человека бумаги. 'Люди работали.' Работали упорно и работали над чрезвычайно важным и ответственным делом – они резали на куски тортик, который назывался Земной Шар. И вот в этот ответственный момент у Вильсона якобы возникли затруднения на домашнем фронте, демократия же, дело понятное, ну, а где демократия, там выборы, большинство в Конгрессе, ответственность перед избирателями, все это архиважно, ну сами посудите – до пожинания ли плодов победы тут, нужно срочно за океан, место истинного демократа там, где демократия и товарищ Вильсон откланялся – 'извините великодушно, я на месячишко, другой отлучусь.' Вильсон из Парижа уехал и вместо него американскую делегацию возглавил не кто иной, как Полковник. Не министр какой завалященький, не госсекретарь, который продолжал присутствовать в Париже, благоразумно помалкивая, а некий 'советник'. Консультант.
Здесь опять же скрыто интересное – американцы могли, конечно, назначать кого угодно кем угодно. Эксцентрики, Новый Свет, им закон не писан. Но дело в том, что ни англичане, ни французы, ни итальянцы, ни какие-нибудь японцы эксцентриками отнюдь не были, а были они многомудрыми и прожженными политиканами. Как так вышло, что ОНИ воспринимали американскую выходку как должное? Ну представьте себе следующее – вот вам такая же точно ситуация и такая же точно конференция – Ялтинская, точно так же победители режут пирог, точно так же сидят за столом люди, олицетворяющие государства – Сталин, Рузвельт, Черчилль. Занимаются они делом, важнее которого на свете ничего нет – они делят послевоенное наследство. (Замечу вкратце, что делили они его не совсем так, как это понимает широкая публика, Черчилль мировое хозяйство сдавал, а Сталин с Рузвельтом его принимали, 'пост сдал, пост принял', и пост принимался у караула, который устал), ну и вот, представим, только лишь представим себе непредставимое – Рузвельт скажет вдруг: 'Вы знаете, друзья, что-то разболелась у меня моя левая ножка, отъеду-ка я на пару недель на грязи, а вы уж тут без меня как-нибудь, а чтобы вы не скучали, я вместо себя оставлю человечка, по любому вопросу пожалуйте к нему, и без церемоний, пожалуйста, его слово – мое слово.' На недоуменный вопрос ГЛАВ ГОСУДАРСТВ: 'А что за человечек? С кем мы будем мир делить?' Рузвельт скажет: 'М-м, да вот хотя бы он', и ткнет пальцем – 'Мой советник и даже больше, Друг. Прошу любить и жаловать.' И укатит. И Сталин с Черчиллем продолжат переговоры с этим самым 'другом', не обремененным никакими государственными постами и ОФИЦИАЛЬНО НЕ ОБЛАДАЮЩИМ НИКАКИМИ ПОЛНОМОЧИЯМИ, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ УСТНОГО ЗАЯВЛЕНИЯ. Вы можете себе такое представить? Но ведь именно это произошло на Парижской конференции, именно такой человек создавал мир, в котором живете вы, мир, в котором мы все живем вот уже скоро сто лет, а когда на тщательно прорисованное полотно требовалось поставить подпись придворного художника, то из-за океана свистком вызывался 'всенародно избранный' и ставил свою закорючку под договорами, которые разрабатывал не он. И все молчаливо с этим соглашались, все президенты-премьеры-министры и скоропостижно назначенные короли, все они, отводя глаза, признавали, что устами Хауса говорит сама Сила, сама Власть земная.
Луковица – 37
Конференция в Версале была лишь одной из нескольких конференций, которые все вместе и составляли то, что сегодня называется Парижской мирной (о, какая высокая ирония!) конференцией, но мы сосредоточиваем внимание именно на Версале и это неудивительно, ибо там решалась судьба послевоенной Германии, а, значит, и всей Европы.
Переговоры в Версале, которым придавалось столь большое значение, что на них присутствовали официальные лидеры государств-победителей, длились полгода, начались они 19 января 1919 года и завершились 28 июня того же года подписанием соглашения. Главным итогом Версаля явилось то, что Германия не была оккупирована. Вторым по значимости (а для нас первым) было то, что и Россия также не была оккупирована и сохранила суверенитет. Это обстоятельство всячески затушевывалось тогда, затушевывается оно и сегодня.
