чувствуют себя отравленные смертельным ядом. Шаги на лестнице повергают меня во вчерашнюю панику — я ещё не готова втсретиться лицом к лицу с матерью и Прим. Необходимо сначала собраться с мыслями, почувствовать себя спокойно и уверенно — так, как я держалась во время нашего прощания в день прошлогодней Жатвы. Мне надо быть сильной. С трудом привожу себя в сидячее положение, откидываю волосы с ноющих висков и настраиваюсь на предстоящую встречу. Они появляются в дверях — с тостом и чаем в руках, с заботой и горем на лицах. Я открываю рот, чтобы выдать какую-нибудь завалящую шутку, а вместо этого разражаюсь слезами.
Тоже мне ещё, нашлась сильная духом!
Мама усаживается на край кровати, Прим залезает ко мне. Они обнимают меня, утешают, распутывают мои колтуны, пока я полностью не выплакиваюсь. Поддавшись на мамины уговоры, запихиваю в себя тост и чай. Они одевают меня в тёплую пижаму, укрывают ещё двумя-тремя одеялами, и я вновь отключаюсь.
Когда я вновь просыпаюсь, по освещению в комнате ясно, что уже далеко за полдень. На прикроватной тумбочке — стакан воды. Осушаю его до дна. В животе и голове всё ещё круговерть, но, во всяком случае, мне уже гораздо лучше, чем раньше. Встаю, одеваюсь, заплетаю волосы в косу. Прежде чем сойти вниз, задерживаюсь на верхних ступеньках лестницы. Мне немного неловко оттого, как я повела себя, услышав новость о Триумфальных играх. Мой сумасшедший бег, истерика в подвале, пьянство с Хеймитчем... Правда, принимая во внимание обстоятельства, я имела некоторое право на кое-какие поблажки... Счастье, однако, что здесь не было камер — заснять всю потеху!
Когда я появляюсь внизу, мать и Прим снова обнимают меня, но уже без излишних эмоций. Я понимаю, они принуждают себя сдерживаться, чтобы не расстраивать меня лишний раз. Смотрю в лицо Прим и не могу поверить, что это та самая хрупкая девочка, которую я оставила в день Жатвы девять месяцев назад. Сочетание этого страшного испытания и того, что последовало за ним: воцарившаяся в дистрикте жестокость, бесконечный ряд больных и раненых, которых ей зачастую приходилось лечить самой, потому что мать была слишком занята — всё это, кажется, прибавило ей лет. К тому же, она подросла; мы теперь почти одного роста. Но вовсе не это заставляет её выглядеть намного старше своего возраста.
Мать наливает мне чашку бульона. Я прошу ещё одну чашку — для Хеймитча. Потом направляюсь через лужайку к его дому. Он только что проснулся и принимает чашку без возражений. Так мы и сидим, почти в полном умиротворении, потягиваем бульон и наблюдаем через окно гостиной за заходящим солнцем. Слышно, как наверху кто-то ходит, наверно, Хазелл. Но через несколько минут вниз сходит Питер и решительно грохает о стол большим картонным ящиком с пустыми бутылками из-под самогона.
— Вот. С этим покончено!
Хотя Хеймитч изо всех сил старается сосредоточиться, ему это так и не удаётся, поэтому вместо него спрашиваю я:
— С чем покончено?
— Я вылил весь самогон в слив! — отвечает Пит.
Похоже, что это заявление выводит Хеймитча из оцепенения, и он с недоверием бросается копаться в ящике: — Ты... что ты сделал?!
— Я всё вылил, — повторяет Пит.
— Подумаешь, он пойдёт и купит ещё, — пожимаю я плечами.
— Нет, не купит, — возражает Пит. — Я сегодня утром отыскал Оторву и сказал ей, что немедленно донесу на неё, если она продаст самогон любому из вас. Правда, я ей вдобавок хорошо заплатил, на всякий случай, но, думаю, она и так не горит желанием вернуться под сень заботы миротворцев.
Хеймитч бросается на него с ножом, но Пит так спокойненько уклоняется, что на Хеймитча жалко смотреть. Я закипаю бешенством:
— Да какое твоё собачье дело?
— Это самое что ни на есть моё собачье дело! Как бы оно дальше ни повернулось, двоим из нас придётся идти на арену, а третьему — быть наставником. Мы не можем себе позволить выпивох в команде. Особенно касается тебя, Кэтнисс! — обращается он ко мне.
