— Отпирай, дурак!
Додаков выскочил на ступени.
Арестантский вагон один-одинешенек стоял в окружении молчаливого леса. Тишина была такая, что звенело в ушах.
— Прапорщик! Поднимай всех на ноги! — крикнул Додаков начальнику наряда. — Наш вагон отцепился от состава!
— Слушаюсь, вашвысокблагородь! — прапорщик был молодой, ревностный. — Прикажете послать на пост? Там должен быть телефон.
— Да, одно отделение вместе со мной на пост. Второе вперед, пусть осмотрят путь!
В домике поста Додаков увидел связанного, с кляпом во рту, обходчика. Мужик задыхался, из глаз его катились слезы.
— Что произошло? Отвечай, негодяй!
Он что есть силы тряхнул мужика. Тот испуганно залепетал.
— А, проклятье! Тарабарский язык! Кто понимает этого олуха?
— Он говорит: «Напали лесные братья».
— Когда успели? Только что его рожа торчала с флажками! Тут что-то не так. Тащите его в вагон. Где телефон?
Он яростно покрутил ручку. В трубке была ватная глухота.
— Линия оборвана, вашвысокоблагородь!
— На встречных путях тожа само, вашвысокблагородь, нема рельса!..
Виталий Павлович злобно и растерянно покрутил головой, будто вывинчивая шею из ворота. Кадык его ходил вверх-вниз.
— Сволочи! Делали с головой: вперед ни по этой, ни по той колее... Только назад.
Он пошел к вагону. По дороге осмотрел насыпь с выкорчеванным рельсом на встречном пути. «Рассчитали, что паровоз можно на стрелке перевести на встречную колею... Где он, паровоз? Докричишься! Хоть беги в Териоки или в Белоостров...»
Он зашагал мимо вагона, осмотрел разобранный путь впереди, оглядел ров, усаженный елочками. «Сюда его сбросили, рельс. Не вытащишь. Да без костылей и инструментов и не установишь».
Додаков поднялся в вагон. Приказал:
— Привести обходчика.
Оглядел его холодным, скребущим взглядом:
— Ну!.. Спросите, сколько отсюда до Выборга.
— Он грит, верст двадцать... Дороги нет, по лесу аль по насыпи.
«По насыпи... — подумал Додаков. — А «лесные братья» там, — он с тоской посмотрел на глухой ельник. — Снимут по одному...»
— Когда пойдет следующий поезд или встречный?
— Он грит: вечером, вашвысокоблагородь. Затемно.
«Все учли!..»
— На участке имеются запасные рельсы, костыли, подкладки, инструмент?
— Он грит, никак нет. На станции, как ейную... Сяй... яй... тьфу, в глотке застряло.
— Сколько до станции?
— Десять верст.
— Та-ак... Скажи, что сейчас я этого подлеца вздерну на сосне!
Мужичонка выслушал, понуро опустил голову. Крупные слезы катились из его глаз на усы и редкую бороденку.
«Вздернешь — потом не расхлебаешься с их сенатом, вой поднимут на всю Европу. Эх, не наша это земля, чужая!.. — Додаков отвернулся. — Но что же делать? Если даже и пешком, доберешься до Выборга к ночи. Если доберешься... Как ни крути, надо ждать следующего поезда».
Он поглядел на портфель, лежавший на багажной полке. «А куда, собственно, торопиться? Времени в запасе довольно. Никуда инженер не денется».
— Выбросьте этого хама вон из вагона! — распорядился он и, задвинув дверь купе, растянулся на скамье. Ноги его не помещались, он согнул их циркулем.
Прикрыл глаза: окровавленные тонкие руки на снегу, пальцы судорожно ломают лед. «Сейчас... Сейчас...» Нет, не лед — это она среди булыжников, раздавленная сапогами. Лицо превратилось в месиво. На месиве только безумные, выкатывающиеся из орбит глаза. «Сейчас!.. Сейчас!..» Да нет же, она висит на веревке. Лесной сумрак, ели и березы. Да, да, как это он не обратил внимания: с одной стороны поляны — только ели, а с другой — только березы. Она висит на веревке и пляшет. Нет, не бьется, а танцует. Так ножкой, так!.. А деревья сверкают огнями, как на балу. Где был тот бал? На ее пальчике сиреневый александрит. И чья-то ухмыляющаяся смуглая рожа... Нет, это она на веревке. Она танцует в воздухе. «Сволочь! — кричит поручик Петров. — Сволочь!» Как грубо! Петров бросается к ней, обхватывает ее за ноги и повисает на них. А она насмешливо улыбается, только глаза полны безумного ужаса. «Сейчас... Сейчас...»
Виталий Павлович открывает глаза. Опять, опять все тот же сон, как наваждение. Этот сон преследует его. Но Додакову даже не хочется признаться самому себе — он больше не пугается сна. Наоборот, он готов смотреть его снова и снова с каким-то черным мстительным удовольствием. Сон доставляет ему наслаждения больше, чем воспоминания о ночах, проведенных с Зиночкой. «Не становлюсь ли я параноиком?» — думает он и снова закрывает глаза.
«Бора-1» отдал швартовы и теперь как спросонья, нехотя разворачивался в заливе. Утро было свежее и солнечное. Впереди по носу поднималось красногранитное здание вокзала, за ним, будто надвигаясь, — гора Папуланпуисто с вышкой на маковке. Пароход плыл вдоль набережной. На станции, на путях, дымил паровоз со свитой разноцветных вагонов: первый поезд на Петербург. Сновали маневровые крикуны. В дальнем тупике темнело зеленое пятно арестантского вагона.
