– Это не фальшивки, – сказала Таня, – фотографии.
– Тогда они не могут существовать.
– Почему?
– А когда же, простите, их сделали? Где, простите, – Мирон Иванович не скрывал сарказма, – вы увидели купол над сапожной мастерской?
– Через сто двадцать лет, – сказала Таня.
– Элегантно.
– Эти фотографии будут сделаны через сто двадцать лет.
Неестественность и в то же время окончательность этого ответа заставила Мирона Ивановича забыть, что он не хочет терять ни минуты на пустые разговоры. Если допустить совершенно невероятное, если счесть, что ты не жертва дурного розыгрыша, а очевидец невероятного события… впрочем, в самом облике этой девушки с самого начала виделось нечто неземное и совершенно необыкновенное, иначе почему Мирона Ивановича, человека сдержанного и никак не влюбчивого, потянуло к ней, как мотылька к яркому свету?
И пока эти спутанные и неосознанные мысли прыгали в мозгу, как кузнечики в высокой траве, Мирон Иванович так и стоял с фотографиями, не желая глядеть на них и в то же время не смея поднять глаз на Таню, и потому Архипов, его сосед по этажу, который в этот поздний час шел из гостей, очень удивился, столкнувшись с городским архитектором в слишком юной компании, и вынужден был подвинуть Мирона Ивановича, так как тот не ответил на приветствие и был похож на человека, парализованного горем.
Когда Мирон Иванович привел в порядок мысли и поднял голову, Архипов уже прошел к себе в квартиру, кинув сверху лестничного марша оценивающий взгляд на Таню.
– Что же вы предлагаете? – спросил Мирон Иванович.
– Не сносить часовню.
– Но ведь ее и так не снесут.
– Правильно. Но мы еще не знаем, какой ценой.
Таня поглядела в пустые от шока глаза Мирона Ивановича, взяла его за руку и вывела в летнюю ночь. Мирон Иванович покорно сел на лавочку,
– Я отказываюсь понимать, – сказал он наконец, возвращая фотографии.
– Вы все понимаете.
– Так чего же вы раньше ждали?
– Все очень просто – мы на пределе проникновения.
– Проникновения к нам? – догадался Мирон Иванович.
– Да, глубже мы опуститься в прошлое не можем – сто двадцать лет – предел.
– И вы столько всего упустили?
– Сегодня нас очень мало, – сказала Таня. – Единицы. Завтра будет больше. Пока на это уходит три четверти энергии всей Земли.
– Ну зачем так много! – потрясение боролось с недоверием в душе Мирона Ивановича.
– Неужели вы не поняли? Мы живем в мире, который сделан вами. Сделан вами вчера и сегодня. Построен или разрушен. Облагорожен или загажен. Если мы можем остановить дурное – мы будем это делать. Завтра, послезавтра, каждый день. Сегодня – один из самых первых дней.
Таня положила узкую ладонь на руку Мирона Ивановича, как бы успокаивая его.
– Вы не волнуйтесь, – сказала она, – Мы вообще стараемся не говорить людям прошлого. Но вы были такой упрямый.
– Впрочем, эта часовня – пустяк, – оживился Мирон Иванович. Он вдруг не только поверил – внутренне, искренне, окончательно, что именно его избрали в качестве интеллигентного доверенного собеседника, но и понял, что они поступили верно. – С ней вы справитесь. Я вам должен сказать, что есть куда более важные проблемы. Беспрерывно загрязняются водоемы, леса – знаете, как идет рубка и сплав леса? А загрязнение атмосферы? Вам же этим надо дышать. Или вы занимаетесь только культурой?
– Мы занимаемся всем.
– Вот вы и займитесь. Это не терпит отлагательства.
– Мирон, милый, – сказала Татьяна, и глаза ее светились ярче голубого платья. – Вы, по-моему, не все поняли. Мы вам не няньки. Мы – это вы – только завтра. Не нам, а вам надо остановиться и не травить себя и нас.
– Конечно, – сказал Мирон Иванович. – Разумеется. Это очень точно о нашей общей ответственности.
– Я тут всего несколько дней, и меня, честно говоря, потрясает пропасть между благими пожеланиями и вашими каждодневными действиями. Вы все согласны не губить лесов и не травить рек. Вы все согласны не сносить древних памятников и не кидать в траву консервные банки. Но когда это касается именно тебя, когда ты совершенно один и никто не видит и не может схватить тебя за руку – почему ты кидаешь консервную банку и глушишь рыбу динамитом? Почему?
Мирон Иванович держал в руке окурок, который он намеревался бросить в кусты. Окурок жег пальцы, но бросить его было как-то неловко.
– Рыбу я не глушу, – сказал он, поджимая, чтобы не обжечь, пальцы. Он понял, что надо спешить. Таня уйдет. В любой момент. Ей Мирон не нужен. Добьется своего и уйдет. – Мне надо узнать, я никому не скажу. Пожалуйста, в виде исключения. Я, конечно, понимаю, что заводоуправление сто лет не продержится. Материалы оставляют желать лучшего. Но ведь в будущем я перейду на монолит. У меня есть кое-какие задумки. Мне очень важно знать, что я осуществлю. Скажи, пожалуйста.
