вы, получается, за дурака держите. По-вашему, я совсем трёхнутый и ничего не соображаю!
— Пит, но это же совсем не так... — завожу было я, но он орёт на меня:
— Это как раз именно так! У меня тоже есть близкие люди, мне их судьба не до лампочки, Кэтнисс! Там, в Двенадцатом, остались семья и друзья, которым всем придёт конец, так же, как и твоим, если мы не вытянем ситуацию вместе. Значит, после всего, через что мы прошли на арене, я не заслуживаю с вашей стороны и капли доверия?!
— Пит, ты же всегда поступаешь как надо! — говорит Хеймитч. — Ты так хорош, так естествен перед камерами! Я попросту не хотел разрушать эту естественность!
— Да? Ну тогда ты меня переоценил. Сегодня я наломал дров по полной! Как ты думаешь, что сделают теперь с семьями Руты и Цепа? Воображаешь, что они получат обещанный кусок нашего жалования? По-твоему, я обеспечил им безоблачное будущее? Да им, считай, крупно повезёт, если они вообще доживут до сегодняшнего вечера! — Пит вновь наподдаёт какой-то статуе. Таким разъярённым я ещё никогда его не видела.
— Он прав, Хеймитч, — говорю, — мы должны были ему сказать. Причём ещё тогда, в Капитолии.
— Да даже на арене вы двое варили собственную кашу, что, скажете, нет? — спрашивает Пит уже немного потише. — А меня держали вне игры.
— Нет! Официально мы с Хеймитчем ни о чём не договаривались. Я только догадывалась, как мне нужно поступать, по тому, что он мне присылал или, наоборот, не присылал, — говорю я.
— Здорово! А мне и такой возможности не предоставили! Потому как мне он ничего не посылал до тех пор, пока ты не объявилась.
Об этом я никогда особенно не задумывалась. А действительно, как выглядело с точки зрения Пита то, что мне достались и мазь от ожогов, и хлеб, тогда как он, находясь на пороге смерти, не получил ничего? Выглядело так, будто Хеймитч вытягивал меня — за счёт Пита.
— Слушай, парень...
— А-а, брось, Хеймитч! Я знаю, что тебе пришлось выбрать одного из нас. И я сам хотел, чтобы это была она. Но сейчас совсем другое дело — там, снаружи, умирают люди. И смертей станет больше, если мы плохо сыграем свою роль. Да что там, все знают, что я лучше держусь перед камерами, чем Кэтнисс. Меня не надо дрессировать, что и как говорить. Но мне хотя бы надо знать, на что иду.
— Отныне ты будешь получать полную информацию, — заверяет Хеймитч.
— Попробуйте только что-нибудь скрыть, — отрезает Пит и уходит, даже не взглянув в мою сторону, только облако пыли вздымается в воздух и медленно оседает, найдя себе новые, более походящие, места: мои волосы, мои глаза, мою блестящую золотую брошь...
— Ты что, в самом деле, выбрал тогда меня? — спрашиваю я.
— Ну... да.
— Почему? Он же тебе больше нравится!
— Это верно. Но вспомни, до того, как они изменили правила, я мог надеяться вытащить оттуда только одного из вас, — объясняет Хеймитч. — Мне подумалось: раз он так решительно настроен защищать тебя, то сложив вместе усилия всех троих, нам, может, и удастся благополучно вернуть тебя домой.
— О... — только и смогла я выдавить.
— Ты ещё столкнёшься с проблемой правильного выбора... если мы выживем и на этот раз. Ничего, научишься.
По крайней мере, кое-чему я сегодня уже научилась. Этот дистрикт — не увеличенная копия Двенадцатого. Наш жалкий заборчик не охраняется и редко бывает под током. Наши миротворцы хоть и не сахар, но всё же не такие звери. Наши трудности по большей части отупляют, а не приводят в ярость. Здесь, в Одиннадцатом, страдают сильнее и отчаяние здесь острее. Президент прав. Одной слабенькой искры достаточно, чтобы вспыхнул пожар.
Всё происходит на такой бешеной скорости, что мне не уследить: предупреждение, расстрелы, осознание того, что я, быть может, привела в действие какие-то неведомые грозные силы. Вся эта свистопляска просто ни в какие ворота! И ладно бы ещё, если б я специально задалась целью устроить переполох в курятнике, но ведь я ни сном ни духом!.. И как меня угораздило заварить такую кашу?