— Что? — негодующе рявкаю я. У меня получилось бы убедительнее, если бы не похмелье. — Вчера ночью я напилась впервые за всю свою жизнь!
— Ага, только глянь, в какой ты великолепной форме! — насмехается Питер.
Я не знаю, чего, собственно, ожидала от первой после объявления о Триумфальных играх встречи с Питом. Ну, наверно, пары поцелуев и объятий... Может, даже некоторого утешения... Во всяком случае, не вот этого! Поворачиваюсь к Хеймитчу:
— Не беспокойся. Я достану тебе выпивки.
— Тогда я донесу на вас обоих. В колодках протрезвеете, — заявляет Пит.
— К чему ты клонишь? — ревёт Хеймитч.
— К тому, что двое из нас должны вернуться домой — один победитель и один наставник. Эффи вышлет мне записи обо всех ныне здравствующих победителях. Мы просмотрим все Игры с их участием и изучим все их боевые приёмы. Мы должны прибавить в весе и набраться сил. Мы начинаем тренироваться и действовать, как трибуты-профи. И одному из нас — быть победителем, хотите вы двое этого или нет! — И он вылетает из дома, на прощание изо всех сил грохнув дверью.
Мы с Хеймитчем вздрагиваем.
— Фу, ненавижу таких самоуверенных, таких... Вечно считают себя во всём правыми! — ворчу я.
— Я тоже! — поддакивает Хеймитч, высасывая «слёзы» из пустых бутылок.
— Ты и я. Вот кого он планирует вернуть домой живыми.
— А с чего ему-то тогда напрягаться? — резонно замечает Хеймитч.
И всё же через несколько дней мы соглашаемся действовать как профи, потому что это наилучший способ подготовить к Играм самого Пита. Каждый вечер мы смотрим самые интересные эпизоды Игр, выигранных ныне живущими победителями. Я вдруг отдаю себе отчёт, что мы никого из них не встречали в нашем Туре Победы, что, согласитесь, довольно-таки странно. Когда я упоминаю об этом, Хеймитч отвечает, что последняя вещь, о которой мечтает президент Сноу — это чтобы все увидели, как мы с Питом — особенно я — завязываем добрые отношения с другими победителями в готовых взбунтоваться дистриктах. У победителей особый статус, и если бы люди заметили, что они поддерживают моё неповиновение Капитолию, с политической точки зрения это было бы чревато опасностью.
Принимая во внимание, что от начала Игр прошло уже много лет, я соображаю, что кое-кто из наших соперников уже хорошо в возрасте. Это и печалит, и ободряет. Питер делает многочисленные заметки, Хеймитч снабжает нас информацией о личных качествах многих победителей, и постепенно мы начинаем обрастать знаниями о наших конкурентах.
Каждое утро мы отдаём физическим упражнениям — надо стать сильными и выносливыми. Мы бегаем, поднимаем тяжести, наращиваем мускулы. После обеда работаем над боевыми приёмами: бросаем ножи, боремся врукопашную, я даже учу их лазать по деревьям. Официально трибуты не должны тренироваться, но никто не делает попыток остановить нас. Даже в обычные годы трибуты из Первого, Второго и Четвёртого дистриктов демонстрируют завидное владение копьём и мечом. Так что наши навыки в сравнении с этим— так, забавы для детишек.
Организм Хеймитча после многих лет плохого обращения сильно запущен и не желает улучшаться. Он по-прежнему необыкновенно силён, но задыхается от самой короткой пробежки. Можно думать, что мужик, каждую ночь спящий с ножом в руке, во всяком случае, в состоянии метнуть его и воткнуть в стену? Ан нет, руки у Хеймитча так дрожат, что потребовалось несколько недель, чтобы ему удалось хотя бы это.
Но мы с Питом значительно улучшили кондицию при новом режиме. Этот новый распорядок жиизни даёт занятие моим уму и телу. Мы все активно работаем, а не сидим и куксимся в ожидании неминуемого поражения. Моя мать сажает нас на специаную диету, чтобы мы набрали вес. Прим ухаживает за нашими перенапряжёнными мышцами. Мадж потихоньку тибрит у отца капитолийские газеты и приносит нам. Кстати, прогнозы относительно того, кто станет победителем победителей, называют нас в числе фаворитов. Даже Гейл, хотя по-прежнему и не испытывает симпатии ни к Питу, ни к Хеймитчу, вносит свой вклад: по воскресеньям он учит нас всему, что знает о капканах и силках. Для меня жутко странно разговаривать одновременно с Питом и Гейлом, но, кажется, они объявили перемирие в своём соперничестве относительно меня.
