это лишь шах. Сейчас наступает цейтнот. Но заведующий ЗАГ вынужден лишь ждать. Следующий ход должен сделать противник...
Антон чуть не бегом добрался до дома Виктора, одним махом вскарабкался на его поднебесный этаж.
— Да, Валлах — это Феликс, — не оставил и соломинки надежды Виктор. — Опасаюсь, что полиция воспользуется этим арестом для обысков. На некоторое время я и некоторые другие товарищи должны будем покинуть город. Ты, я думаю, можешь остаться.
Антон меньше всего думал о себе:
— Что же — так и бросить Феликса? Как бросили Камо?
— Камо мы не бросили. Мы продолжаем борьбу за него.
— Но вы же сами говорили: Париж — это не то, что Берлин. А Феликса схватила парижская полиция!
— Ты в этом уверен? Нет, тут чувствуется отечественная хватка... — Виктор ходил по комнате, собирая в чемоданчик дорожные вещи. — Меня уже ждут. — Он посмотрел на часы. — А в двенадцать мы встретимся в той самой столовке с «большими дурочками».
В пустом в этот полдневный час студенческом бистро за столиком Антон увидел Виктора и дядю Мишу, с хрустом поглощавших «хлорофилл».
— Отец обо всем расскажет, а я пошел, — поднялся Виктор.
Когда он вышел, дядя Миша приступил к делу:
— По-ихнему, по-французскому, анархист — это как у нас Соловей-разбойник, одним словом, враг порядка. А наша линия такая: доказать, что Феликс — наш русский революционер, борец против самодержавия и гнета, и казна, хоть была добыта бомбами и кровью, но нужна была для поддержки всенародной борьбы против главного кровопивца. Французы-то сами знают, ихняя Коммуна у многих еще перед глазами. Мы уже говорили тут кой с кем. Французские товарищи обещают поддержку. Ты знаешь, где редакция «Юманите»?
— Знаю, — кивнул Антон.
Дядя Миша достал часы с треснувшим стеклом:
— Как думаешь, они уже при деле? Пошли!
— Куда?
— В эту самую, в «Юманите», к главному их.
— К главному редактору? — удивленно протянул Путко.
Имя редактора «Юманите»» не сходило со страниц прессы: это был один из самых выдающихся политических деятелей Франции, депутат Национального собрания, лидер социалистов, блестящий оратор. Однажды Антон слышал его выступление на каком-то митинге. Накаленный страстью и энергией голос, порывистые и широкие жесты словно бы взлетающих рук заворожили битком набитый зал, и на язвительную шутку, срывавшуюся с губ оратора, он отвечал дружным смехом, на гневную тираду — грозным гулом, на заключительные слова — громом рукоплесканий. И вот теперь, так запросто — к нему?
— Не робей, — провел ладонью по бритой голове дядя Миша. — Я тоже с ним не ручкался, но, говорят, мужик простой, из наших, из рабочих. Вот бумага к нему: от нашего Центра, кто таков Феликс. Пошли. Жалко, не знаю я по-ихнему. Пошли!
Здание редакции, украшенное по фасаду огромной вывеской, обставленное фанерными щитами со свежими номерами газеты, внутри оказалось тесным, с узкими коридорами. Из распахнутых дверей выскакивали и неслись по коридорам шумные мужчины без пиджаков, в подтяжках, со свернутыми набок галстуками и взъерошенными волосами. Антон и дядя Миша заглядывали в комнаты, сизые от табачного дыма, поражались ворохам бумаг, в устрашающем беспорядке наваленных на столах и узкими полосами-змеями сползавших в корзины. Перед дверью редактора они замешкались, пораженные той стремительностью, с какой вылетали из нее красные от возбуждения молодые люди все с теми же узкими полосками бумаг в руках, напутствуемые грозными криками. Наконец на какое-то мгновение за дверью стихло, и дядя Миша подтолкнул студента. Антон вежливо постучал, не дождался ответа и вошел, ведя за собой и старика.
Кабинет оказался неожиданно просторным. Холодный воздух, врывавшийся в распахнутое окно, шевелил газетные страницы, по одной приколотые гвоздиками к рейкам вдоль стен. За обширным столом с таким же неописуемым ворохом бумаг сидел грузный краснолицый мужчина в рубахе с расстегнутым воротом и спущенным галстуком. Антон решил, что они ошиблись — оратор на трибуне был представительным, осанистым и по-парижски элегантно одетым, с огненно сверкающими глазами и ослепительно белыми крахмальными манжетами. А этот работяга, казалось, не мог оторвать от стола тяжелые, как кувалды, мясистые ладони. В правой и левой было зажато по цветному карандашу, и он что-то сердито рисовал ими на узких листках. Наконец оторвался от своего занятия, поднял на вошедших отсутствующий взгляд. И глаза у него были не жгучие и сверкающие, а маленькие, в набрякших веках и мешках.
— Ну, что там еще?
Голос его был высоким и звонким. Антон вежливо осведомился:
— Вы мсье редактор?
— Ну, я.
— Тогда разрешите вас побеспокоить, — Путко все еще не был вполне убежден, что этот взъерошенный грузный мужчина и есть прославленный деятель республики.
— Коротко и самую суть! — рявкнул редактор.
— Мы просим напечатать...
— Объявление — в отдел рекламы, второй этаж, комната три.
— Нет, не объявление. Мы пришли от имени русских политэмигрантов, от центра социал-демократов большевиков.
