А Любе он сказал прямо:
— Будь мужественной. И береги детей. Когда они вырастут, расскажешь, что им не надо стыдиться отца.
— Зачем ты так, Леня?
— С часу на час меня должны выдать Петербургу. А ты сама знаешь, как пирует нынче Столыпин.
— Не может быть!
— Может, Люба.
— Кхе, кхе... Господа! Прошу вас соблюдать дистанцию, — вертел головой в тугом френче помощник директора тюрьмы. — Вы злоупотребляете моей снисходительностью. Время вышло.
— Неужели это последний раз?
— Будь мужественной, прошу тебя.
После свидания с женой он сам почувствовал: отпустил вожжи — и кони понесли... Нет, не надо! Ни к чему... Если даже и подведена черта, то разве так уж ничтожен итог? Что он успел в жизни? Он успел хорошо, до седьмых потов поработать: и землекопом, и десятником, и техником, когда строил железные дороги на Украине, в Центральной России и за Байкалом. Разве этого мало? Он построил большую электростанцию под Баку и дал электрическую энергию нефтяным промыслам. Он построил самую лучшую станцию в Орехово-Зуеве и осветил добрую половину Петербурга. Разве этого мало? Да, он хотел увидеть преображенной всю страну, всю Россию. Какой он представлял ее?.. Опоясанной линиями передачи электрической энергии. Электрическая энергия — чудо века, великое торжество людей в познании таинств природы. Люди в борьбе с природой воспользовались ее же могучими стихийными силами. Чудо-энергия преобразит труд на фабриках, заменит громоздкие трансмиссии моторами, поведет на невиданных скоростях поезда, озарит яркими лампами ночь! И сами люди в залитом новой энергией мире должны будут жить иначе, по-новому, ибо познание идет рука об руку с нравственностью, он убежден в этом! Энгельс, мудрейший человек, еще четверть века назад, когда попытки передачи электроэнергии на расстояние были лишь первыми робкими опытами, предугадал: дело это имеет чрезвычайно революционный характер. Производительные силы благодаря этой энергии примут такие размеры, при которых они перерастут руководство буржуазии. Значит, и он, Красин, строя электростанции, работал на революцию. Пусть он не увидит этот преображенный мир. Разве предшествующие поколения верили, что все, к чему они стремились, во имя чего боролись, свершится на их глазах? Галилей, Бруно, Ломоносов, Чернышевский... Смешно причислять себя к этим именам, но равняться на них должно. И счастье не в беспечном самодовольстве, а в сознании нужности своей жизни и того, что ты успел сделать за отпущенные тебе судьбой годы. Но все равно это успокоение шло от ума. А все существо его восставало от мысли, что больше ничего не будет: вот когда чувствуешь, сколько живых нитей связывает тебя с жизнью... Нет, он будет бороться! Будет драться до последнего!..
Антон ехал через Швецию. В Стокгольме его встретил товарищ, дал явку в Гельсингфорсе. Прибыв в столицу великого княжества, Путко получил выборгский адрес. И вот уже плывут за окном вагона гранитные валуны и постройки Выборгского фортштадта. Проблескивает меж скал залив, справа по ходу поезда проступает на каменном острове, соединенном перемычками мостов, суровая башня-замок.
Антону дано ответственнейшее поручение. Ничего подобного ему еще не доверяли. Он умрет, но выполнит его. Он опускает руку в карман и ощупывает через пальто лежащий в кармане брюк браунинг. Никогда прежде у него не было в руках оружия. Теперь — полная обойма, семь патронов с тупыми обтекаемыми головками. Еще один заслан в ствол, и ударник поставлен на предохранитель... Целую неделю перед отъездом Виктор в глухом подвале на Монмартре учил его стрельбе с руки и навскидку, пока ни одна пуля не стала уходить «за молоком». Все дни после Мюнхена юноша жил в каком-то другом измерении. Он и думать забыл о Сорбонне. Беда, разом обрушившаяся на дорогих ему людей, опасность, приблизившаяся к нему самому, напрягла до предела нервы, сделала его осторожным.
Тогда, приехав в столицу Баварии и бросившись в отель, где остановилась Ольга, он узнал от портье, что она и двое ее спутников арестованы. Пока он расспрашивал портье, из комнатки за стойкой появился мужчина с лошадиной физиономией и моноклем в глазу и любезно-официально полюбопытствовал, кто он и почему расспрашивает.