В один прекрасный вечер, когда я провожала Гейла обратно в город, он даже высказался в таком духе:
— Было бы гораздо лучше, если бы его было легче ненавидеть.
— И не говори. Если бы мне удалось просто возненавидеть его там, на арене, никто из нас не попал бы сейчас в такую передрягу. Он бы умер, а я заграбастала бы себе все лавры победителя и жила бы себе припеваючи.
— Ну и где бы мы сейчас были, Кэтнисс? — спрашивает Гейл.
Я умолкаю, не зная, что сказать. Где бы я сейчас была с моим так называемым кузеном, который и не был бы кузеном, если бы не Пит? Стал бы Гейл тогда целовать меня? А я — стала ли бы я отвечать на его поцелуи, если бы у меня были развязаны руки? Если бы обстоятельства сложились по-иному, доверилась ли бы я ему, довольствовалась бы денежным достатком, обилием еды и иллюзией, что раз я победитель, то моя жизнь отныне в безопасности? Но ведь Жатва бы никуда не исчезла, она угрожала бы тогда нашим детям. И ничего с этим не поделать!..
— Мы бы ходили на охоту. Каждое воскресенье, — говорю я. Знаю, что его вопрос задан не в буквальном смысле, но это всё, что я могу ответить, не кривя душой. Гейл понимает, что раз я не сбежала тогда, то это значит, что я предпочла его Питу. А для меня нет смысла говорить о том, что было бы «если бы да кабы...». Даже если бы Пит погиб на арене, я бы всё равно ни за кого не пошла бы замуж. Я согласилась на помолвку, только чтобы спасти человеческие жизни, и что? Шоу провалилось.
Боюсь, что любые эмоциональные разборки с Гейлом вынудят его на какой-нибудь безрассудный шаг, типа восстания шахтёров. Как сказал Хеймитч, Дистрикт 12 к нему ещё не готов. Повстанцы стали бы даже ещё более уязвимы, потому что на следующее после объявления о Триумфальных играх утро к нам припожаловал эшелон с ещё одной сотней миротворцев.
Поскольку я даже не планирую во второй раз вернуться с Игр живой, то чем быстрее Гейл отпустит меня, тем лучше. Я, конечно, кое о чём расскажу ему после жеребьевки, когда нам дадут час или два для прощания с близкими. Скажу ему, насколько он был важен для меня все эти годы. Скажу, насколько лучше и радостней стала моя жизнь благодаря ему. Скажу, что я любила его, насколько это было в моих силах...
Но ничего из моих планов не вышло.
Знойный и душный день Жатвы. Взмокшее от пота население Дистрикта 12, молчаливо ждёт на площади под дулами направленных на него пулемётов. Я стою одна на отграниченном верёвками пятачке, Питер и Хеймитч ждут в таком же загоне справа от меня. Вся жеребьёвка окончена за минуту. Эффи, в сияющем парике из настоящего золота, против обычая, лишена всяческого энтузиазма. Ей приходится довольно долго шарить в барабане для девушек, прежде чем она выуживает оттуда один-единственный листок, на котором, как все до единого знают, стоит моё имя. Из другого барабана она вытаскивает листок с именем Хеймитча. Он едва успевает послать мне грустный взгляд, как Питер объявляет себя добровольцем и занимает его место.
Нас немедленно препровождают в Дом правосудия, где нас поджидает глава миротворцев Тред.
— Новый порядок! — говорит он с улыбочкой. Нас выводят через чёрный ход, сажают в автомобиль и увозят на вокзал. На перроне никаких камер и никакой толпы провожающих. Хеймитч и Эффи появляются тоже в сопровождении вооружённой охраны. Миротворцы засовывают нас всех в поезд и захлопывают дверь. Колёса приходят в движение, поезд трогается.
И я стою у окна, наблюдаю, как исчезает из вида Двенадцатый дистрикт, и на губах у меня — все мои так и непроизнесённые слова прощания.
14.
