остальное — лето…»
Услышав это, Кублашвили поежился. Ну и климат! Трудновато придется после благодатного Кавказа.
Но из штаба пограничных войск поступило распоряжение изменить маршрут следования. На Сахалин Кублашвили не попал. Его вместе с Витькой Судаковым и еще несколькими десятками новобранцев направили во Владивосток.
По дороге с вокзала в свою часть они на несколько минут остановились у высокой колонны с моделью трехмачтового парусника наверху. Бронзовый матрос высоко поднял руку, приветствуя всех, приехавших в этот край рыбаков, моряков и пограничников.
Прищурившись, рассматривал Кублашвили колонну. Чуть шевеля губами, внимательно прочитал сияющие золотом ленинские слова на постаменте: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский!».
На учебном пункте все было непривычно и ново. Армейская баня, неприхотливый обед, строгие команды командиров.
Впервые в жизни надел Кублашвили военное обмундирование, новенькую с синим околышем зеленую фуражку. У большого зеркала, стоявшего в коридоре казармы, вертелся Судаков. Кублашвили подошел к зеркалу и… не узнал себя. На него смотрел угловатый красноармеец. Гимнастерка топорщилась на спине. Сбились в кучу складки под ремнем…
Кублашвили смотрел на свое отражение и не нравился себе. Говорят, форма красит человека, но его она совсем не красила.
«Ну и неказистый, ну и несуразный вид! И почему вон у тех старослужащих обмундирование стираное-перестираное, выцветшее, а носят они его — смотреть любо-дорого! А я…»
Не успел Кублашвили отвернуться от зеркала — откуда ни возьмись сержант. Роста он был гвардейского. Лицо широкое, с тяжелым подбородком. Голос громоподобный. Как гаркнет «Р-равняйсь!» — будто дивизия перед ним выстроена на плацу, а не отделение.
Кублашвили расправил плечи, вытянулся в струнку. А Витька Судаков, растерявшись, сдернул с головы фуражку и выпалил:
— Здрасьте!
Против ожидания, сержант не разнес допустившего оплошность новичка, а мягко заметил:
— И как это вас угораздило фуражку снять? Забывайте про «гражданку», товарищ Судаков, и побыстрее перестраивайтесь. И кстати, портянку спрячьте, незачем ей из голенища выглядывать.
Кублашвили понимал, что не только его незадачливому товарищу, но и ему самому нужно перестраиваться на военный лад. Но не так-то это просто. Робость, неуверенность — чувства, столь естественные для новобранца, — не оставляли Кублашвили. Трудным вначале казался размеренный распорядок учебного пункта. Трудно было привыкнуть к воинским порядкам, дисциплине. Пришлось отвыкать от мысли «хочу», «не хочу». Осталось одно: «надо».
Он учился ходить строевым шагом, учился отдавать честь, учился одеваться так, как того требует армейский устав.
Кублашвили старался изо всех-сил, но не все у него гладко получалось. То постель плохо заправил, то в тумбочке непорядок, то подворотничок криво подшил.
А бывало, в горячке тревоги хватал чужую винтовку или что-нибудь забывал. Ну как тут не забыть, когда невероятно много снаряжения оказалось у солдата! Винтовка, противогаз, набитые патронами подсумки, гранаты, малая саперная лопата, вещевой мешок, фляга…
2
На первых порах донимала строевая подготовка. Тошно было заниматься шагистикой (Нале-во! Направо! Кру-гом), когда, что ни день, известия одно горше другого. Всего год с небольшим длится война, а сколько потеряно! Украина. Белоруссия. Прибалтика. Молдавия… Гитлеровцы у предгорий Кавказа, вот-вот дотянутся до Волги…
«На фронте мое место, а не здесь, — твердо решил Кублашвили, но ни с кем не делился своими мыслями. Он понимал, что на передовой нужны люди подготовленные, могущие противостоять врагу. — А пока что (самому себе можно признаться) — слабак я. Мало что знаю и умею. Вот подучусь и подам рапорт. Не имеют права удерживать…»
На занятиях по тактике Кублашвили старательно повторял все движения сержанта. Приседал за кустом, когда, маскируясь, приседал сержант. Ползал на животе по жухлой траве, видя перед собой блестящие косячки на его каблуках. Лежа на левом боку, окапывался, вгрызался в землю, стараясь не отстать от своего учителя.