Антон и Леонид Борисович стояли на верхней палубе, опершись о поручни, и смотрели на город.
Студент вернулся в Выборг под утро. Ровно в восемь Красин был приглашен в тюремную канцелярию.
Сейчас они стояли и молчали. Антон искоса поглядывал на Леонида Борисовича, на его изможденное, с запавшими щеками лицо, неровно остриженную бороду и черные провалы под глазами, на белые виски. И его сердце теснилось болью, любовью и торжеством. Красин вопросительно поглядел на студента. Путко смутился и отвел взгляд.
По набережной шла группа. Впереди — высокий офицер в голубой жандармской шинели. Чуть поотстав — еще один, чином, видать, пониже. А уже за ними — несколько солдат и унтеров. Что-то знакомое почудилось Антону в фигуре высокого офицера. Он перегнулся через поручни. Палубу и набережную разделяло меньше полусотни метров. Офицер полуобернулся к идущему позади, теперь его лицо было обращено к пароходу. Костлявое, обтянутое на скулах, с прорезью тонкого жесткого рта, с хрящеватыми ушами.
— Он! — крикнул Путко. — Это он!
— Кто? — спросил Красин, проследив взглядом.
— Убийца моего отца! Я застрелю его!
Холодная черная вода отделяла пароход от берега. «Бора» начал медленно разворачиваться, полынья расширялась.
Красин схватил юношу за руку.
— Я убью его! — снова крикнул в отчаянии Антон. И, будто прорвало, начал рассказывать Леониду Борисовичу обо всем, что произошло за эти месяцы — и с ним, и с его товарищами, и с Ольгой; рассказал о ночном приходе Зиночки, о ее признании, о Додакове и вице-консуле Гартинге.
— Возьми себя в руки, мой мальчик, — задумчиво и ласково проговорил инженер, положив руку на плечо юноши. Прикосновение было добрым, отцовским. Антон почувствовал, как защипало в носу.
— Ты еще встретишься с этим Додаковым и сведешь с ним счеты. Обязательно встретишься. А что касается Гартинга... Ты даже представить не можешь, как это важно. Хотя надо все хорошенько проверить и перепроверить. В Париже есть великий специалист по такого рода личностям. И если это правда!... — он недобро усмехнулся и потер указательным пальцем переносье. — Как говорит наш Семен: «И из яда змеи делают лекарство».
— Из змеи! — воскликнул студент. — Сколько змей, как в террариуме! Разве это все случайно: с Ольгой, и с Феликсом, и с Семеном?
— Да, чувствую, заполз гад в наши ряды. Но кто? Я не имею права никого подозревать, пока не буду уверен. Мы должны верить друг другу.
Леонид Борисович подставил лицо ветру. Бриз трепал его волосы:
— Но когда узнаем — страшен будет наш суд.
Он повернулся к Антону:
— Ничего, мальчик, ничего... На Руси не все караси, есть и ерши! — он вспомнил слова Феликса и усмехнулся. — Ничего они сделать не смогут, эти гады под ногами. Ничего! Они хотели бы погрузить Россию во мрак. Но нет — ночь не наступит!
Он обнял студента. Притянул к себе. Антон был выше Леонида Борисовича.
— А ты молодец, сынок! Ты стал настоящим революционером и боевиком. Помнишь, у Шиллера: «Лишь час опасности — проверка для мужчины».
Пароход втягивался под створы разведенного моста, соединяющего Выборг с замком. Впереди лежали черно-синие воды Балтики.
В эти минуты Додаков, оставив сопровождающих в вестибюле, поднялся по мраморной лестнице на второй этаж, приказал адъютанту доложить о прибытии офицера из Санкт- Петербурга. Адъютант подобострастно распахнул дверь:
— Губернатор уже ждет! Он рад вас принять, господин полковник!
Барон Биргер Густав Самуэль фон Троиль был любезен до слащавости. Вышел из-за стола, приказал принести коньяк и кофе.
«Ишь, коньяком угощает!.. Хочет загладить вину за эту историю на дороге, — подумал Виталий Павлович. — Ну уж нет, ночь в вымерзшем вагоне я тебе не прощу...»
Додаков встал, открыл портфель и, свысока поглядев на барона, выложил перед ним украшенные печатями с двуглавым орлом бумаги:
— Господин губернатор, вот соответствующим образом оформленное требование о выдаче инженера Красина Леонида Борисова.
— Да, да... — рассеянно посмотрел на гербы и печати фон Троиль. — Все в полном порядке. — Барон ногой отодвинул от стола кресло, прижался к спинке его и, не скрывая насмешки, оглядел полковника: — Но инженера Красина Леонида Борисова у нас уже нет.
— Простите, не понял: как это нет?
— В соответствии с предписанием Императорского Финляндского, сената от 17 ноября 1906 года, по истечении тридцатидневного срока ареста, за неполучением вышеозначенных документов, — он показал на гербовые бумаги, — на законном основании сын надворного советника инженер Красин освобожден. Сегодня, в восемь часов утра.
— Как вы посмели! — взорвался Додаков. — Неслыханно! Срок истекает завтра!
— Весьма сожалею, полковник. Но у вас в Санкт-Петербурге ошиблись, видимо, в счете. В марте тридцать один день.
Додаков смотрел на губернатора ненавидящими глазами.
Но барон фон Троиль не боялся. Он знал, что там, в Гельсингфорсе, в сенате, им будут довольны.
