— Я вернусь.
Он улыбнулся и ушел.
Я закрыла дверь и села на пол.
— Дура. Вот дура! Он обиделся — это точно! — ругала я себя. — Хотя Энрике сказал, что вернется… Но когда? Он же не сказал, когда. Может, через час, а может, никогда… Идиотка!
В какой-то умной книге про женскую и мужскую психологию я читала, что у мужчин мозги выключаются перед сексом, а после работают четко и слаженно, как новый пылесос, а у женщин все наоборот: после секса ни одной четкой мысли, сплошная неразбериха в голове и эйфория.
Согласна, но мне от этого не легче.
Впервые за последние несколько лет мне захотелось хорошо поплакать, но слезы не приходили. Я сидела на полу и смотрела на порхающую занавеску балкона и кусок голубого неба, чувствуя себя маленькой девочкой, которая потерялась.
Вдруг меня бросило в жар. Реальность вернулась ко мне неожиданно, как удар битой по голове. Я вскочила на ноги, подбежала к постели и стала ее осматривать.
— Интересно, а где же презервативы? — Сердце заколотилось у меня в груди. — У не го вообще были презервативы? — Я схватила свою сумочку и вытряхнула содер жимое. Лучшие друзья девушек предательски лежали абсолютно нетронутыми.
— Черт! МЫ ЗАНИМАЛИСЬ СЕКСОМ БЕЗ НИХ?! Неужели я была настолько пьяна? Господи! Где были мои мозги?!
Я упала лицом в подушку.
Последний раз такое было со мной на третьем курсе института. В то время я была безумно влюблена в одного мальчишку, но, к моему удивлению и сожалению, он оказался девственником и совершенно не знал, как вести себя в постели с девушкой.
Естественно, что в той ситуации использование презерватива не представлялось возможным, а мы оба были на взводе. Что оставалось делать? Пришлось забыть о безопасности, за что потом я расплачивалась двумя неделями подозрений и угрызениями совести в ожидании месячных.
Тем не менее я решила, что в нынешней ситуации паниковать не стоит, надо просто успокоиться и вспомнить все. Он мог принести их с собой, а сейчас забрал, чтобы не быть свиньей. Я легла на спину и положила ноги на стену. Это моя любимая поза для размышлений.
— Надо просто спросить его, — думала я вслух. — Но как? Вдруг он не вернется вообще? И что же теперь, бегать за ним, разыскивать всюду? А вдруг он чем-то болен? Вот идиотка! — Я больно хлопнула себя ладонью по лбу.
Теперь уже слезы сами полились из глаз. В душе смешалось все: и желание его увидеть, и желание забыть, и страх, что подхватила какую-нибудь гадость, и мысли о беременности, которую я не планировала, особенно от малоизвестного мужчины, и чувство злости на себя и глупой вины перед Федором…
Словом, я лежала и ревела до тех пор, пока в дверь не постучали.
— Уходите! — крикнула я, думая, что опять пришла горничная.
— Анита, это я! — услышала я голос Энрике.
Я вскочила с кровати и побежала к двери.
— Ты что, плакала? — спросил он, разглядывая меня.
— Нет, — соврала я, вытирая слезы.
— Не обманывай, у тебя красные глаза. — Он развернул меня к себе и обнял.
Только сейчас я поняла, какой он высокий и сильный. Я стояла, прижавшись ухом к его груди, и слушала, как бьется его сердце.
На нем были чистая голубая рубашка и мои любимые белые брюки. От его кожи пахло свежестью, а подбородок был гладко выбрит, распущенные темные волосы щекотали мне лицо.
— Что это? — спросила я, указывая на пакет, который он принес с собой.
— О! Это сюрприз. — Он поцеловал меня в затылок и подошел к пакету. — Я буду готовить тебе завтрак. Кухня там? — Он указал на вход в маленькую кухоньку, в которую я даже еще ни разу ни зашла.
Я кивнула.
— Я уверен, что ты никогда не ела карибские блинчики. — Он начал доставать из пакета продукты.
— И чем же карибские блинчики отличаются от некарибских?
— Мы добавляем в тесто кокосовое молоко. Вот так.
Он налил в миску кокосовое молоко, добавил немного обычного и перемешал.
— Теперь добавим сахар. Вообще-то, я всегда использую сахарную пудру, но сойдет и простой сахар.
Энрике стал перемешивать ингредиенты, закусив кончик языка, а я таяла как горка сахарной пудры в молоке. Прислонившись спиной к стене, я слушала его болтовню, не веря, что это происходит со мной.
— А это кофе. Я сварю тебе самый вкусный кофе на свете по рецепту моей тетушки. Тетя Жозефина — самая лучшая тетка в мире!
— А каким был твой отец? — ни с того ни с сего спросила я и пожалела, потому что лицо Энрике стало мрачным.
— Отца я очень плохо помню, он бросил мать, когда мне не было шести, а мама умерла, когда мне было двенадцать.
