го. Ситуация акай. Любой ход самоубийственен. И оттого запрещен. Отвянь, Вавилов… Мы выходим. Тебе дальше.
Вавилов умел быть спокойным. Он знал, что во что бы то ни стало, всегда нужно быть спокойным. В любой ситуации. Какого черта он сел в этот троллейбус? Что его сюда занесло?
А занесло его сюда — Вавилов теперь знал это точно — именно из-за этого бомжа с нарисованными глазами. И не для того занесло чтобы дать этому бомжу вот просто так уйти.
— Эй погодите, — осипшим вдруг голосом окликнул выходящую троицу Вавилов.
— Чего надо, чувак? — обернулась к нему Маркиза.
— Я с вами.
— Он нам нужен? — осведомилась Маркиза у Лекова.
— Ну если бабки есть?
— Слышь, чувак, у тебя бабки есть?
— Как-нибудь, — буркнул Вавилов.
— Ну пошли, — лениво согласился бомж.
Маркизе по барабану, а Лекову по фигу. Как всегда. А мне — нет. Что я здесь делаю?
Огурец положил ладонь на поручень и снова его дернуло током. Да так, что ногти на ногах зазвенели. Причем, каждый на свой лад и очень отстроенно. Большой палец левой — До. Мизинец правой — Си. В общем — в гамме держались. И то хорошо. А чтобы совсем было хорошо, надо, чтобы совсем было хорошо. Как Маркизе и Лекову. И этому мажору. Кстати, что за мажор? Маркиза, вроде, его знает?
— Ну слушай, Огурец, харэ топтаться, порыли в твои номера или как? Василек совсем утухает, а я жрать хочу как не знаю кто, ну. давай, Огурец, я не понимаю, а?..
— С нами- нами-нами….
— Что?
— ами-ами-ми-и…
— Чего?!
— Да ты идешь с нами, мужик, или где?!
Вавилов открыл глаза. Ничего себе, ситуация. Заснул в сраном московском троллейбусе с какой-то гопотой. Сегодня вечером с мэром будет встреча, рассажу, ухохочется. Да нет, не поверит. Ладно. Проехали.
— Проехали! Идешь или нет?
— Иду.
Я ли не московский стиляга? Я ли не тот, кто шарил по стриту с коком, я ли не тот, кто слушал Мишу Генерсона, беспалого, я ли не тащился от Володи Терлецкого со «Звездной пылью», а Козла, великого Козла, я ли не перся от него? Я ли не шатался по «Броду», что мне эти обсосы?
— Иду.
Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху — небо. Справа — за Гумом невдалеке — Главпочтампт… Там, дальше, Тверская. Горького, то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?
— Ну ты чего там застрял?
Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так… Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.
А я — я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.
— А мужик-то с причудами, — громко сказал Огурец. — Откуда такого выкопали? Смотрите, только в номер не тащит ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.
— Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, — сказал Леков. Понял, козел? Эй ты, дядя!
Вавилов обернулся.
— Ты ко мне?
— К тебе. А к кому еще?
— Пойдешь с нами?
Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной Площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.
«Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь… Дождался…».
— Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что — номер 812. Подтягивайся.
Гопники повернулись и побрели к «России».
Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Аллюминиевую. Со вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.
— Эк тебя пари, эк тебя колбасит, как я погляжу, — заметил Леков. — Ты расслабься, легче станет.
Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
— Глотни.
На вкус во фляжке была обычная чача. Причем, не лучшей перегонки.
— Нравится.
Нарисованные глаза так и буравят.
— Ничего, — уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
— Не вовремя выпитая вторая портит первую.
Владимир Владимирович глотнул еще.
— Хорошо теперь?
— Нормально.
Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
«Что со мной?» — мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало — Вавилов знал об этом — следовало обдумать.
Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.
Начищенный, да что там, начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг сапог ударил о брусчатку — бах! Карабин — стояком на ладони — как учили. Сколько гоняли их на плацу, камушек на конец ствола — ать-два, чтобы не упал, ать — два, чтобы не споткнулся и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!..
Юра Мишунин печатал шаг. Карабин на ладони. Выправка — как учили. Сам кого хочешь теперь научит. Почетный караул — бац, бац, бум. Это вам не хрен моржовый. Шли бы вы все… Со своим почетным. До дембеля всего тридцать восемь дней, до свободы — всего ничего. Перетерпим. Главное — не думать об этом ебаном почетном карауле. Главное — делать все так, как учили.
А в голове — что у меня в голове — хрен вам. Не скажу! «Кобелиная Любовь» у меня в голове. Леков у меня в голове. Какой классный пацан был! Жалко, умер рано. А песни клевые писал. «Кобелиная любовь»…. О-о-о!..
Карабин на ладони, шаг — как надо, до дембеля всего-ничего.
Ат-два, ать-два, ать-два…
— Меня пригласили. Меня пригласили!.. On a invit* moi. Et c`est pourqoi que je suis ici.
— Mais qui sont ces gens-l*? Quel horribles sont ces visages, ces museaux, ces mufles!.. Et encore, moi, je comprends que je suis jeune… Се gar*on! Il me semble qu'il s'appelle Ogour*ts….
— Ну я Ог-гурец, — вяло ответил Огурцов. — А можно по-русски?
— Можно, — сказала Анна. — Конечно можно, — Mon Dieu!
— Вы такая красивая… хоть и старая. Нет, я… — Огурцов безуспешно пытался справиться со сложным силлогизмом. — Я думал, Вы покончили с собой.
— Mon Dieu! Suis-je ressemble * une femme qui s'est suicid*e?
— Но я же читал, проходил.
— En une de ces *coles pour b*tes?
— Да, именно там. А где еще я мог бы Вас проходить.
— Apprendre?
Ну и манера выражаться, подумала Анна. — Полная нечувствительность к языку. Или нарочитость?
— Нет.
— Pourqoi?
— Потому что я не умер.
— Mais moi, est-ce que tu a decid* vraiment que je suis morte?
— Нет, никогда.