Переговоры, начавшись, тут же и застопорились. Основным камнем преткновения оказалась позиция Франции. Если вы помните, Хаус в конце октября 1918 года, шантажируя англичан и французов угрозой заключения сепаратного мира с Германией, добился предварительного согласия и Англии и Франции на сохранение Германии как единого государства, а также и предварительного согласия и тех и других на то, что Германия не будет оккупирована. Версаль должен был оформить это закулисное соглашение документально. Однако, спустя всего лишь несколько месяцев, французы попытались отыграть назад. Клемансо заявил, что Франция, соглашаясь на то, что Германия не будет оккупирована, имела в виду ВСЮ Германию, но что при этом речь вовсе не шла о левобережье Рейна и что эта часть Германии должна быть оккупирована всенепременно и всенепременно же Францией.
Позицию Клемансо занял непримиримую. Примерно месяц переговоры топтались на месте. За это время отношения между СаСШ и Францией начали стремительно ухудшаться, причем не только на дипломатическом уровне. Французами была приведена в действие машина государственной пропаганды и дело дошло до того, что французские газеты с исконно присущим галлам искрометным юмором начали высмеивать жену президента Соединенных Штатов товарища Вильсона и размещать на своих страницах всякие разные веселые карикатурки на первую леди Америки. Америка тут же вспомнила про 'банкиров' и во Франции случился финансовый кризис, франк стремительно полетел вниз. Легкомысленные французы, стремясь выправить положение, кинулись к англичанам с просьбой о займе, но натолкнулись на высокомерный отказ, так как Англии совсем не улыбалась перспектива усиления Франции и англичане при виде франко-американских 'разногласий' ничего кроме злорадства не испытывали. Думаю, что они даже и угольку исподтишка подбрасывали.
Хаус же, стремясь углубить 'межимпериалистические противоречия', сделал неожиданный ход, он настоял на личной встрече с Ллойд Джорджем и не знаю уж о чем они там говорили, но по результатам этой встречи Англия изменила свое решение и предоставила Франции чаемый той заем. Франк спасли руками Англии, Англия разозлилась (причем разозлилась на французов, на которых она и так всегда злится), Хаус оказался во всем белом, Франция вернула пошатнувшиеся было позиции и все снова уселись за стол переговариваться. Тут же выяснилось, что Клемансо ничего не понял, он продолжал упорствовать, несмотря на преподанный ему нагляднейший урок. Ну, что ты тут будешь делать… Хаус вздохнул и, наверное, подумал про себя что-то вроде: 'Люди не понимают…'.
Дальше случилось следующее – у Вильсона неожиданно возникла нужда отбыть домой, официально это объяснялось сменой состава Конгресса, неофициально же тем, что ему, якобы, нужно было 'продавать' меркантильным американцам свежую идею Лиги Наций. Вильсон захватил с собою зареванную жену, чья нежная душа была исколота тонкими французскими шпильками и отбыл за океан. Случилось это 15 февраля 1919 года. Американскую делегацию возглавил полковник Хаус. Человека, который вообще-то по всем правилам должен был стать во главе американской делегации, то-есть госсекретаря Соединенных Штатов, Роберта Лэнсинга, Хаус не любил. Не любил на личностном уровне, так-то Лэнсинг его устраивал, иначе бы он госсекретарем не был, ну так вот, этого самого Лэнсинга (госсекретаря!) Хаус назначил быть ответственным за связи между американской делегацией и французской прессой. Шутка была злая, очень уж, наверное, французы полковника рассердили. Сорвал, так сказать, зло на невинном человеке.
19 февраля 1919 года, через четыре дня после того, как Вильсон, демонстрируя на официальном уровне неблагодарной Франции американское 'фу', отчалил от негостеприимного французского берега, Клемансо вышел из своей резиденции, направляясь на официальную встречу с полковником Хаусом. Он уселся в автомобиль и тут, откуда ни возьмись, выскочил человек по имени Эжен Котен, анархист (в те годы еще не было Аль Каеды, тогда всех пугали жуткими анархистами и весь 'цивилизованный мир' послушно пугался) и открыл пальбу по- македонски. Из выпущенных им семи пуль в цель попала лишь одна, и попала так удачно, что, отклонись пуля на пару миллиметриков вправо или влево и бедному Клемансо настал бы каюк, а так он уцелел, пулю, правда, решили не извлекать, так как было сочтено, что это связано со смертельным риском, и Клемансо с этим подарочком, с этим девятиграммовым напоминанием о бренности всего сущего так и проходил до конца своих дней.
Бравый 'Тигр' хорохорился, он вернулся за стол переговоров уже на одиннадцатый день после ранения, но вернулся он другим человеком. Через месяц во Францию вернулся и Вудро Вильсон, бумаги-то должно было подписывать лицо официальное, ну Вильсону телеграммку и отправили – давай, мол, греби назад, 'клиент готов'. Клемансо продолжил переговоры с вернувшимся президентом СаСШ. И хоть при этом он продолжал пыжиться, Хаус в приватной беседе заметил, что, как ни печально ему об этом говорить, но Клемансо сдал. Как выразился скорбно поджавший губы полковник: 'Нет в Тигре прежней концентрации…'
Вы помните замечательный фильм 'Крестный отец'? 'На этом договоре будет либо твоя подпись, либо твои мозги.' Эх, французы… И ведь жаловаться некому – сами все, сами.
