— Правильно говорит, — недовольно пожимает плечами тот. — Пусть домой едут, в Чечню.
— Да вы что? — возмущается вторая. — Это же противоречит Конституции!
— Правда? — хмыкает милиционер. — Не знаю, не читал.
Девчонки принимаются тараторить громко и возмущенно, прямо в ухо, и Валентина совсем перестает слышать того, внизу. Видит, что он активно открывает рот, вслед его словам идет одобрительный мощный гул, но саму речь разобрать не может.
Наконец раздосадованные девчонки уходят, милиционеры облегченно вздыхают, и снова во влажных тяжелых сумерках прорезается голос:
— Наш брат, мученик веры, вышел один на один против банды инородцев-поработителей и принял священную битву. За сестер, за матерей. За святую нашу Русь. В сражении с иноверцами он потерял правую руку, но продолжал биться дальше! Он победил, но героя заточили в тюрьму, потому что в стране правит еврейский бог. Вместо славы и почестей его кормят баландой. Скоро суд над героем. Это будет неправедное судилище, это будет глумление над нашей верой, над святой Русью. Поддержим нашего брата Ивана! Покажем всему миру, что мы — сила. Славянское братство встает с колен, превращаясь в грозное воинство.
В голове Валентины отчаянно бухает и шумит, колко дрожат кончики пальцев, дергаются, не повинуясь, губы.
«Это же он про Ванечку! — понимает она. — Ванечка потерял руку, и его будут судить. Значит, все эти люди за него? Значит, и они знают, что он не виноват?»
Оттолкнувшись от шершавого камня, женщина бросается к спуску. Она должна быть с ними, там, внизу!
Валентина торопится, проскакивая мокрые ступеньки, поскальзывается, падает, больно ударившись коленом об острое гранитное ребро, вскакивает.
Проповедь уже закончилась. Факельщики, разорвав круг, разбились на отдельные группки. То один, то другой подходят к бородачу, говорят, верно, что-то важное и приятное. Бородатый покровительственно хлопает их по плечам, обнимает. И Валентина вдруг робеет: как она подойдет? что скажет?
«Давай, давай! — говорит она себе. — Раз он так хорошо высказался про Ванечку, значит, может помочь! Не зря же их так охраняет милиция! Наверное, это какие-то важные люди. Может быть, начальство. А их странные одежды и все это действо… Милиционер сказал, мэрия разрешила, значит, так надо! И они — за Ванечку!»
Вот почему ее так тянуло сюда!
Прижавшись спиной к холодным камням стены, женщина ждет, пока иссякнет поток желающих приложиться к телу вождя. Люди постепенно расходятся. Бородач облачается поверх рубахи в длиннополое пальто, натягивает вязаную шапку, кивает покорно дожидающейся свите и направляется к лестнице. Уходит?
— Стойте, — просит Валентина и бросается следом.
Если б он не остановился наверху лестницы, возле милиционеров, она б его не догнала, потому что парни, шедшие за ним, все время старательно и умело оттесняли ее обратно вниз…
— Спасибо, братья, — пожал бородач руки улыбающимся стражам порядка. — С праздником!
— Извините, — легонько дергает его за рукав Валентина, — извините…
Он слегка поворачивает голову через плечо.
— Отходите, женщина, не мешайте, — грубо цепляет ее за плечо давешний коротышка лейтенант.
— Не трогайте меня! — неожиданно громко кричит Валентина, выворачиваясь из цепкого захвата.
— Что такое? — вальяжно поворачивается бородатый.
— Извините! — она ухватывает его за рукав. — Я — мать!
— А я — отец! — хмыкает кто-то сзади.
— Я мать Вани Баязитова, — торопится Валентина. — Который в тюрьме, у которого руку…
Бородатый недоуменно смотрит на нее как на полоумную и, брезгливо отцепив пальцы женщины от собственного рукава, шагает в сторону.
— Постойте, — она пытается преградить ему дорогу, — вы же сами говорили, один против банды…
— Парни, чего стоим? — надменно спрашивает у милиционеров спутник бородатого, тот, кто раньше дудел в рог. — Чего ждем?
Два лейтенанта подхватывают Валентину под руки и, одним движением приподняв над землей, отбрасывают к парапету.
— Постойте! — уже плохо соображая, что делает, кричит Валентина. — Ванечка не виноват! Он сестру защищал и Бимку!
Впрочем, бородатый со свитой ее уже не слышит.
— А вы что, правда мать этого убийцы? — выросла перед ней дама с огромным доберманом на поводке.
— Какого убийцы? — понимая и тоскуя от этого понимания, переспрашивает Валентина.
— Который девочку убил!
Доберман сонно взглянув на Валентину, широко зевает, обнажив громадные белые клыки.
— Ваня не виноват! — шепчет она, не в силах отвести глаз от страшной пасти.
— Конечно, не виноват, — зло ухмыляется дама. — Яблоко от яблони… Мать в шабашах участвует, сын убивает. Я бы вас вместе судила!
