Первыми из советских людей встречают иностранцев пограничники, и эта встреча должна оставить у гостей хорошее впечатление.
Третье купе… Четвертое… Восьмое…
— Пограничный наряд. Прошу предъявить документы.
В купе были две женщины. Щуплая, лет за семьдесят, старушка с потемневшим морщинистым лицом, и молодая, ослепительно красивая. Строгий темно-синий дорожный костюм еще более подчеркивал ее привлекательность.
«Славная девушка!» — подумал Кублашвили, чувствуя к ней невольную симпатию.
Старушка оказалась на редкость словоохотливой. Пока проверяли ее документы, она успела рассказать, что родилась в деревушке под Гомелем, что сам Гомель казался ей чуть ли не на краю света и она, в ту пору совсем темная и невежественная, допытывалась у бродячего коробейника: «А за Гомелем люди есць?»
Рассказала и о том, что задолго до революции, спасаясь от беспросветной нужды, уехала на заработки в Канаду. Работала по шестнадцать часов в сутки, не щадя себя, в поте лица, но счастья на чужбине так и не нашла. Теперь вот, похоронив мужа, решила вернуться в родные края. Младшая сестра тут есть, племянники… «Умру, то хоть среди своих…»
— Вам еще жить да жить, — сказал Кублашвили. — Тем более, что за Гомелем, как видите, люди есць.
Старушка покатилась со смеху, вытирая выступившие на глазах слезы.
Спутница ее, казалось, не понимающая ни единого слова и до этого с любопытством поглядывающая то на пограничников, то на старушку, тоже рассмеялась. Смех у нее был мелодичный, подобно колокольчику, и Кублашвили подивился, как щедро наделила природа одного человека.
Порывшись в модной кожаной сумочке, девушка достала документы и протянула их старшине. Сделала она это с такой милой, подкупающей улыбкой, что у Кублашвили замерло сердце. Красота девушки очаровывала, давала ей волшебную власть.
Кублашвили раскрыл паспорт. На снимке девушка выглядела, пожалуй, еще очаровательней.
«Эх, попросить бы у нее фотографию!» — мелькнула дурашливая мысль. И почему-то совершенно некстати вспомнился Витька Судаков с его цветными открытками кинозвезд.
Кублашвили уже собрался было вернуть паспорт, но тут одна деталь привлекла его внимание: почему это, пусть едва заметно, на доли миллиметра, не совпадают линии печати, скрепляющей фотографию?
Солдат-первогодок, сопровождавший его, нетерпеливо кашлянул: давай, мол, старшина, поторапливайся! Околдовала, что ли, тебя красотка?
Да, сомнения рассеялись, линии печати не совпадали. Фото наклеено на чужой паспорт.
Теперь Кублашвили уже по-иному смотрел на девушку, в его глазах она многое утратила, как-то потускнела. Какая бы ни раскрасавица, а верить тебе — не верю. Честные люди чужими документами не пользуются. Никуда дальше ты не поедешь, в общем, приехала.
2
Сменившись с дежурства, Кублашвили медленно шел вдоль железнодорожного полотна. Мысли все время возвращались к девушке с чужим паспортом. Ну зачем, с какой целью пыталась она проникнуть в Советский Союз? Прельстили ли ее лавры Мата Хари, легендарной шпионки, что в годы первой мировой войны работала на немецкую разведку, или что-то другое заставило?
И все же, несмотря ни на что, жаль ее. Каких-то девятнадцать лет от роду, а уже вступила на путь коварства и обмана.
Раздумывая о ночном происшествии, Кублашвили увидел дородного — поперек себя шире — повара в белоснежном халате и таком же колпаке. Он неуклюже сполз с тендера и, низко опустив голову, потащился, держа на плече корзину с антрацитом.
Толстяк пыхтел, то и дело вытирал колпаком обильный пот со лба. Жирный подбородок, грудь, живот колыхались, как тесто.
Кублашвили усмехнулся. Пропуская повара мимо себя, он прислонился спиной к исчерканному мелом товарному вагону, потом перебрался через площадку цистерны и зашагал по шпалам.
