зимская, сторона хивинская, лес с опушкою да сума с клюшкою!
*****
Оттого и любили в старину, когда для мужика были только трактиры да церкви, не только парни и девки, а и бабы и мужики - посиделки!
Нанималась в складчину на всю зиму самая просторная изба, и как только лен по домам перетреплют, так уж прясть собирались по вечерам на поседки.
По лавкам рассаживались с веретенами бабы, в красном углу садились девки и парни, а мужики жались по уголкам да залезали куда-нибудь на полати; отсюда потом на луга и в лесную чащобу, когда солнце на другой бок после зимы повернется, разливались наши старинные песни, которых теперь уже не помнят, а если и вспомнит кто, так мало кому интересно.
Однажды в ту самую зиму, о которой у нас теперь разговор, сидели чертухинцы на посиделках, и что-то ни песня не клеилась, ни разговор не заводился; звенели только быстрые веретена да за печкой заходился сверчок…