— А-а!.. — в глазах мужчины появился интерес. — Прошу!
Он отбросил карандаши, встал из-за стола.
— Прошу. Извините, досыл в вечерний выпуск, типография уже ждет.
Он схватил несколько разрисованных листков, вышел с ними за дверь, вернулся и облегченно, устало пригладил ладонью вздыбленные волосы:
— Всё. На пару часов. — Кивнул на окно: — Не холодно? — Хохотнул. — У кого спрашиваю: у россиян! — И сразу стал сосредоточенным и внимательным. — Я вас слушаю.
Антон рассказал об аресте Феликса, протянул письмо. Редактор углубился в листки. Кончил читать. Поднялся. Быстро прошел по кабинету из угла в угол, по диагонали. Остановился:
— Я понимаю вас. И восхищаюсь мужеством наших русских товарищей.
Он одной рукой охватил подтяжку, другую вскинул в широком жесте:
— Да, несмотря на разочарование поражения, несмотря на то, что русский народ не смог победить рутинную и слепую деспотию самодержавия, отныне река крови легла между царем и народом: нанеся удары по рабочим, царизм смертельно ранил самого себя. Решительные и трагические месяцы, которые пережил народ России, определили судьбу будущих революций, да, определили! Русский царь и царизм ныне отвержены всеми цивилизованными нациями — и прежде всего нами, французами, ненавидящими деспотию. И мы, французские социалисты, не только приветствуем и поддерживаем вас — тех, кто продолжает борьбу против произвола и гнета, наносящих чудовищные оскорбления всему свободолюбивому человечеству, — не только поддерживаем, но и готовы помочь вам!
Он широким жестом простер к Антону и дяде Мише свою широкопалую руку. Да, теперь Путко узнал трибуна рабочей Франции, услышал в его звенящем голосе тот особый, завораживающий тембр, который подчинял себе толпу.
Но в следующее же мгновение редактор сменил позу и, снова став мужиком-работягой, подсел к ним, похлопал ладонью по руке дяди Миши:
— Мы поможем русским товарищам. Наша газета выступит с запросом к министру юстиции и председателю кабинета. Я уверен, что инициатива ареста вашего товарища исходила не от них.
Он подождал, пока Антон переведет его слова дяде Мише, и продолжил:
— Кроме того, я хочу обсудить эту проблему с коллегами-журналистами в клубе прессы. Как справедливо сказал наш соотечественник, мы, журналисты — государство в государстве, и даже наши противники вынуждены считаться с нашей силой.
Он еще раз прихлопнул ладонью ладонь старика:
— Все, что в наших силах, сделаем, товарищи!
— Понятливый человек, — сказал на обратной дороге дядя Миша. — Хоть артист, а разбирается, что к чему. Как он чувственно о Николашке: «оскорбление всему человечеству!» Правильно понял. И не обманет. Почему они схватили Феликса? Откуда узнали, что деньги у него? Чует мое сердце: есть у н и х здесь своя подметка, слухач... Только вот кто?
— А как же тогда с другими, с теми, которые?.. — Антон остановился. Даже дяде Мише он не вправе был говорить о задании, которое выполнил по поручению Феликса. Но думал он об Ольге.
— Подождем до утра. Наш товарищ-адвокат добивается свидания с Феликсом. Ты, сынок, ступай домой и жди. Коли чего узнаю, сам приду скажу.
«Как там в Мюнхене? — на душе у Антона становилось все тревожней. — Неужели есть какая-то связь между арестом Феликса и приездом Ольги в Мюнхен?»
Вечером дядя Миша поднялся в его мансарду.
— Товарищу не удалось добиться свидания. Феликс передал только такие слова, шифром, само собой: «Все отменить». Что это, ты не знаешь?
— Знаю!
Путко заметался по комнате, запихивая по карманам бритву, полотенце, собирая в одну кучку монетки и бумажные деньги:
— Я поехал!
— Куда?
— Не очень далеко. А вы, дядя Миша, повидайте всех наших, Виктора и всех других, и обязательно передайте эти слова Феликса. Я знаю только один адрес.
Он добрался до вокзала, когда последний поезд в сторону Мюнхена уже ушел. Оставалось ждать ночного экспресса.
Антон вернулся к себе на рю Мадам.
Продолжая жевать, будто во рту действительно что-то осталось после обильного обеда, Трусевич неторопливо изучал очередное послание Гартинга с подробностями ареста Валлаха, делал на полях пометки красным карандашом: «Доложить министру», «О досмотре вещественных доказательств срочно телеграфировать послу» и так далее. После того как бумага уйдет из его кабинета и поступит в особый отдел, эти пометки трансформируются и обретут силу приказов для соответствующих чиновников. Усыпляющая тяжесть в желудке располагала к послеобеденному покою. Но умиротворение развеялось, как дым под ветром. Сравнение это как нельзя более соответствовало действительности, ибо на департаментский пункт международной связи обрушился шквал телеграмм:
«Мюнхен Баварский. Сегодня утром арестована студентка из Витебска, называющая себя Ольгой Кузьминой. Хотела менять билет 500 рублей серии «AM» № 63791. Заявляет, что приехала из Женевы. Билет получила сегодня Мюнхене от неизвестного. Отказалась дать какие-либо другие сведения. Прошу узнать, должна ли Кузьмина быть задержана тюрьме. Полицейская дирекция Баварии.