Знакомый машинист, выглянув из кабины ремонтной летучки, поздоровался, вскинув два пальца к лакированному козырьку форменной фуражки. На соседнем пути грузчики с грохотом открыли обитую по углам железными полосами дверь пульмана.
Кублашвили остановился, отсутствующим взглядом посмотрел на них и двинулся дальше.
Не давало покоя смутное, неопределенное предположение, но старшина отгонял его прочь.
«Ерунда, это уж я чересчур! Сменился и иди отдыхать, не ищи приключений на свою голову. Если на то пошло, вагон уже досматривали…»
Но мысли, как назойливые мухи, не отставали, снова и снова возвращались к повару.
«Отмахнуться надумал, словно заядлый бюрократ рассуждаешь! — рассердился на себя Кублашвили. — Работа от сих до сих, а дальше, выходит, хоть трава не расти? Сменился… Досматривали… А почему он сам тащит антрацит? Помощника, что ли, у него нет? Или специальное упражнение придумал, похудеть хочет? Вон какое брюхо отрастил…»
Кублашвили хорошо знал свой неукротимый характер, знал, что не успокоится, пока не освободится от терзавшего его сомнения. И он чуть ли не бегом вернулся обратно.
Вагон-ресторан стоял особняком, на запасном пути. Кублашвили открыл своим ключом тамбур и, затаив дыхание, замер у двери. Минуту-другую звучала эстрадная музыка, затем кто-то негромко произнес:
— Внимание! Внимание! Говорит подпольная радиостанция… Сегодня мы…
Кублашвили поморщился.
«Снова подает голос «Свободная Россия» или «Новый Афон». Ну и негодяи собрались на этих радиостанциях! Пробу ставить негде! Окопались в Западной Германии либо в Окинаве, а называют себя подпольщиками. Дешевый трюк, рассчитанный на простаков…»
Повар, сгорбившийся у нарядного «Телефункена»; повернул голову на скрип двери и, смешавшись, поспешил переключить программу. Снова послышалась бравурная музыка.
— Киев никак не поймаю, — сказал, жалко улыбнувшись. — Родился я там, тянет… А они, черти полосатые, вклиниваются…
«Слышал, что тебя тянет», — подумал Кублашвили, прикрывая дверь.
Повар, быстро оправившись от смущения, расплылся в добродушной улыбке. Будто пришел самый желанный гость. Выключив приемник, пошел навстречу, широко расставив руки.
— Кстати, весьма кстати, старшина! — преувеличенно радостно сказал, сверкая золотыми зубами. — Как раз время завтракать. Нет-нет, никаких возражений! Тут я хозяин и буду командовать парадом!
— Одну минуточку! — сухо прервал Кублашвили. — Я хотел бы уточнить…
— Что угодно, только не натощак! — замахал пухлыми руками повар и, встряхнув скатерть, с несвойственной для его комплекции живостью достал из буфета вилки, рюмки… И все с шумной показной сердечностью. — Такого шашлыка по-карски, как у меня, не найдешь ни в одном ресторане от Москвы до Берлина! — улыбаясь всем своим лоснящимся лицом, оживленно говорил он. — Дядя Митя в курсе дела! Не хочу хвастать, но это факт. А против факта не попрешь. И позавтракаем мы сейчас на высшем уровне, как в лучших, хе-хе-хе, домах Филадельфии, — и подмигнул с развеселым видом. — Знаешь, дорогуша, — с обезоруживающей улыбкой перешел он на «ты», — как говорят на Украине: як ковбаса та чарка, то и минеться сварка. Ссориться нам не из-за чего, а если поговорить пришел — пожалуйста. Только с одним уговором: дела, дорогуша, потом! Да и какие могут быть дела, когда я раздобыл коньячок наивысшей марки? — он сладко облизнулся. — Не стыдно и генералу предложить. Держу его, хе-хе-хе, для хороших людей. И хотя ты на службе, но одну капелечку, какую-нибудь граммульку, — он снова заговорщицки подмигнул, — сам господь бог ве-велел…
Неожиданно, словно поперхнувшись, умолк и выжидающе взглянул на Кублашвили. В узких глазах, прикрытых опухшими веками, промелькнула тревога. Все же зачем появился старшина? Что ему нужно?