— Да расстреливать таких надо! — влезает мужчина в кожаной кепке, и Валентина вдруг видит, что вокруг них образовалась довольно внушительная кучка народа.
— Сегодня они кавказцев бьют, завтра на своих пойдут!
— Да они и сегодня кого-нибудь замочат! Видали, все стриженные и в ботинках для драки. Их тут накрутили, сейчас попадись кто под руку!
— А и попадаться не надо, сами найдут.
— Вы что, народ, это же не скинхеды, это — язычники, они только языком болтать могут! — выкрикивает щуплый паренек.
— Одна малина! Слыхали, что ихний жрец говорил? Кровью, говорит, надо смывать заразу с нашей земли!
— Да это он образно.
— Ничего не образно, они с фашистами давно в одну дуду дуют. У них теперь обряд посвящения такой — через кровь. Пока инородца не замочишь, в секту к язычникам не принимают. Инициация называется.
— А власти куда смотрят?
— Вы что не видели, как их милиция сегодня охраняла? И ни одного рядового, сплошь офицеры!
— Да власти просто выгодно, вот и потворствует.
— Чего выгодно, чтоб убийства были? Вы уж совсем!
— Конечно! Живем все хреновей и хреновей, кто-то же в этом виноват? Вот власти нам и подставляют виноватого, чтоб пар выпускали.
— Точно! Сволочи! Фашисты!
— Бог к терпимости призвал, — тонко и возвышенно провозглашает какой-то тщедушный дедок. — Учил, что все люди — братья, а тут нашу истинную веру попирают…
— Это что за митинг? — возникают за спинами спорящей толпы два огромных плечистых парня. — Кого это вы тут фашистами называете? Нас? А ну, смотри мне в глаза! — разворачивает один из них особо разгоряченного спором мужчину в кожаной кепке. — Я — фашист?
Мужчина вжимает голову в плечи и выскальзывает из толпы, за ним, поддергивая собаку, ушмыгивает дама с доберманом. Народ стремительно рассасывается, будто тает.
— Это ты тут про Бога и веру разорялся? — Один из парней хватает за куртку пытающегося улизнуть дедульку. — Говоришь, твой бог терпимости учил? Крест носишь?
— Ношу, — испуганно кивает дедок, инстинктивно прикрывая шею.
— А ну-ка!
Парень запускает руку под шарф старичка, с силой дергает, показывая не успевшим уйти и теперь уже застывшим от страха людям цепочку с болтающимся на весу крестиком.
— Крест жидовский, с трупом бога, — громко и торжественно начинает он, закручивая цепочку на толстый палец, —
При последних словах этого жуткого и мрачного, как кажется Валентине, стихотворения парень разматывает цепочку обратно. Бросает крест себе под ноги на блестящую гранитную плитку набережной и весело припечатывает каблуком. Для пущей уверенности лихо подпрыгивает и опускает тяжелый ботинок на крестик еще раз.
— А ну, кыш отсюда, морды еврейские! — грозно шикает второй здоровяк. — Все по домам! И чтоб носа не высовывали, пока не разрешим!
Замершая в оцепенении публика, с готовностью повинуясь приказу, тут же порскает в стороны.
— А ты, тетка, чего застыла? — обращается к Валентине декламатор. — Брысь!
Когда Валентина добежала до Дворцового моста и оглянулась на Стрелку, оказалось, что на просторном, радостно освещенном новогодней радугой полукруге нет ни души. Даже теней только что гомонившего народа не осталось. Пустынно, диковато, особенно от разноцветных огней, скачущих сквозь серую морось.
Получается, что помочь им с Ванечкой некому. Родной отец от него отказался, бывший муж помочь не захотел, и даже эти, братья, или кто они там, тоже отреклись. Одна надежда на суд. Но Алик сказал, что Ванечка получит высшую меру. Если это не расстрел, значит, пожизненная тюрьма?
Что же делать? Что? — как больная лошадь, мотает головой Валентина. Как заставить суд поверить, что Ванечка не виноват?
— Прости, сыночка, — всхлипывает она. — Все из-за меня, непутевой. Свою жизнь не сумела устроить и твою переломала. Что ж нам делать, Ванечка? Одни мы на всем белом свете, ни помощников, ни заступников… Господи, хоть Ты помоги нам!
И словно отвечая на ее мольбу, совсем рядом что-то глухо грохнуло, и небо взорвалось тремя сверкающими белыми вспышками. Серебряные звезды, искрясь и мерцая, взмыли в густую фиолетовую вышину и растворились в недосягаемой для глаза темной прорве. Прозвучал новый залп, небо расцвело холодным розовым сиянием, и вслед отголоскам канонады, перекрывая ее, по Неве прокатилось восторженное и многоголосое «ура».
Салютовали где-то совсем рядом, за университетом, скорее всего, с набережной напротив Манежа Кадетского корпуса.
Синие, зеленые, золотые и снова серебряные и розовые звезды, сменяя друг друга, колотились о небесный свод и с уютным шелестом опадали прямо в чернильную стынь равнодушной реки.
Город уже вовсю праздновал наступление Нового года.