— Очнись. У нас ещё обед на повестке дня, — прерывает мои раздумья Хеймитч.
Долго отмокаю в дyше, пока за мной не приходят и не тащат на очередную чистку пёрышек. Моя команда, похоже, не заметила сегодняшних трагических событий. Они все в предвкушении праздничного обеда. Ещё бы, пока мы разъезжаем по дистриктам, помощники-гримёры считаются достаточно важными фигурами, чтобы их звали на торжественные обеды. Но стоит только им вернуться в Капитолий, и сладкой жизни конец — никакие престижные церемонии им не светят. Они щебечут, пытаясь угадать, какие кушанья будут поданы, а у меня перед глазами тот старик, его простреленная голова... Даже не обращаю внимания, кто и что со мной делает, и лишь собравшись уходить, вспоминаю, что неплохо бы глянуть в зеркало. Бледно-розовое платье без плечиков водопадом спускается к самым туфлям. Волосы стянуты на затылке и падают на спину многочисленными тугими локонами.
Подходит Цинна и обвивает мне плечи мерцающей серебряной шалью. Заглядывает в отражение моих глаз в зеркале.
— Ну и как?
— Как всегда — изумительно, — говорю я.
— А как будет выглядеть, если ещё и улыбку надеть? — мягко укоряет он. Это он намекает, что с минуты на минуту здесь опять будут камеры. Я ухитряюсь приподнять уголки губ. — Ну вот, совсем другое дело!
Когда все собираются вместе, чтобы идти вниз, в банкетный зал, я обнаруживаю, что Эффи не в духе. Хеймитч, конечно, ни словом не обмолвился ей о событиях на площади. Я бы не удивилась, если бы оказалось, что Цинна и Порция в курсе, но похоже, что по всеобщему тайному соглашению Эффи решено держать в неведении относительно любых неприятностей. Впрочем, долго гадать не приходится.
Эффи ещё раз пробегается по вечернему расписанию и отбрасывает его в сторону.
— А затем мы все, наконец, можем вернуться в поезд и убраться отсюда подальше. Какое счастье! — добавляет она.
— Что случилось, Эффи? — спрашивает Цинна.
— Мне не нравится, как с нами здесь обращаются. Шагу не дают ступить, прямо на перроне запихивают в бронированные грузовики с решётками на окнах! А тут ещё, где-то час назад, мне захотелось прогуляться вокруг Дома правосудия... Вы же знаете, я в некотором роде эксперт в области архитектуры...
— О да, мы знаем, — говорит Порция, прежде чем пауза становится слишком длинной.
— Ну вот, я только хотела немного осмотреться, потому что развалины из дистриктов будут в этом году последним криком моды. Как вдруг появляются двое миротворцев и приказывают мне вернуться в наши апартаменты. Одна из них, подумать только, даже ткнула в меня своей пушкой!
Вот результат нашего с Питом и Хеймитчем исчезновения сегодня днём, размышляю я. Так что, если вдуматься, Хеймитч был прав, что никому и в голову не придёт прослушивать запылённый и захламлённый купол, где прошла наша бурная беседа. Но бьюсь об заклад, теперь и там полно камер и «жучков».
Бедная Эффи выглядит такой растерянной, что неожиданно для себя самой я обнимаю её.
— Это ужасно, Эффи. Может, нам вообще не ходить на этот обед? Пусть сначала извинятся! — Я знаю, что она на такое никогда не пойдёт, но Эффи вся расцветает от осознания того, что её жалоба услышана и ей сочувствуют.
— Нет-нет, я должна быть выше этого. В моей работе могут быть и взлёты, и падения. И мы не можем допустить, чтобы вы с Питом лишились праздничного обеда! Но за предложение спасибо, Кэтнисс.
Эффи организует нашу процессию: сначала гримёры, потом главные стилисты, потом Хеймитч. Питер и я, само собой, замыкающие.
Где-то внизу начинает играть оркестр. Когда первые участники нашей маленькой процессии начинают торжественный марш вниз по ступеням, мы с Питом берёмся за руки.
— Хеймитч сказал, что мне не надо было орать на тебя. Ты только выполняла его инструкции, — говорит Пит. — У меня ведь и у самого рыльце в пушку — в прошлом у меня тоже были от тебя тайны.