— Благодарю за приглашение, — ровным голосом сказал Кублашвили, — но зашел я не за этим. Хочу уточнить, чем вы топите плиту.
Лохматые брови повара полезли вверх.
— Странный вопрос! Углем, чем же еще! И должен сказать, что эта проклятая плита пожирает уйму топлива. Таскать не успеваешь. А тут еще, будто назло, у помощницы щеку от флюса разнесло. От боли места себе не находила, головой об стенку билась. Едва на станцию прибыли, как она все бросила и рысью в поликлинику. Уже пора бы и вернуться, а ее нет да нет. Ох уж эти бабы! Еще, чего доброго, к отправлению опоздает. Вот-вот к составу подцепят, а мне одному хоть разорвись. Скоро от всех этих забот я, кажется, до того похудею, что вернусь домой и жена, хе-хе-хе, не узнает.
«Кто ты, что за человек? Почему лебезишь, заискиваешь?» — подумал Кублашвили и протянул:
— Мда-а… Интересно получается.
— Не пойму я тебя, старшина! Вот убей, не пойму! Ну зачем, скажи на милость, тебе сдался тот уголь? Да гори он синим пламенем! Давай лучше, дорогуша…
Забегая то справа, то слева, повар бормотал что-то про настоящий шустовский коньяк, способный поднять мертвеца с того света, но Кублашвили не слушал.
Сомнения, предположения, вначале шаткие и неопределенные, перешли в уверенность. Встав на пороге кухни, он обвел глазами помещение.
На плите сгрудились кастрюли и сковородки. В них булькало, шипело. В воздухе плавал аппетитный аромат жареного мяса.
Кублашвили невольно проглотил слюну. Да-а, в кулинарии этот толстяк, видать, толк знает.
К стене прижался солидных размеров угольный ящик, доверху наполненный коричневым брикетом. Зачем же, имея столько топлива, тащить, надрываясь, с тендера корзину антрацита? И тут же: «Быть может, я и неправ? Помощница у него захворала, вот он и делает запас. Возможно, я тоже так бы поступил на его месте».
Что ж, распрощаться и уйти? В конце концов, никто не застрахован от ошибок. Но какой-то внутренний голос удерживал от этого шага, подсказывал: посмотри, посмотри угольный ящик!
Брусок за бруском ложился на пол. Кублашвили видел, как повар, ссутулившись на табурете, с напускным безразличием набивал трубку табаком. Во взгляде, наклоне головы сквозила покорность. «Ладно, пусть так, пусть по-твоему».
Снят второй слой брикета. Третий.
Толстяк забыл про трубку. Прыти в нем поубавилось. На щеке задергался мускул. Тяжело сопя, опустился на корточки рядом с Кублашвили. Помолчал, покусывая нижнюю губу, и затем, решившись, вкрадчиво сказал:
— Послушай, старшина… Давай поговорим откровенно, как мужчина с мужчиной. Мы тут с глазу на глаз. Одни, без свидетелей. Да, признаю, виноват, нарушил порядок, прихватил в поездку сотню-другую деньжат. Заграничные чулки дочке купил. Кофточку жене. Еще кое-что по мелочи. Пустяк все это, не стоит выеденного яйца. — Он медленно вытер скомканным платком пот со лба и, тяжело вздохнув, продолжал: — Ну допустим, приволок ты меня на КПП, ну предположим, сдал со всем барахлом. А дальше что? Славы это тебе не прибавит, ордена не дадут. Да и судить меня, сам отлично знаешь, вряд ли станут. Просто не хочется огласки, не хочется свое место потерять. Купил барахло и теперь, поверишь, сам жалею.
— Чулки, кофточку и ничего больше?
Повар отвел глаза в сторону, и заметно обескураженный, зашептал, обдав горячим дыханием:
— Если по правде, то журнальчики веселенькие прихватил. Десяток-другой крестиков. Отказываться не стану, да и ни к чему. Каждому хочется жить. Только курица от себя гребет, и