Луковица – 38
Знаете ли вы, что является самым интересным в картине мира, которая вывешена на стене нашего сознания и которую мы вынуждены рассматривать снова и снова? Мы имеем эту картину перед глазами, ложась спать и, едва продрав со сна глаза, мы вновь стоим перед ней и выбираем маршрут, по которому мы отправимся в сегодняшнее путешествие, ведь наша жизнь и картина мира связаны неразрывно. Самое интересное в нашей картине – пропорции, масштаб.
Стоит чуть-чуть подправить уходящий в перспективу ландшафт и готово! Перед глазами нашими другая картина. Совсем другая, хотя все вроде бы на месте, никакая деталька не упущена, там же, где была она вчера, высится гора, и там же разверзается пропасть, но вчера гора выглядела неприступной, а сегодня она куда ниже, и не нужно быть Тенцингом, чтобы на нее взобраться, и пропасть, вчера бывшая пропастью, сегодня кажется нам какой-то, прости Госоподи, канавкой, стоит получше разбежаться и ты раз! – и на той стороне. И, разглядывая сегодняшнюю картину, мы удивляемся тому, что сто лет назад никому не пришло в голову на гору залезть и никто как следует не разбежался. И вчерашние врали, рассказывавшие сказки о том, что они побывали на вершине, сегодня видятся вполне милыми и искренними людьми, ну действительно, чего уж такого фантастического в том, что они рассказывали, стоит ведь всего лишь посмотреть на гору, какой она выглядит из сегодня, и с горой все ясно, да на нее даже школьник забрался бы без труда и без кислородной маски.
Чем были сто лет назад Соединенные Штаты? А чем была Англия? Мы, хотим ли мы того или нет, опрокидываем в обратную перспективу наше сегодняшнее представление о той Англии, которую мы имеем перед глазами сегодня и ровно ту же метаморфозу мы проделываем и с государством США, и точно то же мы делаем и с Россией. И сделать это нам тем легче, что в том нам помогает пропаганда, государственная пропаганда, которой выгодно представить те или иные события во вполне определенном ключе, и дело усугубляется тем, что во вчера опрокидывается и сегодняшняя шкала ценностей, о которой сто лет назад никто не имел ни малейшего представления, ведь сто лет назад золото блестело ярче и было тяжелее, женщины не стремились похудеть, а мужчины на оскорбление словом отвечали полновесной оплеухой, а то и пулей. Представить себе сегодня тот мир мы просто не можем, наша действительность отличается от тогдашней так же, как отличается картина старого мастера от отпечатанной на принтере жалкой копии.
Поскольку любое явление имеет две стороны, то и в нашем положении есть свои прелести, в конце концов каждый из нас получил возможность иметь копию ван Гога, дело только в том, что брат наш Винсент отрезал себе ухо вовсе не для того, чтобы увеличивать продажи струйных принтеров, но дело даже и не в этом. Дело в том, что кому-то достаточно поднять глаза, чтобы увидеть висящий у него на стене оригинал. И точно так же кто-то имеет возможность видеть неизменную картину мира, видеть ее такой, какой она была вчера и какой она является сегодня. Только этот 'кто-то' знает где находится перевал и как обойти неприступную гору, только он знает, как не свалиться в пропасть, он знает время восхода и заката, он знает места стоянок, он знает где начинается и где заканчивается наше путешествие, он знает цель, к которой мы идем и он делает так, чтобы мы не пугались трудностей путешествия, он рассказывает нам сказки, и в этих сказках горы делаются ниже, а пропасти уже. А когда мы начинаем упрямиться и сходим с маршрута, то сказки становятся страшными и мы поспешно возвращаемся на тропу, чтобы обойти препятствие, которого в действительности нет.
Совершенно точно так же искажается и истинный масштаб людей, которых мы называем историческими персонажами. Вот взять того же Черчилля. Черчилль – надутая через соломинку лягушка, надутая сверх всякой меры, раздутая до размеров дирижабля 'Граф Цеппелин' и этот дирижабль, покачиваясь у нас над головой, закрывает полнеба и закрывает с вполне определенной целью, своей тушей он прикрывает тот факт, что Англия потерпела поражение и из Британской Империи превратилась в Соединенное Королевство, от большого к малому, от всемогущества к подчинению. Чем была Англия сто лет назад мы можем представить себе, посмотрев на эту старую фотографию:
