хаосе всё, что можно было попытаться сделать — это добраться домой живым. Менее чем через сорок восемь часов город вновь оказался под властью Капитолия. Затем последовали репрессии. В течение недели не было поставок продовольствия и угля, всем было запрещено покидать свои дома. Единственное, что показывали телевизоры — это казнь предполагаемых зачинщиков — их повесили на главной площади. Потом, в один прекрасный вечер, когда весь дистрикт оказался на грани голодной смерти, пришёл приказ вернуться к обычному распорядку жизни.
Для Сатин и Бонни это означало возвращение в школу. Улицы из-за воронок стали труднопроходимы, поэтому мои новые знакомые опоздали к началу смены на своей фабрике. Они были в ста метрах от неё, когда фабрика взлетела на воздух вместе со всеми, кто был внутри, включая мужа Сатин и всю семью Бонни.
— Должно быть, кто-то доложил Капитолию, что идея восстания пошла с нашей фабрики, — тихо говорит Сатин.
Подруги побежали к Сатин домой — там хранилась краденая униформа. Они наскребли провизии — сколько получилось, не стесняясь воровать у тех соседей, где, как они знали, никого не осталось в живых, — и отправились на вокзал. На складе у путей они переоделись в униформу миротворцев и, никем не замеченные, сумели пробраться в товарный вагон с тканями. Поезд направлялся в Дистрикт 6. Они покинули вагон, когда поезд остановился для дозаправки, и дальше путешествовали пешком. Скрываясь под покровом леса, идя вдоль путей, они два дня назад добрались до окрестностей Дистрикта 12. И тут Бонни подвернула лодыжку, и они вынуждены были сделать остановку.
— Теперь я понимаю, почему вы спасаетесь бегством. Но что вы ожидате найти в Дистрикте 13? — спрашиваю я.
Бонни и Сатин обмениваются напряжёнными взглядами.
— Мы и сами точно не знаем, — отвечает Сатин.
— Там же камня на камне не осталось, — говорю, — мы все видели репортажи оттуда.
— Вот в том-то и дело — они используют одну и ту же запись. По крайней мере, в Дистрикте 8 никто никогда не видел другой, — говорит Сатин.
— Что, правда? — Пытаюсь воспроизвести в памяти то, что когда-либо видела по телевизору о Тринадцатом.
— Ты помнишь, как они всегда показывают Дом правосудия? — продолжает Сатин. Я киваю: конечно, тысячу раз видела. — Если посмотреть очень внимательно, то можно заметить. В верхнем правом углу.
— Что заметить?
Сатин вновь вытаскивает свой крекер.
— Сойку-пересмешницу. Она мелькает там, пролетая мимо. Она всё время одна и та же.
— Дома у нас все думают, что они вновь и вновь используют одну и ту же старую запись, потому что не могут показать, что там, в Тринадацатом, происходит
Ой, что-то с трудом верится.
— И вы отправились в Тринадцатый, основываясь на такой ерунде? — фыркаю я. — На том, что птичка пролетает? Думаете, найдёте там новый город, с людьми и всё такое? А Капитолий лапки сложил и мило улыбается?
— Нет, — серьёзно отвечает Сатин. — Но может же так статься, что люди перебрались под землю, когда поверхность стала непригодна для жизни? А вдруг они сумели выжить? Мы думаем, Капитолий не осмеливается их тревожить, потому что раньше, до Тёмных дней, Тринадцатый дистрикт специализировался на ядерных исследованиях.
— Да они графит добывали! — говорю я. И вдруг начинаю сомневаться — ведь информация-то моя — из рук Капитолия.
— Да, несколько маленьких шахт у них было. Но их недостаточно, чтобы оправдать наличие такого большого населения. Это, пожалуй, единственное, что мы знаем более-менее точно, — говорит Сатин.
Моё сердце пускается вскачь. А если они правы? Неужто такое может быть? Неужто есть ещё место, помимо дикой пустоши, где можно скрыться? Безопасное место? Если люди в Тринадцатом каким-то образом выжили, то не лучше ли отправиться туда? Там я, скорее всего, смогу сделать что-то полезное, тогда как здесь просто сижу и дожидаюсь смерти. И потом... Если у людей в Дистрикте 13 есть оружие такой мощи...
— Но почему тогда они не помогают нам? — злобно рублю я. — Если это правда, почему они позволяют, чтобы мы жили так, как живём? Подыхаем от голода, умираем на Играх? — И внезапно во мне просыпается ненависть к Тринадцатому, его воображаемому городу и таким же призрачным жителям, сидящим и наблюдающим, как мы отдаём концы. Да они ничуть не лучше Капитолия!
— Мы не знаем, — шепчет Бонни. — Мы просто цепляемся за последнюю надежду — что они есть на свете...
Её слова возвращают меня к реальности. Это всё несбыточные мечты. Дистрикта 13 не существует, потому что Капитолий ни за что бы не позволил ему существовать. Скорее всего, они ошибаются насчёт телевизионной записи. Тоже мне нашли невидаль — сойка! Да их как грязи, и от них так же трудно избавиться. Так что если уж сойки пережили тотальную бомбёжку Дистрикта 13, то теперь-то они процветают вовсю!
У Бонни нет ни дома, ни семьи. Она не может ни вернуться в Восьмой, ни поселиться в другом каком-нибудь дистрикте. Конечно, она ухватилась за идею о независимом, свободном Тринадцатом! У меня не хватает духу напрямую выложить ей, что она гонится за мечтой, столь же призрачной, как дым. Может, им с Сатин удастся как-то выжить в лесу, хотя сомневаюсь. Но мне их так жаль, что я решаю помочь им, чем смогу.
Я отдаю им всё, что есть в моей сумке, по большей части — зерно и сушёные бобы; зато их много, хватит надолго, если они будут расходовать их с умом. Потом мы с Сатин выходим из дому, углубляемся в лес, и я пробую научить её основам охоты. Её оружие при необходимости может преобразовывать энергию солнца в смертельные силовые лучи, так что «боеприпасы» никогда не кончаются. Первая убитая ею белка превращается в обгорелый бесформенный комок, потому что заряд пришёлся прямо в тельце зверька. Но я всё равно показываю, как освежевать добычу. Ничего, постепенно Сатин набьёт руку.
Я срезаю новую палку-костыль для Бонни. Вернувшись обратно в хижину, стаскиваю с себя лишнюю пару носков и отдаю девушке, советуя ночью надевать их на ноги, а днём, когда ходишь, — набивать ими носки её сапог. И наконец, учу их, как пожарче растапливать очаг.
Они расспрашивают меня о положении в Двенадцатом дистрикте, и я рассказываю им о жизни под тяжёлой рукой Треда. Похоже, они думают, что это важная информация для тех, кто заправляет в Дистрикте 13, и я подыгрываю им, чтобы не лишать их надежды. Но когда свет за окном возвещает о скором наступлении вечера, я сознаю, что мне придётся покинуть их приятную компанию.
— Мне пора, — говорю я.
Они осыпают меня благодарностями и обнимают на прощание. В глазах Бонни стоят слёзы.
— Не могу поверить, что нам так повезло — встретить тебя! Все только о тебе и говорят с тех пор, как...
— Знаю, знаю. С тех пор, как я вытащила те ягоды, — с досадой говорю я.
Во время обратного пути начинает падать мокрый снег, но я почти ничего вокруг не замечаю. Мысли всё время вращаются вокруг новостей о восстании в Восьмом дистрикте и сомнительной, но такой дразнящей и увлекательной возможности существования Тринадцатого.
Во всяком случае, в одном я теперь убеждена: президент водил меня за нос. Никакие в мире поцелуи и заверения в неувядающей любви не могли предотвратить заварухи в Восьмом. Да, мой фокус с ягодами послужил искрой, но над разгоревшимся огнём я не властна. Так какого, спрашивается, надо было заявляться ко мне домой, зачем приказывать мне успокоить людские толпы демонстрацией моей безумной любви к Питу?
Да затем, чтобы отвлечь меня. Чтобы я не вздумала ещё больше раззадорить народ, и без того находящийся на грани взрыва. Ну и, само собой, позабавить жителей Капитолия. Наверняка, затея со свадьбой служит тем же самым целям.
Я уже почти около изгороди, когда замечаю на ветке сойку-пересмешницу. Она издаёт переливчатую трель. И тут до меня доходит, что я так и не получила объяснения, почему на крекере была изображена моя птичка и что это вообще означает.
«Это значит, что мы на твоей стороне», — сказала Бонни. На моей стороне? Какой-такой стороне? Я теперь что, нежданно-негаданно стала олицетворением идеи восстания? Неужели сойка на моей золотой булавке — символ сопротивления? Если так, то «моей стороне» что-то не больно сопутствует успех. Погляди только, что делается в Восьмом дистрикте!
Я прячу своё оружие в обычном месте — в дупле трухлявого дерева. Отсюда рукой подать до нашего старого дома в Шлаке. Приблизившись к изгороди, опускаюсь было на четвереньки, собираясь пробраться на ту сторону, на Луговину. Голова так занята сегодняшними событиями, что только внезапный крик совы приводит меня в чувство.
В меркнущем свете дня проволочная сетка выглядит такой же безобидной, как всегда. Но тут я слышу странный звук и вовремя отдёргиваю руку. Звук напоминает жужжание, что исходит от дерева, увешанного гнёздами ос-убийц. Он означает, что изгородь находится под напряжением.
11.
Ноги сами собой несут меня обратно под защиту деревьев, где я и затаиваюсь. Прикрываю рот рукой, чтобы рассеять и сделать менее заметным белый парок, в который превращается на морозе моё дыхание. В крови горит адреналин, выметая из головы все остальные сегодняшние заботы. Сосредоточиваюсь на этом новом, непредвиденном и грозном препятствии.
Что происходит? Тред включил ограду просто в качестве дополнительной меры безопасности, или ему стало известно, что сегодня я улизнула из-под его колпака? Что он намерен делать: держать меня за пределами дистрикта до тех пор, пока не обнаружит моё местонахождение и не арестует? А потом что — притащит на площадь и посадит в колодки? Высечет? Повесит?
«Ну-ка, без истерик!» — приказываю я себе. Мне не впервой быть застигнутой по ту сторону заграждения, по которому вдруг ни с того ни с сего пустили ток. На протяжении многих лет это случалось несколько раз, но тогда со мной всегда был Гейл. Мы с удобством устраивались на каком-нибудь подходящем дереве и пережидали, пока ток не отключат, а так оно в конце концов всегда и происходило. Если я, бывало, задерживалась допоздна, то Прим отправлялась к изгороди, чтобы проверить, не под напряжением ли она, и таким образом избавляла мать от ненужного беспокойства.
Но сегодня ни мать, ни сестра не знают о моей прогулке за ограду. Ведь я даже следы постаралась запутать. Так что если задержусь надолго, они, конечно, голову потеряют от тревоги. Я и сама едва не теряю присутствие духа, потому что сильно подозреваю, что неспроста, ох, неспроста ток включили как раз в тот день, когда я сбежала в лес...
Думаю, никто не видел, как я протиснулась под оградой, но кто ж его знает? И у деревьев есть глаза. Кто-то же донёс о том, что мы с Гейлом целовались вот на этом самом месте. Правда, это было среди бела дня и до того, как я стала вести себя намного осторожнее. А нет ли здесь, случайно, камер круглосуточного наблюдения? Я уже как-то гадала на этот счёт. Может быть, именно таким путём президент и узнал о поцелуе?
Когда я сегодня утром направлялась в лес, было ещё темно, но ведь и список тех, кого можно заподозрить в любви к прогулкам в лесу на свежем воздухе, длиной не отличается.
Я устремляю взгляд сквозь ограду на Луговину, но ничего подозрительного не вижу — только мокрый снег поблёскивает в свете, падающем из окон домов на окраине Шлака. Ни
