Но они дали мне такой горячий отпор, что я снова усомнился в их полной непричастности.
И все же я опять зачастил к Мойре, но дни стали короче, и я добирался до нее лишь в сумерки. Взбрехивала собака, но, узнав меня, терлась о мои колени. Я стучал в дверь: три редких удара, потом два подряд — условный сигнал. Скрипел в замочной скважине ключ, брякал засов. Дверь приоткрывалась.
— Ты?
— Да.
— Входи быстрей!
В камине горел огонь, стол был уже накрыт, в полутьме белела постель. Я целовал Мойру, а она трогала мои руки и щеки.
— Уже становится прохладно! — А потом: — У тебя усталый вид!
И впрямь в те времена я заканчивал свою работу в каком-то тумане усталости, и снять ее помогало лишь вино. Устроившись перед огнем и положив ноги на подставку для дров, я рассказывал о наших трудностях, о моих сомнениях и тревогах. Мойра, присев на корточки, жарила что-то на раскаленных угольях, и, хотя она молчала, я знал, что она меня слушает. Но я знал также, что, как бы ни была она ко мне привязана, ее не трогали злоключения Калляжа. Я замолкал, ворошил в камине поленья. Я слышал за стенами шумы болотного края и чувствовал себя узником магического мира ветра, вод и мрака, где существует лишь этот крохотный Ноев ковчег, это хранилище света и эта склонившаяся над огнем молодая женщина, лицо которой скрывают распущенные волосы. Все шло ко дну, уцелеем лишь мы одни. И нас несло течением, но я не знал, к какому берегу мы пристанем.
При резком движении между юбкой и кофточкой Мойры проглянула узенькая полоска загорелой кожи, я положил на нее руку и затих. Тепло ее тела под моими пальцами было реальностью.
Мы ужинали, сидя у огня, и Мойра немножко оживилась. Она рассказывала мне о мелких происшествиях дня: Изабель все время злилась, с большого пастбища исчезла лошадь, она видела, как над лагуной пролетали утки, говорят, что полицейские в своих черных касках обыскали все хижины на болотах неподалеку от Модюи. Я слушал ее рассказы в надежде на минуту отвлечься от своих забот, но тут же мысленно возвращался к ним.
Однажды вечером, когда меня просто придавило известие из столицы, в совершенно недвусмысленных терминах подтверждавшее изменение нашего проекта, Мойра вдруг сказала:
— Отчего ты не бросишь все это?
— Бросить?!
Хотя по временам я изнемогал от усталости и отчаяния, эта мысль никогда не приходила мне в голову. И вот Мойра, положив локти на стол, с самым невинным видом предлагает мне дезертировать!
— Ну конечно! Ты сам об этом говорил. С Калляжем у вас не получается. Дюрбен, даже если он не в сговоре с банками, уже выдохся. А банкиры-то знают, что им требуется, их не перехитришь. Поэтому вам одно только и остается — упрямство!
— Это тебе напела Изабель?
— Изабель? Почему Изабель?
— Или граф?
— Ты с ума сошел. Как будто я его вижу, этого графа! Ей-богу, ты только о нем и думаешь.
— Но такая мысль…
Она сказала, что гурты перегнали на север, и граф в Лиловом кафе теперь не появляется. К тому же это все пустяки. Но что верно, то верно: она говорила с Изабель, и та в бешенстве такого ей наболтала!
— Она говорит, идиотка я, раз продолжаю с тобой встречаться. Ты знаешь, какая она!
— Понимаю…
— Ну вот, если ты бросишь Калляж, все станет много проще.
— Еще бы! А что я буду делать, если брошу Калляж?
— Не знаю… Можешь, скажем, поселиться здесь. И никто не станет тебя разыскивать.
— Ну да, я смогу,
— Конечно, нет! — произнесла она со вздохом. — Я знаю, ты никогда не покинешь своего Дюрбена. Экое чудище!
— Уже поздно. Давай лучше ложиться спать.
— Давай.
Она убрала со стола, присыпала угли золой, а затем, в одной ночной рубашке, расчесала волосы. Потом погасила лампу, залезла в постель и прижалась ко мне.
— Ах, как жаль! — произнесла она.
— Чего жаль?
— Жаль, что не смогу удержать тебя здесь навсегда.
— Зато задержишь меня на целую ночь.
— Это верно.
— А завтра я вернусь.
— Да.
— Сними рубашку.
— Сейчас.
Как бы то ни было, образ графа продолжал неотступно преследовать меня. Как-то на рассвете я вышел от Мойры, направляясь к Лиловому кафе, и увидел вдалеке всадника, выехавшего из тамарисковой рощицы. Выпрямившись в седле, слегка откинув торс назад по южной манере, он скачет по небольшой солончаковой равнине. Одной рукой он держит поводья, другая лежит на бедре. Хотя на глаза его низко надвинута черная шляпа, я узнаю графа. В мгновение ока, не размышляя, я бросаюсь в кусты и слежу за ним сквозь ветви. Он направляется прямо к кафе. Останавливается у порога, оглядывается и привязывает лошадь к дереву во дворе. Решительной походкой поднимается по ступеням, толкает дверь и входит.
Лошадь потряхивает гривой и негромко пофыркивает. Вдали мычит бык. Весь куст полон жужжанием пчел.
Я долго стоял неподвижно и смотрел на глухой фасад дома, ничего не ожидая, я был заворожен этой сценой — внезапным появлением всадника, — сценой, которую, как мне казалось, я видел много раз в волшебном фонаре. Я и посейчас испытываю какую-то тревогу, попадаю под магическую власть простого слова «всадник», влекущего за собой череду ярких, волнующих образов. Откуда это наваждение? Что это, моя собственная память или память многих поколений? В детстве мне довелось видеть в лесу псовую охоту, егерей, свору гончих — все то, что кануло теперь в вечность. Люди в красном пробирались подлеском, напряженно всматриваясь, бросая отрывистые приказания, оставляя за собой едкий запах пота. Отец положил на землю вязанку хвороста, толкнул меня за дерево со словами: «Стой тут!», и, ей-богу, я ждал, что он сейчас снимет шляпу, как, по уверению учебников истории, принято делать при появлении сеньора. Но нет! Он бормотал сквозь зубы какие-то ругательства. Вдали слышалось пение рога. Позже пошли новые книги, новые легенды: воины Учелло, всадники Дюрера. Когда я служил на Севере солдатом, один офицер каждое утро проезжал мимо нас на лошади. Прогарцевав по снегу, он исчезал в зарослях у реки. Всадники в моем представлении отправляются либо к женщине, либо на убийство.
А тут возник новый тип всадника — граф; он возник передо мной в сапогах, перетянутый ремнем, с высоко поднятой головой, и я не мог произнести ни слово «убийство», ни слово «женщина», хотя слова эти все еще смутно теснились в моей памяти. Я предпочитаю думать, что он просто сидит в углу зала, покуривает трубку и, поглаживая собаку, между затяжками потягивает небольшими глотками абсент. Но в действительности все ли обстоит так просто?
Я вижу, как старик выходит из боковой двери и, высморкавшись с помощью двух пальцев, направляется к амбару. Где-то мерцает огонек. Лошадь внезапно вскидывает голову, поворачивает ее к болотам и ржет.
Я вздрагиваю. Стряхиваю с себя чары, удерживавшие меня несколько минут в тени куста, и спешу в
