Тут вдруг туман на миг поредел, и обозначился солнечный дик, похожий на тусклый, белый лик или на собственную бледную тень. Весь воздух наполнился мириадами сверкающих ледяных игл; искрясь и вздымаясь клубами, они сливаются в ослепительную дымку.
Теперь можно было и сориентироваться, да вот беда: солнце стояло так высоко, что в какой стороне восток - не угадаешь.
Однако солнце помогает увидеть нечто другое.
Оглядевшись по сторонам, Тимар сквозь сверкающую дымку тумана увидел справа вдали словно бы контуры крыши.
Где дом, там и земля. Тимар направился в ту сторону.
Солнце как проглянуло на миг, так же мгновенно и скрылось. Клубы тумана вновь сгустились над рекою, и Тимару снова пришлось пробираться вслепую.
Теперь он изо всех сил старался не сбиться с намеченного направления. Он шел ровным, размеренным шагом. На этот раз его расчет оказался верным; вскоре сквозь густую завесу тумана проступили очертания крыши. Наконец-то он наткнулся на человеческое жилье. Еще шагов тридцать, и он спасен.
Его отделяло от дома шагов десять, когда он увидел, что это мельница.
Должно быть, ледоходу удалось подобраться к ее зимнему пристанищу и утащить мельницу с собою или же нерадивый хозяин припозднился вытащить ее на берег. Острыми краями льдин борт мельницы был срезан так ровно, словно тут на славу потрудился умелый плотник, колоса разбиты в щепки, а самый сруб вмерз в ледяную толщу и был окружен льдинами, точно бруствером.
Тимар испуганно остановился перед мельницей. Мозг его был одурманен, как у человека, которому мерещатся призраки.
Ему вдруг вспомнилась мельница, затонувшая у периградского омута.
Не призрак ли той мельницы возник перед ним в конце пути, чтобы напугать его... или дать ему приют?
Но какой приют может дать дом, обреченный на гибель, изуродованная мельница, вмерзшая в лед?
Тимар испытывал мучительное желание проникнуть внутрь. Замок на двери был сорван, вероятно, когда мельницу трепало ледоходом, дверь была распахнута настежь. Тимар вошел. Механизмы были в целости, и Тимар не удивился бы, появись сейчас белым призраком мельник, чтобы засыпать в воронку зерна.
Крышу, балки, каждый выступ мельницы сплошь обсело воронье; при появлении Тимара одна-две птицы сочли за благо отлететь подальше, на их место тотчас же уселись другие. Остальные вороны не обратили на человека ни малейшего внимания.
Тимар чувствовал себя смертельно усталым. Восемь часов без передышки блуждал он по замерзшей реке, а обход ледовых барьеров лишь усугубил усталость; в желудке пусто, нервы взбудоражены, лютый холод сковывает все тело.
Устало опускается он на балку и едва успевает сесть, как глаза смежает сон.
Тимар с багром в руках стоит на носу 'Святой Варвары', рядом с ним белолицая девочка. 'Прочь отсюда!' - кричит он ей; корабль несет к водопаду, стремительно приближаются пенистые буруны над каменистым порогом. 'Скорее в каюту!' Но девочка не двигается с места. Корабль вместе со всеми людьми летит вниз.
Тимар упал на пол и проснулся.
Лишь сейчас он осознал грозящую ему опасность: стоит ему уснуть, и он замерзнет.
Из всех способов самоубийства этот, несомненно, наиболее приятный. Но его чес еще не пробил, у него есть еще дела на этом свете.
Что скажут люди, обнаружив назавтра Михая Тимара Леветинцского замерзшим на этой затертой льдами мельнице? Как он здесь очутился? Думай, что хочешь!
Нет, Тимар не собирался умирать такой нелепой смертью.
Он вышел наружу.
Туман стоял густой, непроглядной мглою, словно бы сейчас была ночь, а не белый день. Вздох, обращенный к небесам, поглощает тяжелая, вязкая масса и не выпускает из плена.
