действовал, напуская на себя таинственный вид. Дюрбен только улыбался и не мешал ему.
Поскольку мне уже начала приедаться монотонность нашей жизни, от этих рассказов о пастухах на меня словно бы дохнуло приключениями. Я глядел по вечерам со своей террасы на их костры, и, помню, меня порой охватывало желание вскочить в машину и помчаться к ним болотными тропами, чтобы увидеть вблизи их лица, послушать их разговоры, хотя я, конечно, не понял бы их смысла. Я представлял себе, как они сидят на корточках перед горящими кострами, словно монгольские воины, и пьют виноградную водку и едят огромные куски мяса. А вокруг них — темная плотная стена мычащих быков, выставивших свои острые рога.
Потом, внезапно пробудившись от этих видений, бросал на песок сигарету, которая жгла мне пальцы, и, вдохнув последний раз морской воздух, возвращался к себе в кабинет. Там меня ждали тяжелые черные конторские книги, и я просиживал над ними до поздней ночи, погрузившись в финансовые расчеты.
Случалось, я вставал на заре, пробужденный ярким солнечным светом или пением птиц. Перекинув через плечо полотенце, я выходил из дома. Воздух был тих и прохладен, ветер никогда не поднимался раньше полудня. Над пустынной еще стройкой парили чайки, и слабый дымок вился в стороне бараков, где горцы, которые, как я знал, встают рано, видно, варили себе кофе. Я пробирался между дюнами по одному и тому же песчаному проходу, шел среди бессмертников и синего чертополоха, который с каждым днем все больше иссушало солнце, и доходил до песчаного берега, безлюдного до самого горизонта.
Тогда я оборачивался — это уже вошло у меня в привычку — и убеждался, что стройка отсюда совсем не видна, точно ее внезапно поглотили пески. Не было ничего вокруг, кроме песка и моря, серо-голубого, безмятежного, настолько слившегося с небом, что две-три рыбачьи лодки со спущенными парусами, вышедшие в открытое море для ловли мидий, казалось, повисли в воздухе.
Я шел по песку у самой кромки воды, поглощенный созерцанием того, что выбросило на берег море: ракушки, водоросли, перышки чаек, а иногда и мертвую птицу, на которой уже кишели насекомые. А однажды утром я обнаружил кусок носовой части лодки с выжженным названием «ЛУНА».
Я бросал на песок полотенце и по пологому дну входил в море, постепенно и плавно погружаясь в прозрачную воду, ласково обнимавшую меня. Когда вода доходила уже до плеч, я отплывал немного, а затем, обернувшись назад, смотрел, как за дюнами сверкают верхушки подъемных кранов в Калляже. И каждый раз я разыгрывал удивление, увидев их в этой пустынной местности; но в то же время само их присутствие, которое минуту назад я подвергал сомнению, отчего-то действовало на меня успокаивающе. И я продолжал плавать в полной тишине, убаюкиваемый легкой зыбью. Затем, закрыв глаза, ложился на песок, подставив лицо солнцу, стараясь ни о чем не думать, но это было нелегко, потому что предстоящие дела и вереница папок и цифр вскоре начинали преследовать меня. А порой я предавался праздным мечтам об островах, о лицах и фигурах тех женщин, которых знал когда-то, но все чаще и чаще вместо них в воображении моем стал возникать образ некоего существа с черными волосами, со смуглой кожей, как у тех крестьянок, что встречались мне на болотах и проходили мимо, не опуская глаз. Мне казалось, я вдыхаю острый запах, исходивший от тела незнакомки. Быстрым движением она приподнимала свою тяжелую юбку и, сверкая голыми икрами, увлекала меня в тростники. А потом снова все оттесняли цифры. Я вставал и возвращался в Калляж тем же путем, что пришел.
Стройку уже оживляли оранжевые пятна машин, и комбинезонов; поворачивались подъемные краны, землечерпалка выплевывала грязь на оконечность мола. Я шел в свой кабинет. Утренняя передышка кончилась, видения исчезали, и я погружался в жару и суету наступившего дня.