— Прости, я не хотела…
— Мой отец — сын француза и индианки, а мать была чистокровной португалкой, красивой как богиня. Когда матери не стало, Жозефина стала заботиться обо мне.
Он протянул мне потертую фотографию. На нем была женщина лет пятидесяти, красивая полная негритянка, в бирюзовом бала хоне с вышитыми на груди цветами и лиловом тюрбане.
— А на тетушку ты явно не похож. Она и правда твоя тетя?
— Тебя смущает, что она чернокожая?
— Ну да.
— Она была женой брата моей матери. У них с мужем не было детей, и она с детства нянчила меня. И хотя мы не родные по крови, но я ее очень люблю. Характером своим я обязан именно ей. Ни один отец не воспитает так, как она.
Энрике поцеловал фото и спрятал в бумажник. Он убрал волосы в хвост и стал жарить блинчики. Потом сварил кофе и разлил по чашкам. Я наблюдала за происходящим, не веря своим глазам. У меня было полное ощущение того, что я снимаюсь в мыльной опере и вот-вот режиссер крикнет: «Стоп! Снято».
Мы присели за столик на балконе и приступили к завтраку. Аппетит и правда был звериный, особенно если учесть, что вкуснее блинчиков я не ела никогда в жизни, а кофе по рецепту тети Жозефины был просто бесподобен.
— Ты чем-то расстроена? — спросил Энрике.
— Нет, — ответила я, не зная, как начать разговор о презервативах.
— Я все вижу, не тяни, скажи сразу, особенно если дело во мне… — Он прищурил глаза.
— Все дело в том, что мы, кажется, не воспользовались презервативами, — сказала я, не глядя на него.
— Фу-ух, ну ты меня напугала, Анита! И это все? — удивился он.
— А что, по-твоему, этого мало для беспокойства?
— Тебе не нужно ни о чем беспокоиться, я все контролировал.
Я подавилась эмоциями, пыталась сдержаться, но не получилось.
— Как ты можешь быть уверен?! — вспылила я. — Сколько раз у нас это было? Пять, шесть или десять? Я лично не помню.
— Успокойся, я не стал бы…
— Да, да, знаю я! Меня через три дня здесь не будет, поэтому можешь говорить что угодно. Я всего лишь туристка, скоро ты вообще забудешь, как меня звали!
Его лицо вдруг стало серьезным.
— Ты не права.
Я махнула рукой.
— У тебя нет оснований говорить мне это. Я не сплю с каждой встречной смазливой бабенкой. — Он бросил салфетку, вышел с балкона и направился к двери. — И еще, — он обернулся, — можешь не сомневаться, я ничем не болен. Знаешь, я думал, что мы занимались любовью, а это не должно было быть так: потрахались и разбежались… — Энрике задержался на пороге. — Мне казалось, ты особенная, а ты… такая же, как все.
Он хлопнул дверью так, что все мысли в моей голове обрушились, как осколки битого стекла. Наступил душевный паралич.
Сейчас я не понимала что происходит. Мне казалось, что если в ближайшие десять минут что-нибудь произойдет, то голова у меня просто взорвется. Перед глазами пронеслось слайд-шоу последних трех дней, а в ушах звенели последние слова Энрике.
В один момент я поняла, что готова ради этого мужчины на многое. И в первую очередь готова наступить на горло своей гордости. Это не важно, что через несколько дней сказка закончится, потому что эта сказка гораздо более правдива, чем та жизнь, которую я вела раньше. Сейчас все ценности, над которыми я так тряслась в последние годы, стали ничтожными, все цели потеряли свою актуальность.
Я понимала, что для меня важны только эти несколько дней здесь. Важны больше, чем целая жизнь до этого, даже если потом в моей жизни больше ничего не произойдет. Важно только то, что сейчас. Коряво, но, надеюсь, понятно, что я хотела сказать.
Я сидела на полу своего белоснежного балкона, обращенного к морю, и слезы текли по моим щекам. Мне показалось, что до этого момента я не жила и не чувствовала вовсе, а теперь словно прошла анестезия, и я почувствовала боль, и мне она доставляла удовольствие. Вот потешились бы коллеги с работы, видя, как «снежная королева» рыдает словно школьница, схватившись за сердце. Упоение жалостью к себе продолжалось еще минут десять, после чего я решительно встала. Что мне всегда нравилось в себе и бесило одновременно, так это то, что у меня никогда не хватало терпения как следует пострадать.
Это как-то не по-женски. То ли дело посидеть взаперти три-четыре дня, пожаловаться подругам… а я пару часиков пострадаю, поужинаю и спать, а наутро в голове всплывает все тот же вопрос: «А что, собственно, такого трагичного произошло?»
Едва случалось то, от чего мне хотелось лезть на стену, как на смену отчаянию всегда приходило желание драться до последнего.
В голове появляется целая вереница вариантов ответа на вопрос «что делать?», и единственное, что требуется, — выбрать тот, что отвечает банальному, но верному правилу — «цена—качество».