Человек отрезан от всех живых существо, заживо погребен в этой непроницаемой толще тумана.
Неужели не найдется никого поблизости, кто бы вызволил его?
Как не найтись - найдется! Льды унесли мельницу вместе с мышами; мыши дождались, пока лед стал, и перебрались на берег. Мелкая цепочка их следов виднелась на слабо припорошенном льду.
Тимар вовремя заметил эти следы. Самые крошечные из млекопитающих вывели мудрого и могущественного человека на берег.
Через полчаса он очутился на твердой земле - чуть выше Уй-Сёня.
Теперь проще простого было отыскать дорогу, а затем и постоялый двор, где он оставил свою повозку. Следы его надежно затерялись в тумане: никто не видал, откуда он пришел.
В харчевне Тимар мигом управился с миской студня из говяжьих ножек - едой для кучеров, запил стаканом вина и велел запрягать. Он лег на дно повозки и проспал до самого вечера; сны его тоже были только о том, как он блуждал во льдах, и когда повозка подпрыгивала на ухабах, он просыпался с мыслью, что проваливается под лед.
Из Уй-Сёня он выехал поздно, поэтому добрался до своей усадьбы в Фюреде лишь на другой день к вечеру.
Туман сопровождал его всю дорогу, так что даже Балатон было не разглядеть.
Той же ночью Тимар призвал к себе рыбаков и узнал от них, Что как раз на утро назначен первый подледный лов в этом году. Он велел своему виноградарю выставить вина и виноградной палинки, сколько потребуется.
Старый Галамбош, староста рыбаков, сулил очень удачный лов. Тимар поинтересовался, по каким признакам он это определяет.
Первая хорошая примета состояла в том, что Балатон рано схватило льдом; в такую пору, перед нерестом, рыба косяками заходит в залив. А вторая примета так и еще того лучше: к началу лова сам господин Леветинцский подоспел. Ведь ему всегда сопутствует удача.
'Сопутствует удача!..' - с тяжелым вздохом повторил про себя Тимар.
- Готов побиться об заклад, - сказал Галамбош, - что завтра и царь-рыбу выловим.
- Это что еще за чуда?
- Мощная, старая рыбина, его еще суда-король называют. Каждый балатонский рыбак с ним, можно сказать, знаком: кому он только ни попадался в сети, а вытянуть его так никто и н сумел. Только заметит, что в сети попал, и давай в песчаном дне хвостом яму копать; сделает под сетью подкоп, да и был таков. Страсть какой хитрый, стервец. За его голову награда объявлена, потому как он один рыбьей молоди больше губит, чем трое рыбаков вместе взятых. А уж до чего огромадная рыбина! Когда близко к поверхности держится, можно подумать, будто белуга. Завтра мы его как пить дать выловим!
Тимар не стал с ним спорить. Распустил весь народ по домам и лег.
Лишь сейчас он почувствовал, до какой степени устал.
Он уснул и спал долго, здоровым, крепким сном без сновидений. Пробудившись, поучаствовал себя бодрым и окрепшим. Даже душевные заботы отодвинулись куда-то далеко-далеко. Отсрочка со вчерашнего дня на сегодняшний казалась таки долгим временем!
Рассвет еще не наступил, но он с удивлением увидел, что в разрисованные инеем окна падает свет: то была луна. Значит, погода разгулялась.
Тимар быстро поднялся, по обыкновению окатил себя ледяной водой, а затем оделся и поспешил на озеро.
Зимний Балатон, особенно в первые дни после ледостава, - незабываемое зрелище.
Огромное озеро замерзает совсем не так, как реки, на поверхности которых громоздятся обломки льдин. В момент затишья поверхность озера замирает враз, и наутро водяное зеркало превращается именно в зеркало - гладкое, хрустально-сверкающее.
Под светом луны оно сверкает серебром. Нет на нем ни трещины, ни щербинки, оно отлито из цельного куска.