Сигарета обожгла пальцы, и Мирон Иванович кинул ее в кусты.
– Я только знаю, что заводоуправление снесут. Это еще до меня случится. А больше я ничего не знаю.
– Жалко, – сказал Мирон Иванович. – Впрочем, архитекторов везде забывают. А часовню будем беречь.
– Хорошо, – сказала Таня. – На той неделе вы вступите в общество охраны памятников. Не формально, а как его активный член.
– Разумеется, – сказал Мирон Иванович. – Можно личный вопрос?
– Я не замужем.
– Нет, я про часовню. Понимаете, я здесь человек относительно новый, и мне, скажем, не всегда легко вжиться, здесь уже свои отношения… – Мирону Ивановичу показалось, что наверху приоткрылось окно. Может, кто-то подслушивал. Он опять перешел на шепот. – Вот вы мне показали фотографии, и это означает, что часовня обязательно сохранится. И доживет до ваших дней. Мне лично это очень приятно. Но если в этом есть уже определенность, как бы закон вечности, – можно мне в этом не участвовать?
– Как так?
– Лично не участвовать. Представьте себе, мы сегодня так хорошо посидели с моими заказчиками, с ними мне и дальше придется работать: завод в городе – это сила. А если я завтра приду и скажу им, что я отказываюсь, потому что ко мне пришла одна девушка из будущего…
– Этого вы никогда не скажете. Вам не поверят и правильно сделают. Вы объясните, что как городской архитектор…
– Погоди, Танюш, пойми – если все равно эта проклятая сапожная мастерская сохранится, то, значит, мне можно ничего им не говорить?
– Ах вот вы о чем! – Таня так громко это сказала, что Мирону Ивановичу захотелось зажать ладонью ее пухлые губы. – Значит, я в принципе за, но сам ради этого пальцем не пошевельну.
– Ну зачем так грубо! Ты здесь чужой человек – пришла-ушла, а мне жить. Они же мне не простят, я лишусь их доверия.
– А ведь нет доверия.
– Есть. Есть добрые человеческие отношения. Я буду совершенно откровенен – мы сдаем заводской дом. Улучшенной планировки. В нем они дают мне двухкомнатную квартиру. Это не аргумент для такого светлого будущего – там у вас проблем, может, и нет – сколько у тебя комнат?
– Не скажу. Я тебе больше ничего не скажу,
– Но ведь часовня все равно будет стоять! Значит, кто-то другой примет меры. Кто-то более высокостоящий.
– Архитектор, – и тут Мирон увидел, как глаза Тани зажигаются голубоватым, ослепительным прожигающим светом, – ты ничего не понял. Часовня будет спасена, именно потому что ты ее спасешь.
– Нет. – Мирон покачал головой. – Не я.
– И если ты не спасешь ее добром, мы перейдем к действиям.
– К каким же, простите, вы приступите действиям в чужом веке? Вы здесь, мадам, простите, не прописаны.
– Слушайте. Я сейчас ухожу. И больше тратить времени на вас не буду. Я все объяснила. Я сказала, что мы идем в прошлое, чтобы спасти свое настоящее – и ваше будущее. Мы знаем, кто конкретно виновен в том или ином проступке против земли, воздуха планеты, людей. Мы идем к этим людям. Мы говорим с ними добром. Но бывают случаи, когда нам попадается темный эгоист, себялюбец, преступник.
– Таня!
– И тогда мы принимаем другие меры. Неужели ты полагаешь, что ради будущего всей Земли мы пощадим нескольких подонков?
– Я тебе не давал повода!
– Я виновата. Я подумала – ах, какой милый человек! Он все поймет.
– Я все понимаю – ты не хочешь понять меня!
– Ты завтра же скажешь, что часовня остается. Даже если рискуешь потерять новую квартиру и собутыльников.
– А если нет, убьете?
Мирон Иванович сказал это роковое слово будто в шутку, но глаза Татьяны были колючими как обломки льдинок.
– Да, – сказала она.
– Мы для вас… так… Ничто?
– Я пошутила. Но подумай о судьбе Степанцева.
– Кого?
– Заведующего свинофермой.
Таня быстро поднялась, словно взлетела над скамейкой.
И побежала прочь.
Мирон Иванович ринулся было за ней, но понял, что бессмысленно бегать. Ему было обидно. Он не хотел ничего дурного – хотел только, чтобы его поняли, – каждый человек хочет, чтобы его понимали.
Вдали за кустами светлячком мелькнул голубой огонь.
Мирон Иванович поднялся к себе в малогабаритную однокомнатную квартиру – иной не будет, – лег спать и сразу заснул, хотя полагал, что будет всю ночь думать.
Ему казалось, что он только прилег, как раздался телефонный звонок. Он гремел, как колокол, – заставил вскочить, кинуться к телефону, еще не вспомнив о вчерашнем.
– Что? Кто?
– Спишь? Прости, старичок. – Это был голос заместителя директора завода. – Я думал, ты уже во дворе стоишь с рюкзачком.