Сержант редко хвалил, чаще подстегивал, повторяя: «Не жалейте пота, ребята! Еще Суворов говорил: тяжело в учении — легко в бою».
Времени на подготовку новобранцев отведено было в обрез, программа обучения обширная. Кублашвили так уставал, что как мертвый валился на койку. Не успеет ноги положить, а голова уже спит. И только вроде бы лег, а тут на тебе — тревога!
Все тревоги неожиданны, внезапны. Внезапна и эта. Учебная не учебная, а вскакивай. Горохом стучат сапоги. Мгновенно пустеет ружейная пирамида. Пулей вылетаешь из казармы во двор. Кромешная тьма. Ни зги не видать. Но постепенно глаза привыкают и занимаешь свое место в строю. Уже тут торопливо застегиваешь пуговицы, крючки, туже затягиваешь ремни… «По порядку номеров рассчитайсь! На-право! Р-разойдись!»
А чаще марш-бросок на несколько километров. С полной выкладкой. В дождь. В туман…
Каждый раз после тревоги Кублашвили, будто по заказу, видел один и тот же сон. Он на огневом рубеже. Впереди зеленая мишень: солдат в рогатой каске. Но едва Кублашвили прицеливался из винтовки, как фашист ухмылялся и — удивительное дело! — по-русски да еще налегая на «а», выкрикивал: «Попади, попробуй попади! Сдавайся! Москва капут!»
Стиснув зубы и затаив дыхание, Кублашвили нажимает на спуск, но выстрела нет. «Ну что, попал?» Гитлеровец уже не ухмыляется, а хохочет сатанински зло, с издевкой.
И всегда на этом месте сон обрывался.
— Подъем!
Кублашвили вздрагивает и просыпается. Кричит дневальный.
Спать — смерть как охота. Веки словно свинцом налиты. Эх, кажется, ничего бы не пожалел, чтобы дали еще хоть немножко полежать! Но об этом и мечтать нечего. Да-а, не дома, не понежишься…
Вроде бы недолго пробыл Кублашвили на учебном пункте, но научился многим воинским премудростям. Ползать по-пластунски. Окапываться. Маскироваться.
Стрелять. Метать гранаты… Короче говоря, почувствовал себя солдатом. Пусть еще необстрелянным, но все же солдатом.
Строй колыхался плавно, ритмично. Сотни ног дружно печатали шаг. Закрой на миг глаза — и, кажется, будто шагает один гигант в огромнейших сапогах.
Плечом к плечу с товарищами вышел Кублашвили на отрядный плац. Навсегда в памяти остался ясный, солнечный день, когда принял он военную присягу.
Замерли четкие прямоугольники учебных застав. Было торжественно и сурово. И словно подхватила, понесла Варлама теплая волна, когда давал клятву на верность своему народу, своей Родине.
Старенькая, дребезжащая полуторка, утомленно фыркнув мотором, остановилась у ворот с красными звездами на створках.
— Приехали! — радостно выкрикнул Судаков. — Вот она, наша застава! — и первым спрыгнул из кузова на землю. Вслед за ним Кублашвили.
Неподалеку неумолчно и грозно гудел, укал океан. Бездонно глубокий, неспокойный. Ветер, тугой и равномерный океанский ветер, задевая острые гребешки волн, доносил лекарственный запах гниющих на песчаной отмели водорослей. Побуревшие, постоянно влажные, они тянулись узкой полоской до потемневших свай причала и дальше, вдоль кромки берега.
Серо-зеленые, увенчанные пенными гребнями волны набегали с грохотом и шипением и, шурша галькой, завихряясь, недовольно откатывались назад.
Сказочно синел далекий горизонт. Там, в туманной дымке, океан поднимался все выше и выше, казалось, сливался с небом.