Антон хотел послать его к черту и уже подбирал подходящие выражения в своем небогатом немецком словаре. Мужчина отогнул лацкан сюртука и блеснул жетоном. Тогда Путко, набравшись смелости, заявил, что он жених арестованной и требует немедленного с ней свидания. Полицейский перелистал его паспорт, сделал какие-то выписки и предложил следовать за собой. Путко посчитал, что и он арестован, и даже почувствовал горькую радость: по крайней мере, хоть это сближало его с Ольгой; может быть, и камера, в которую его заточат, будет рядом с ее камерой.
Однако получилось все иначе, хотя агент действительно и препроводил его в тюрьму. Там, в канцелярии, Антона радостно, как дорогого гостя, приветствовал заплывший жиром, необъемный, словно бочка, пропитавшийся пивом господин. Он представился комиссаром фон Крузе. Сочувственно выслушал требования юноши и тут же отдал распоряжение. Студента проводили в узкую длинную комнату, перегороженную двойной сеткой, и туда, за сетку, из узкой двери ввели Ольгу.
— Оля! — прижался к сетке Антон. — Оля, боже мой!
Она была в нелепой грубой рубахе, из рукавов которой торчали беспомощно тонкие руки и ворот обнажал тонкую шею.
В узком проходе между двумя сетчатыми преградами стоял надзиратель и в упор равнодушно поглядывал то на нее, то на него.
— Nur deutsch sprechen![19] — предупредил он.
Антон от волнения забыл и те слова, какие знал. Понял только, что Ольга просит его не волноваться, что все будет хорошо. Просит его непременно прийти и завтра — это очень важно.
Видимо, комиссар действительно поверил, что Антон — жених. К тому же комиссар был добродушен и сентиментален. Он разрешил свидание и на завтра. Во время второй встречи, когда надзиратель на миг отвернулся, Ольга попыталась перебросить через решетки записку. Записка не долетела... Что она в ней писала? А может быть, все эти милости комиссара и делались для того, чтобы подстроить ловушку?
Больше он не видел Ольги. Его самого допросили, составили протокол. Однако отпустили. Он понимал, что оставаться в Мюнхене бессмысленно. Надо что-то делать, надо предупредить кого можно. Кого? Хотя бы мужа Ольги, Минина. Проездом, в Берлине, он узнал, что полиция произвела в городе налеты на квартиры русских эмигрантов, арестованы несколько человек. А приехав в Женеву, увидел дверь на бульваре де ла Клюз и ставни наглухо закрытыми. Никаких иных адресов в Женеве у него не было. Он вернулся в Париж. Нашел дядю Мишу, рассказал обо всем. Виктор, уехавший после ареста Феликса, все еще не возвращался. Дядя Миша велел обождать, пока не переговорит с товарищами, с кем — Антону было неведомо.
В один из этих же дней, все в той же студенческой столовой в Латинском квартале Антон встретил Отцова, «колониального эскулапа». Доктор расспросил его о здоровье — не приличия ради, а как врач, отвечающий за самочувствие пациента. А потом, склонившись над тарелкой с жареным картофелем и «хлорофиллом», передал, что в Мюнхене, Стокгольме, Берлине и Женеве производятся аресты и что надо быть очень осторожным. Антон не в силах был сдержать себя — столько всего накопилось за эти стремительно мчащиеся дни! И необходимо было поделиться с товарищем по партии. Он рассказал Отцову все, начиная с неожиданного ночного визита Зиночки и кончая случившимся в Мюнхене.
Доктор выслушал с волнением и участием. «Хорошо, что вы сказали, мой молодой друг, мы предпримем необходимые меры, чтобы вывести на чистую воду и «инженер-жандарма» Бочкарева-Додакова, и российского вице-консула! — он с удовольствием потер руки. — Очень хорошо!.. Но только прошу об этом не говорить больше никому!..» Да Антону и не с кем было разговаривать на эту тему. Вот окажись здесь Леонид Борисович или Феликс!..
Вскоре Путко узнал, что Феликс выдворен из Франции. А тут появился и Виктор. Товарищи начали развертывать кампанию за вызволение других арестованных. Однако новое известие потрясло колонию: в Финляндии выслежен и схвачен Красин.