Ледяное зеркало пересечено лишь следами повозок, снующих меж селами, густо облепившими побережье; ровные полоски следов переплетаются, перекрещиваются друг с другом - как будто огромная стеклянная доска исчерчена геометрическими линиями.
Мыс тиханьского полуострова с двубашеной церковью столь четко отражается в зеркале, что, если бы не стоял он там с перевернутыми вниз башнями, трудно было бы определить, где реальность, а где - ее отражение.
Тимар не мог налюбоваться этим дивным зрелищем.
Из мечтательного созерцания его вывела ватага рыбаков; рыбаки принесли с собою сети, шесты, пешни, чтобы прорубать лед. Как только солнце взойдет, надо будет начинать лов, сказали они.
Когда все были в сборе, они выстроились в кружок, и ватажный - староста рыбаков, начал молитву: 'Благослови, Господь, рабов твоих смиренный труд!' Остальные подхватили. Тимар отошел подальше - ведь он не умел молиться Богу. Обращаться к всеведущему? Нет молитвами его не обманешь.
Пение разносится далеко окрест, мили на две, и замирает средь гладких ледяных просторов; береговое эхо повторяет величественные звуки.
Тимар далеко ушагал по ледяному зеркалу.
Забрезжил рассвет; луна померкла, и небо на всем своем протяжении постепенно розовеет; гигантское ледяное зеркало отзывается на это столь же чудесной метаморфозой: сейчас оно словно резко поделено надвое, одна его часть приобретает фиолетовый с переходом в медно-красный оттенок, а та часть, что обращена к восходу и, стало быть, соприкасается с розовеющим небом, остается лазурно-синей.
По мере того как небо светлеет, великолепие этих радужных переливов все возрастает. Золото и багрец небес удваиваются, отраженные в незамутненном зеркале озера, а когда тусклый, раскаленный солнечный диск появляется из-за лилово-бурой дымки горизонта и, осиянный огненными всполохами, восходит над сверкающей ледяной гладью, такого волшебного зрелища не способно явить ни одно море, ни одна волнующаяся водная поверхность: создавалась иллюзия, будто одновременно всходили два настоящих солнца - низко над горизонтом и в зеркале озера.
И наконец, пробившись сквозь коричневатую дымку тумана, солнце во всем своем лучезарном величии засияло на небе.
Старый Галамбош издали крикнул Тимару:
- Сейчас таких страстей наслушаемся, сударь! Вы только не пугайтесь!
'Не пугайтесь!' - пожимает плечами Тимар. Да разве способно его напугать еще хоть что-нибудь на свете?
Вскоре стало ясно, что имел в виду старый рыбак.
Когда первые лучи солнца ложатся на молодой ледок, над озером прокатывается удивительный, мощный гул, словно в подводных глубинах лопнули тысячи струн волшебной арфы. Можно бы сравнить его со звучащим феноменом статуи Мемнонского колосса, но подледный гул не смолкает после первого аккорда. Таинственное звучание набирает силу, феи-арфистки в озерных глубинах не щадят струн, а те лопаются так резко и громко, что это напоминает пушечные выстрелы. И каждый такой разрыв сопровождается сверкающей трещиной на поверхности льда, доселе напоминавшего ровное, прозрачное стекло. Гигантский лист стекла весь испещрен причудливой сеткой и теперь похож на мозаику из мириад мелких квадратиков, пятигранников и всевозможных призм, покрытую зеркальным слоем.
Разбегаясь трещинами, лед звенит, как лопнувшая струна.
Новичок, которому такая музыка в диковинку, слушает ее с замиранием сердца.
Мощная толща льда рокочет, гудит, звенит под ногами. Раскаты грома перебивают божественное пение цитр, и обрыв каждой струны пушечным эхом разносится на мили окрест.
А рыбаки на оглушительно грохочущем льду невозмутимо разматывают сети; вдали виднеются возы сна, неспешно влекомые четверкой волов. Постоянные обитатели здешних краев свыклись с гневным рокотом, который утихает лишь с заходом солнца.