Да уж, как вспомню, в каком шоке я была, услышав от Пита признание в любви перед лицом всего Панема. Хеймитч-то об этом знал, а мне ни словом не обмолвился.
— Помнится, я после того интервью тоже много чего разбила.
— Всего лишь один цветочный горшок, правда, большой, — говорит он.
— И твои руки. Но больше такого не случится, правда? В смысле, мы не будем больше кривить душой друг перед другом?
— Не случится, — заверяет Пит. Мы стоим на вершине лестницы, ожидая, пока между нами и Хеймитчем не пролягут пятнадцать ступеней — так распорядилась Эффи. — Ты действительно... целовалась с Гейлом только один раз?
Я до того в замешательстве, что выпаливаю в ответ: «Да». При всём том, что сегодня происходило весь день, неужели его мучает
— Пятнадцать. Пошли, — говорит он.
На нас наводят юпитера, я надеваю свою самую ослепительную улыбку, и мы торжественно спускаемся в банкетный зал.
С этой поры нас засасывает в несконечаемый вихрь обедов, церемоний и переездов. Один день до одури похож на другой. Подъём. Одевание. Поездка сквозь ликующие толпы. Речи в нашу честь. Ответные благодарности, но теперь-то мы точно придерживаемся столичного сценария, никакой отсебятины. Иногда короткие экскурсии: море в одном дистрикте, высоченные леса в другом, уродливые фабрики, пшеничные поля, вонючие нефтезаводы... Вечерний туалет. Обед. Поезд.
Во время церемоний мы торжественны и полный почтения, но стоим всегда рядом, наши руки переплетены. На обедах всячески демонстрируем безумную страсть: целуемся, танцуем, пытаемся улизнуть от всех, чтобы побыть наедине... но стараемся при этом, чтобы нас поймали. В поезде мы тихо мучаемся в попытках понять, достигнут ли нужный эффект.
Даже не смотря на то, что мы теперь не произносим никаких крамольных речей от своего имени — само собой понятно, что эпизод в Дистрикте 11 был тщательно отредактирован перед показом по телевещанию — в воздухе ощущается какая-то тайная угроза, и достаточно одной капли, чтобы чаша народного терпения переполнилась.
Не везде, конечно. В некоторых дистриктах толпа ведёт себя с покорной усталостью бредущего на бойню скота — точно так же, как ведут себя люди в родном Двенадцатом во время торжественных встреч с победителями Игр. Но в других — в частности, в Восьмом, Четвёртом и Третьем — при виде нас на лицах появляется воодушевление, а под ним явственно ощущается разгорающаяся ярость. Когда они скандируют моё имя, оно звучит скорее как призыв к отмщению, чем просто приветствие. И когда миротворцы пытаются утихомирить разошедшуюся толпу, та не отступает, а оказывает сопротивление. И я понимаю, что ничегошеньки не могу с этим поделать, ничего не в силах изменить. Какие бы страсти мы ни демонстрировали, как бы талантливо ни ломали комедию про неземную любовь, мы не в состоянии остановить этот грозный прилив. И если мой фокус с ягодами был актом временного помешательства, то народ будет приветствовать и помешательство.
Цинне приходится ушивать мою одежду в талии. Команда гримёров горюет по поводу тёмных кругов под моими глазами. Я еле-еле засыпаю, только для того, чтобы вскочить, как пружиной подброшенная, после очередного кошмара — их всё больше и они всё ужаснее. Эффи снабжает меня снотворным, но оно не действует. Во всяком случае, не так, как хотелось бы. Питер, пол-ночи проводящий в блужданиях по поезду, слышит мои дикие вопли, когда я пытаюсь вырваться из наркотического тумана, лишь продляющего мои мучительные сны. Ему удаётся разбудить меня и успокоить. Потом он забирается в мою постель и держит меня в объятиях до тех пор, пока я снова не засыпаю.
После этого я отказываюсь от таблеток. Но каждую ночь Пит приходит ко мне, и мы вместе противостоим мраку, как когда-то на арене — обвив друг друга руками, в насторожённом ожидании опасности, которая может свалиться на нас в любой момент. Больше ничего не происходит, но наши совместные ночи становятся предметом сплетен в маленьком поездном сообществе.
Когда Эффи принимается делать мне внушение, я думаю: «Вот и отлично. Может, эти слухи дойдут до президента»
