— А я даже не знаю, кто вы такой!
— Граф Лара. Слышали ли вы мое имя?
— Да, мне о вас говорили.
— Ну что ж, прекрасно.
Мои глаза привыкали к полутьме, и я разглядел графа. Высокого роста, лет сорока пяти, а может, пятидесяти. Рубашка из грубого полотна и кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, — обычное одеяние пастухов. Длинные волосы, висячие усы, бугристая кожа на лице, как мне вначале показалось от заживших шрамов, а на самом деле следы давнишнего фурункулеза. При этом лицо красивое, и, когда я в него вгляделся, я вдруг почувствовал, как недоверие мое исчезает.
— Входите. Простите, я пойду впереди.
Сегодня меня все решительно опережали, но я уже не возражал.
Мы вошли в просторную комнату с деревянными панелями, с давно нетопленным камином, с большим крестьянским столом и скамьями; а в углу стоял старинный сундук для соли такой затейливой работы, что напоминал трон.
Граф чуть приоткрыл ставню,
— Прошу вас, — сказал он, придвигая мне кресло, а сам уселся на сундук, скрестив ноги в высоких сапогах, как бы утверждая себя в обличье монарха.
— Безумная жара, не правда ли? У нас лето вообще беспощадное, и надо к нему приспосабливаться. Люди, строившие такие вот дома, умели…
При грубой внешности голос у него был мягкий и манеры на редкость любезные. Я, однако, по- прежнему был настороже и не задавал никаких вопросов, решив, что молчание ставит меня в более выгодную позицию. Делая вид, будто мое присутствие в его доме — вещь более чем естественная, я надеялся в какой-то мере лишить его преимуществ его положения.
— Хотите бокал вина? Да? Отлично.
И он наполнил два бокала.
— Это вино моего производства. У меня есть небольшой виноградник на болотах. Но это так, только ради забавы. Настоящее мое занятие — скотоводство.
Я кивнул головой, ожидая продолжения.
— Да, скотоводство. У меня отличные животные. Возможно, вы видели их неподалеку от Калляжа?
Итак, нужное слово наконец сорвалось с его уст, и теперь он заговорил о Калляже. То, о чем я уже слышал здесь в разных местах: что для постройки города выбрано нелепое место, у входа в гавань два противодействующих друг другу течения, а главное — ветер, пески. Я ответил, что мы уже посадили деревья и дюны укрепим, посеяв там песчаный колосник, и что вообще все уже предусмотрено. Он пожал плечами.
— Вы ничего не добьетесь. Все это иллюзии… Если бы вы знали этот край, как знаю его я… Эту землю надо чувствовать, ее нельзя насиловать…
Неужели он затащил меня в свое логово только для того, чтобы говорить то, что я уже знал? Я чуть было не задал ему вопроса по поводу его посланниц, но тут же почувствовал всю неуместность этого и сдержался.
Я понимал, что в его глазах они всего лишь незначительные посредницы, а ему хотелось вести разговор на ином уровне.
Теперь, когда я вспоминаю эту сцену и дерзость графа, так сказать похитившего меня — ибо, в конце концов, это было самое настоящее похищение, хотя довольно необычными методами, — я поражаюсь тому, что даже не подумал возмутиться его поведением. Человек в моем возрасте и при тогдашнем моем положении не может позволить обращаться с собой таким образом и не устроить скандала, хотя бы приличия ради. Какое там: граф меня спрашивал, я вежливо ему отвечал и смотрел, как он вертит в пальцах бокал, ловя солнечный зайчик. Должен признаться, я был буквально очарован. Потом я подумал, уж не пробудился ли во мне с запозданием подспудный инстинкт моих предков-крестьян, которые никогда не позволили бы себе фамильярничать с графом, даже если бы его генеалогическое древо было не совсем в порядке.
— Я много слышал о вас, — говорил он. — Вас уважают. Даже любят. Мне хотелось с вами познакомиться, поболтать…
— И вы прибегли для этого к довольно-таки странному приему.
— Ну что ж, немного таинственности не помешает. Разве вам это не по душе? Пирамиды мсье Дюрбена, скажем, красивы — я иногда гляжу на них в бинокль, когда объезжаю своих пастухов, — но, на мой взгляд, им не хватает именно этой таинственности. Вы не согласны со мной? Нет? Ну что ж! Очевидно, таинственность на Юге понимают иначе, чем на Севере. А то, что вы назвали моим «приемом», что ж, я нахожу его довольно забавным. К тому же знайте, что вы мой гость, что в доме я один и что вы можете уйти в любое время, если вам наскучил мой разговор.
— Он мне ничуть не наскучил.
— Тогда оставайтесь. Еще немного вина? Да? Отлично. Я хочу поговорить с вами о Юге. Но вы уже начинаете его узнавать — как, например, сегодня, после полудня. Надеюсь, вы сумели почувствовать его красоту и прелесть…
Он принялся говорить о том, как отвратителен современный мир: огромная скученность, пошлость, безобразные промышленные сооружения, власть чистогана, эпоха газет, гибель богов. И так все вперемежку. Он разгорячился, поднялся и стал ходить взад и вперед перед камином. Мимоходом любовно погладил ладонью стол.
— Взгляните на этот цвет, на фактуру. Вишневое дерево. Ручная работа, эти люди понимали красоту, она была у них в крови и в сердце!
А потом:
— Я зажигаю по вечерам керосиновые лампы. Автомобиля у меня нет. Я не читаю газет. Новости узнаю от пастухов. Время не имеет для меня значения. Жизнь именно в этом…
И он широко развел руками, словно желал охватить сквозь стены дома землю, воду, стада, солнце. В этом было что-то театральное, и он уже начал меня утомлять, хотя в глубине души кое-какие его мысли и были мне близки. Я знал, что могу противопоставить его рассуждениям достаточно веские аргументы, но знал вместе с тем, что это бесполезно: такого экзальтированного человека ничем не убедишь. Его можно только слушать или делать вид, что слушаешь.
Он, вероятно, заметил, что я осоловел, хотя казалось, будто он вообще забыл о моем присутствии, увлеченный собственным красноречием, так как вдруг взглянул мне прямо в глаза, угас, потер себе нос и со вздохом уселся.
— Обо всем этом я говорю вам для того, чтобы вы знали: Калляж для нас кость в горле.
Я понял, что теперь настала моя очередь. Я объяснил ему, кто такой Дюрбен: рассказал о его бескорыстии, его страсти, щедрости, его желании сохранить образ жизни людей и природу болотного края, о том, что, по его убеждению, необходимо расшевелить Юг, не развратив его при этом. Я говорил и сам старался уверовать в справедливость своих слов.
Я видел, как он отрицательно покачал головой.
— Нет-нет, — говорил он, — это невозможно! Мне очень хотелось бы верить в чистоту намерений Дюрбена, но он стал орудием, а, может быть, в некоторой степени даже жертвой. За ним стоит столько всяких людей. Я не о вас говорю, а о банках…
И тут сработал старый-старый профессиональный рефлекс, воззвав к моей осторожности. Молчок! Граф мог усыпить мою бдительность, но лишь до определенного предела. Уж в этом-то вопросе он от меня ничего не добьется!
— Да, банки. X стремится захватить побережье, а Y — сам болотный край. С одной стороны, спекуляции на жилищном строительстве, с другой — нефть. Для вида они взяли на себя кое-какие обязательства, но отнюдь не намерены их выполнять!
Он располагал недурной информацией, правда несколько устаревшей. Вопреки тому, что он утверждал, время тоже влияло на ход дел, и все его промахи объяснялись тем, что он не читал газет, в