Кублашвили охватило чувство подавленности, сердце тоскливо сжалось. Невысокие, приземистые домики заставы и ажурная наблюдательная вышка показались ему маленькими, беззащитными на этом безлюдном берегу, открытом всем штормам.
И далеко же занесло его! Никогда не думал не гадал побывать здесь, на самом краю советской земли.
Успешно втягивались первогодки в пограничную службу, вот только кое у кого с физподготовкой не ладилось. А от нее никуда не денешься. Спорт в армии — дело обязательное. Хочешь не хочешь, а занимайся. Но заниматься ох как тяжело!
Один через спортивного коня никак не перемахнет, другой на полосу препятствий со страхом посматривает… Двухметровый ров. За ним натянутая крест-накрест на колышках проволока. Требуется проползти под ней, тесно прижимаясь к земле. Дальше — высоченный забор, крутые проходы лабиринта, разрушенная лестница.
Полоса препятствий — всего каких-то две сотни метров. Небольшое, совсем пустячное расстояние, а попробуй-ка сноровисто, уверенно одолеть все эти лабиринты, траншеи, лестницы, стенки.
Тогда-то и появилась заметка в стенгазете про Судакова. Мол, из нового пополнения он на последнем месте по всем показателям: по огневой, по физподготовке, по строевой… И карикатура с подписью: «Виктор Судаков в морозоустойчивых трусах». Это из-за того, что холодной воды Судаков боялся, не хотел, как все, до пояса умываться.
Вся застава со смеху покатывалась. Вот Судаков так Судаков! Без году неделю служит, а уже отличился, в газету угодил.
Вечером, проходя мимо беседки, Кублашвили случайно услышал разговор двух старослужащих.
— …От того Судакова толку мало, — недовольно сказал один. — Солдат из него, что из козла балерина. Вот сегодня, к примеру, номер был. Копаюсь я в рации, контакты зачищаю, а тут подходит он, сопит над ухом. «Чего стоишь? — спрашиваю. — Лучше помог бы помехи устранить». — «Что делать надо, товарищ ефрейтор?» — «А ты фуражкой у антенны помаши, вот и все».
Принялся он фуражкой помехи отгонять. До тех пор отгонял, пока я не рассмеялся. Тогда только этот мудрец раскумекал, что разыграли его… В технике ни бе, ни ме, а на язык очень даже острый. Самые, говорит, лучшие команды: «перекур», «разойдись», «обед» и «отбой»…
— Да-а, ничего не скажешь, язык у него хорошо подвешен, — согласился другой. — А помнишь, в прошлом году тоже нашелся под стать Судакову. Сморчок, из-за стола не видно, а придумал: «Люблю всего три слова я: «кино», «отбой», «столовая». В рифму сочинил. Поэт…
Неприятно стало Кублашвили, словно речь шла о нем. А вообще-то, зачем самого себя успокаивать? Сегодня Судакова пропесочили за отставание, а завтра за него возьмутся. И ему по физподготовке хвастаться нечем, невелики успехи.
Сам не заметил, как очутился в спортгородке. Прислонившись спиной к столбу, задумался. Еще подростком в колхозе на чайной плантации работал и от других не отставал. На шахту поступил — хвалили. А тут…
Скрипнув зубами от обиды и злости на самого себя, ухватился за перекладину. «Ну погоди, укрощу тебя! Всем докажу, всем!»
Подтянулся раз, другой, третий… Шестой до конца не довел, тяжело спрыгнул на землю.
«Уф! Ну и работенка!» — вытер рукавом мокрый лоб и отчаянно махнул рукой: куда, мол, мне! И в эту минуту услышал знакомый хрипловатый бас:
— Маловато, совсем маловато!
«Старшина! Как это он так незаметно подошел?» Кублашвили покраснел от смущения.
Да, то был старшина заставы. Никогда не скажешь, что ему сорок да еще, как говорил он сам, с большим гаком. Глаза молодые, весь он сам энергичный, подвижный, ловкий.