Должен признаться, известие о Приезде Элизабет Дюрбен несколько ошеломило меня. По правде говоря, я о ней не вспоминал. Работа, буря, появление пастухов, пробудивших во мне смутные мечтания, постепенно вытеснившие образ «маленькой принцессы», — всего этого хватало с избытком. Не удивительно, что об Элизабет я и думать позабыл. И когда однажды вечером Дюрбен сказал мне: «Завтра они приезжают», я чуть было не задал нелепого вопроса: «Кто они?» Слова уже вертятся на кончике языка, я давлюсь ими и довольно неуклюже бормочу: «Ну да, само собою!»
Но Дюрбен, кажется, ничего не замечает: мысли его далеко. Этот всегда возбужденный, словно пожираемый внутренним пламенем человек, каким я его знаю с тех пор, как мы приехали сюда возводить Калляж, внезапно предстает передо мной вроде бы встревоженным, оробевшим. Он беспрестанно курит, бренчит ключами в кармане.
— Я хотел просить вас об одной услуге, Марк.
— Да, пожалуйста.
— Дело вот в чем. Мне было бы приятно… мне хотелось бы, чтобы вы поехали со мной завтра на аэродром, если вас это не затруднит.
— С удовольствием.
— Прекрасно, — говорит он с явным облегчением.
Дор
— Мы опоздаем.
— Да нет же, у нас больше часа в запасе!
— Вот как.
Чтобы отвлечь его, я пытаюсь говорить с ним о Калляже, но на этот раз он меня почти не слушает.
Наконец-то аэродром — небольшая высохшая равнина, кое-где купы низкорослых сосен, розовые черепичные крыши ферм, вдали по дороге катится дребезжащая повозка, и кажется, что она того и гляди выедет на взлетную полосу, уже заросшую сорными травами.
Самолет, конечно, опаздывает, жара стоит страшная, и в небольшом зале ожидания мы чувствуем себя, как рыбы в аквариуме, которым не хватает кислорода.
Наконец самолет, слегка подпрыгивая, приземляется. Мы приближаемся к трапу. Из самолета выходит группка людей, солнце ослепляет их.
— Вот они! — восклицает Дюрбен.
Тоненькая женщина в красном костюме держит за руку девочку, тоже в красном платьице. Темные очки, на волосах легкий шарф — точно принцесса из кинофильма — и уверенная походка наших аристократов, выработанная долгими годами игры в теннис и танцами. Удивительно, как много можно прочитать на лице человека, идущего вам навстречу и не знающего, что за ним наблюдают, когда он еще не успел надеть на лицо защитную маску.
Мне кажется, за те несколько мгновений, что она шла к террасе аэровокзала, я угадал все. Затем она заметила Дюрбена, который поднял руку. На губах ее появилась улыбка, показавшаяся мне лишь приличествовавшей случаю. Девочка же принялась от радости прыгать, косички ее затряслись. Но мать, сжав ее руку, должно быть, одернула ее, потому что она снова зашагала степенно.
Элизабет, безусловно, была очень хороша: удивительная гармония черт, чуть туманный светло- голубой взгляд, загадочная улыбка. Лицо с портрета Леонардо. В ней сочеталась нежная прелесть святой Анны с горделивостью красавицы с фероньеркой. Но она принадлежала к числу тех женщин, красота которых вызывает во мне тревогу, поскольку я понимаю, что красота эта поверхностна, она словно завеса, за которой притаилась тьма, и это самая опасная ловушка. Зато меня пленили живой взгляд и вздернутый нос Софи. В ней я не чувствовал скрытых потемок. Она сделала в мою сторону небольшой реверанс и, взглянув на солнце, состроила гримаску.
По дороге к Калляжу, пока Элизабет сообщала Дюрбену последние новости столичной жизни, бросая изредка рассеянный взгляд на окрестности, Софи, как я заметил, наоборот, смотрела на все вокруг с тем же страстным интересом, как некогда и я. Я стал рассказывать ей о болотном крае, отметив про себя, что мне известно о нем не больше того, что я прочитал в книгах. Ей же хотелось знать буквально обо всем: о жителях, растениях, животных. Особенно о животных.
— Вы там часто бываете?
— Ни разу еще не бывал.
— Ни разу?
— Все не хватало времени…