Дядя Миша снова сам пришел к Антону. Передал: Большевистский центр поручает студенту задание чрезвычайной важности — отправиться в Выборг и принять участие в освобождении Леонида Борисовича. На месте Владимирову помогут товарищи-боевики и финские революционеры. Выбор Центра остановился на Антоне потому, что он «чист» — может выехать в великое княжество по своему паспорту, а у других большевиков паспортов нет. Кроме того, он знает Финляндию. Его задача: передать решение Центра товарищам, помочь им в осуществлении плана и вместе с Красиным выбраться из Финляндии.
Стокгольм, Гельсингфорс... И вот он с дорожным саком уже проходит гулкой аркой с перрона в вокзал, из вокзала, облицованного полированным красным гранитом, — на оживленную маленькую площадь, где снуют носильщики, скрипят рессорами экипажи. День ослепительно солнечный и сухой, под ногами ломается ледок.
Справа от вокзала, в полусотне метров — набережная залива Салакалахти. Ему так и объяснили: идти по набережной, мимо замка, до Рыночной площади, потом мимо старинной, времен Густава Вазы, приземистой башни. На углу гостиница «Рауха». Если свернуть налево, на Епископскую, — третий дом от угла...
У вокзала дома были новые, красивой архитектуры, с лепными фасадами — сплошь отели, рестораны, магазины, мастерские златокузнецов и салоны мод. Рынок, заставленный возками и тележками, пестрел и шумел. Как в каждом северном городке, даже в начале апреля продавали много живых цветов. А здесь, за рынком, улицы теснились, круто поднимались на холм и сбегали с холма, к набережной залива; дома были обшарпанные, подслеповатые, средневековой постройки.
Антон предполагал, что и здесь за ним могут следить, хотя с самого Парижа принимал все меры, чтобы не подцепить «хвоста», не навести шпиков на явочные квартиры. Поэтому он побродил по набережной, даже спустился на насыпной мост, ведущий к замку, поглазел не без интереса на рыболовов, согбенных над лунками и потряхивающих лесками. Улов — окуньки — лежал тут же на льду, еще не уснувшие рыбки били хвостами. Окончательно удостоверившись, что ни вблизи, ни издали никто за ним не следит, Антон начал подниматься по Епископской.
На условный стук открыл заспанный паренек года на три-четыре моложе студента, круглолицый, с белесыми волосами и веснушками — их было так много, будто обрызгали паренька коричневой краской.
— Здравствуйте, я от Эрикссона, — представился Путко.
— А-а, пяйвяя! — закивал парень, широко распахивая дверь и жестом приглашая войти. — Олкаа хювя... Посалуйста, товери. Я есть Хейно, товери Феликсо! — он смутился. — Пиени юставя... Маленькая друг Феликсо!
Они вошли в комнатку, сумеречную даже в сверкающий день.
— Я плоха говори... русски... Тиеден кайки... Я все знай. Другие товери знай... Антеме иломелин... Рады будем помогай.
«Трудно нам будет договариваться, — подивился его чудовищному русскому Антон. — И я, кроме«пяйвяя» — «здравствуй» и «някемийн» — «до свидания», сам ни слова по- фински...»
Но вечером, когда Хейно привел его в маленькую кофейню и показал на столик в углу, где сидели еще двое, все разрешилось наилучшим образом. Эти двое, Карл и Эйвар, парни ненамного старше Хейно, совсем неплохо говорили по-русски. Хейно работал смазчиком, Карл — сцепщиком, а Эйвар — кочегаром паровоза на дороге Гельсингфорс — Петербург. Кочегар держался как старший.
Еще раз выспросив у Путко, кто он и откуда и по чьей рекомендации приехал, Эйвар сказал, что они — члены «партии активного сопротивления царизму», сторонники взглядов большевистской фракции. И что они готовы участвовать в освобождении инженера Красина. Они трое и другие товарищи по партии уже не раз помогали русским, переправляли из Финляндии в Швецию. Зимой, в декабре, они сопровождали по льду залива на пароход одного революционера — он скрывался под видом немца, доктора Миллера. Антон не знал, о ком шла речь, но проникся к парням уважением: глядя на их круглые простецкие физиономии, и не скажешь, что они такие опытные подпольщики и конспираторы.
— В Выборг, на эту же явку, должны были прибыть товарищи из Питера, — сказал Антон.
— Еще нет никого, — Эйвар отрицательно качнул головой. — Приедут — хорошо, не приедут — мы сами справимся, товери.
— Но как освободить Леонида Борисовича? Понимаете, дорог каждый день, каждый час!
— Кюлля, кюлля! Да-да! — закивали парни. — Есть у нас один план. Кесителькеми товери... Давай, товери, обсудим...
