стволами.
Пробираясь между деревьями, мы вышли на край широкой круглой поляны; в центре ее рос корявый размашистый вяз, рядом поднимался гранитный обелиск. Перед обелиском на скамейке сидел старик.
Узкоплечий, сутулый, бритоголовый — конечно же, это Яков Гаврилович. Он увидел меня и поднялся.
— Здравствуйте, здравствуйте! Слышал про вас, звонили из райисполкома. Присаживайтесь, — ладони Якова Гавриловича были жесткими и шершавыми, как ореховая скорлупа.
Старость словно не касалась его лица; длинное, с резкими морщинами между бровями, оно было гладким и моложавым. Вот только глаза, какие-то печальные и полинявшие, как голубая эмаль, говорили о возрасте и давно пережитых страданиях.
— Извиняйте, что вас не встретил, — снова сказал Яков Гаврилович. — В другое время со всей душой бы, а нонче не смог. У меня нонче день особенный — третье июня.
Сказав эти довольно странные слова, он поднял глаза на обелиск, увенчанный охапками черемуховых веток. На вершине обелиска краснела пятиконечная звезда, под ней на сером граните строгой колонкой чернели имена восемнадцати человек. А под именами была высечена краткая надпись:
Яков Гаврилович сложил руки, уронил их между коленями.
Я спросил:
— Кому это обелиск?
— Красным партизанам, — ответил Яков Гаврилович. — Колчаковцы на этом месте восемнадцать человек порешили. В девятнадцатом году дело-то было, третьего июня…
Существовала какая-то связь между братской могилой, третьим июня и Яковом Гавриловичем, но какая? Я стал осторожно, наводящими вопросами выяснять эту взаимосвязь…
Третьего июня девятнадцатого года колчаковцы прорвали наш фронт и вышли на Вятку. Передовые части генерала Каппеля докатились до Сосновки. Азинцы отчаянно защищали деревню, но вынуждены были отступить. Колчаковцы взяли Сосновку, и началась расправа над мирным населением. Деревенский поп выдал карателям всех местных коммунистов, комбедчиков и партизан. Их было восемнадцать. Восемнадцать истерзанных, избитых, искалеченных пригнали в черемуховую рощу, на эту поляну, заставили рыть общую могилу.
Коммунисты рыли себе могилу, а колчаковцы издевательски пели над ними: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
Яков Гаврилович говорил и все ниже опускал голову, вбирая ее в узкие плечи. Голос его стал тусклым и хмурым.
— И в эти минуты азинцы оправились и снова на Сосновку ударили. Да не успели только. Колчаковцы всех расстреляли, могилу ветками и землей кое-как засыпали. Командир-то, Азин-то, сам могилу раскапывал, расстрелянных на руках выносил. Из восемнадцати один только немного дышал, Его в грудь тяжело ранили, без памяти был. В этой могиле и братья мои лежат…
— А выжил он, восемнадцатый?
— А я и буду восемнадцатым-то. Я, можно сказать, на собственную могилу прихожу. Каждое третье июня…
Молчание было долгим и грустным. Над поляной подул ветерок, со всех сторон посыпались бесшумные влажные лепестки. Яков Гаврилович снова заговорил:
— Я тогда молод да силен был, живо оклемался и к Азину добровольцем ушел. Город Екатеринбург, нонешний Свердловск, с ним брал. А потом под Царицыном бились, там меня снова поранили, пришлось домой возвернуться. Много позже узнал: Азин на Маныче попал в руки деникинцев. К себе переманивали, не пошел. Тогда они его расстреляли. Ах, какой командир был, какой человек жил на земле! О нем в дивизии песню сложили. В походе пели, на привалах.
Как хорошо, что Яков Гаврилович вспомнил о песне!
— Слова героя никогда с делами не расходятся?.. Вы про эту? — спросил я.
— Вот-вот, эта самая, — твердая голубая эмаль появилась в глазах старого азинца, морщины между бровями разгладились.
То ли показалось мне, то ли почудилось, но сразу покачнулись и рассеялись кружевные ветки черемухи, раздвинулись сосновые дали, заревели гневные взрывы снарядов, замелькали в пороховом дыму боевые лошади, и возник всадник в папахе, с красным бантом на тужурке, с шашкой, приподнятой над головою…
ОТ РЕДАКЦИИ
Этот приказ был написан после того, как деникинцы в провокационных целях известили, будто Азин, попавший к ним в руки, предал дело революции.
В тридцатые годы, воссоздавая историю гражданской войны, некоторые историки допустили явные извращения и произвольным толкованием исказили облик В. М. Азина. Документальная повесть А. Алдан-Семенова, с отрывком из которой вы познакомились, представляет собой попытку по рассказам живых современников Азина воссоздать светлый образ героя гражданской войны.
Леонид ПЛАТОВ
ПОСЛЕДНЯЯ СТОЯНКА «ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА»[1]
Но неизменно тихо вокруг.
«Течет ритмичная тишина» — это, кажется, из Киплинга?
Так, впрочем, и должно быть. «Маскировка под мертвого» — ловко придумано! У шефа, надо отдать ему должное, светлая голова. Пусть он придирчив, высокомерен, с подчиненными обращается хуже, чем обращался бы с настоящими батраками. Зато выдумщик, хитер, изворотлив — сущий бес!
Выжидая, человек лежит до половины в воде, будто взвешенный в лунном свете.
Монотонно поскрипывает сосна: «Рип-рип!.. Рип-рип!..»
Вначале план был другой, более громоздкий. Но, к счастью, подвернулась эта гибель во время катания на лодках.
Шеф и его «батраки» наблюдали за катастрофой с сеновала. Лодка перевернулась в тот момент, когда спортсмен, сидевший на руле, положил ее на другой галс. Упавший парус сразу накрыл обоих: и молодого человека и девушку.
Толпа повалила к месту гибели. Шеф длинно выругался.
— Поднимется кутерьма! — пояснил он. — Начнутся поиски, погребальный вой, плач, то да се. Верных пять-шесть дней задержки.
Он оказался прав. Поиски утопленников затянулись. Из города понаехало множество народу: чиновники, полицейские, родственники, праздные ротозеи. На берегу вечно толклись люди.
Шеф выходил из себя.
— Ну что за дурни эти утопленники? — говорил он. — Где их угораздило утонуть? Перед самым наблюдательным постом русских, и как раз теперь, когда мы здесь!
«Батрак» постарше соглашался с начальством. Ожидание всегда изматывает нервы.
